жила -- почти семь лет! Почему ты его не считаешь? И он меня любил, нуждался во мне! Без меня он бы в Институте Психздоровья безвылазно лежал ... а то и похуже. 
    А ушел он тебя куда, не припомнишь? Может, в Психздоровье лег? Нет, и не думал! Может, "куда похуже" отправился? Тоже нет! А ушел он ... 
    ПЕРЕСТАНЬ!"

    Танины воспоминания. Часть 3
    Давид безусловно относился к сильным людям, он даже и выглядел, как медведь: здоровенный, широкий, рыжие курчавые волосы торчат во все стороны -- редкий для еврея тип. А Иван, наоборот, -- редко встречающийся тип русского: тощий, с узкой грудью, жидкая жалкая бороденка кустится на худом лице. Таня звала его князем Мышкиным, а в минуты нежности -- просто Мышкой. И был он -- человеком слабым. Он, может, для того и представлялся "Иван", а не "Ваня", чтоб выглядеть побольше. 
    Таня подобрала его через год после развода с Сашкой -- только-только узнала, что балбес уехал-таки в Англию. Настроение было тогда -- хуже некуда. Однако нет худа без добра: видно, на своих депрессиях они с Иваном и сошлись -- как в "Маугли": "Мы с тобой одной крови, ты и я". Никто из ее подруг понять не мог, зачем она с этим недоделком связалась ... разве что, из благотворительности? Вообще-то, мужская половина их Института (как и любого гуманитарного института в Москве) на три четверти состояла из недоделков: увечных, хромых, парализованных, голубых ... ну и, конечно, психов всех мастей. Уж если б Тане приспичило благотворить, так только свистни -- сирые и убогие (кроме голубых, естественно) набегут дюжинами. Да только все это было ни при чем: Ивана она, конечно, жалела, но видела в нем и что-то еще, помимо жалкости. Как бы это об®яснить?... -- ну, скажем, так: потенциал неиспользованных возможностей. 
    История Ивана была проста: дед и дядя с материнской стороны -- психиатрические, отец -- пьющий. Однако семья -- одаренная: и дед, и отец -- оба известные художники. Ну, ясное дело, у маленького Вани с детства обнаружились способности -- да только родителям его было не до того: сдали в школу с художественным уклоном и вернулись к своим междуусобицам. 
    Далее последовало: 
    Институт Психического Здоровья (DS: депрессия), 
    Суриковское училище, Институт Психического Здоровья (DS: хроническая депрессия), 
    "Группа молодых художников против социалистического реализма", 
    Институт им. Сербского (DS: вяло протекающая шизофрения), 
    первая (и последняя) нелегальная выставка, 
    Институт им. Сербского (DS: остр. шиз., ослож. психомот. расстр. двиг. апп.). 
    В последнем случае с диагнозом они, пожалуй, переборщили: все знали, включая Би-би-си, что на большее, чем вяло протекающая, Иван не замахивался никогда. Ну, а психомоторные расстройства двигательного аппарата -- так те и у здорового начнутся, ежели ему аминазин в таких дозах колоть! От этого аминазина несчастный Иван целых три недели ходить не мог и так напугался, что из злополучной Группы вышел, а потом, к радости КГБ, устроился на службу -- в Институт Реставрации, в Отдел Икон. 
    Когда он ей сказал, что уже три года не рисовал, она его не поняла. "Ты имеешь в виду -- не выставлялся?" Нет, именно, не рисовал. "А почему?" Этот вопрос застал Ивана врасплох: и правда, почему? Он стал мямлить что-то о тяжелых переживаниях, вызвавших потерю интереса; а также о бессмысленности и невозможности занятий искусством в условиях тоталитарной идеологии. Правды он ей не сказал -- ни тогда, ни после. Она догадась сама: рисовать Иван уже не мог -- как штангист, надорвавшийся при попытке установить мировой рекорд, никогда больше не подходит к штанге. 
    А еще он был религиозным, так что венчались они в церкви. И до самой свадьбы не спали друг с другом (целый год!) -- он настоял. Этот бзик так Таню удивил, что она твердо решила Ивану не изменять -- благо Давид уехал на пять месяцев в Архангельск, а больше никого у нее в тот момент и не было. 
    Решение выйти за Ивана она приняла с открытыми глазами: знала, что психиатрический. И точно: через две недели после свадьбы -- загремел в Институт Психздоровья. Сначала перестал с ней спать -- на седьмой день, безо всяких об®яснений. А в следующую пятницу просто не пришел вечером домой (Таня в тот день на работу не ходила, чертила дома). Сперва она позвонила ивановым родителям -- без толку, потом ближайшим друзьям -- тоже не знали ничего. Следующим этапом, отыскав его записную книжку, -- всем подряд. Только дойдя к часу ночи до буквы "Ш" (Игорь Генрихович Штейнгардт), она узнала, что муж ее -- "где обычно, в четвертом корпусе", и что "мы даже сумели положить вашего Ваню в его любимую палату!" Эта "любимая палата" ее чуть не доконала ... Что же касается подробностей, то Игорь Генрихович обсуждать их по телефону не пожелал и пригласил Таню в понедельник лично, а пока: "Очень вас прошу, милая, к Ванечке не ходите и о нем не беспокойтесь, он у нас в целости и сохранности." 
    Профессор Штейнгардт оказался большой шишкой -- начальником отделения, с огромным кабинетом и пожилой секретаршей в предбаннике. Строго проинструктировав неопытную Таню ("... и ни в коем случае не говорите 'шизофрения', милая, -- только 'душевная болезнь', вы слышите?..."), секретарша запустила ее внутрь. 
    Игорь Генрихович Штейнгардт встретил "внучатую невестку покойного Василия Петровича" на пороге кабинета и с почестями усадил ее в кресло под автопортретом ваниного деда. Выглядел доктор карикатурно: ветхий старичок в пенсне и галстуке бабочкой, с манерой говорить, вполне достойной своих пациентов. Усевшись за стол размером с небольшой аэродром и отчаянно жестикулируя, он стал об®яснять, что "течение душевной болезни Ванечки осложнилось от сильного давления с вашей стороны, милая, в сексуальной сфере". "Какая чушь! -- воспламенилась Таня, -- Да, если хотите знать ..."; "Не чушь, -- спокойно перебил ее Игорь Генрихович и быстро-быстро заморгал глазами, -- он мне так и сказал ... А теперь, когда я вас вижу, то и сам чувствую." Таня чуть не рассмеялась ему в лицо ... "Вы, Танечка, лучше не фыркайте, а подумайте над тем, что я говорю. -- поучительно об®явил профессор, вертясь туда-сюда на вращающемся стуле, -- И как Ваня в последнее время себя вел, тоже вспомните." 
    Последний аргумент выглядел убедительно: теория Игоря Генриховича действительно об®ясняла странное поведение Ивана в течение последних двух недель. И, кроме того, если Мышка сам такое сказал, то, значит, он так и чувствует -- какой же ему смысл доктору-то лгать? "Выходит, у Вани от меня шизофрения обострилась!" -- расстроилась Таня ... и вдруг вспомнила наставления секретарши. Но поздно: профессор Штейнгардт выбежал из-за стола и, размахивая руками перед таниным лицом, прочитал ей гневную лекцию о медицински безграмотных людях, употребляющих термин "шизофрения" всуе. "Нет такого заболевания! -- кричал профессор, запутывая ее вконец, -- Понимаете -- нету! А есть невежественные жены больных людей, которые своим несносным поведением усугубляют протекание недуга." Глаза его метали молнии. "Вы меня поняли, милая?!" -- заорал он, чуть не стукнув Таню по носу; "Поняла, Игорь Генрихович, поняла ... Извините Христа ради ... -- лепетала та в ответ, -- Вы только скажите что ... а я для Вани все сделаю!" Внезапно остыв, профессор Штейнгардт вернулся к себе за стол и стал об®яснять. Таня не должна: во-первых, демонстрировать свое желание перед половым актом, во-вторых, показывать свое наслаждение во время полового акта и, в-третьих, высказывать свою благодарность после полового акта. "Три 'не', -- закончил он, -- очень легко запомнить: до, во время и после." "А я всегда думала, что наоборот ... -- удивилась Таня, -- Так сказать, три 'да' ..."; "И неправильно думали, Танечка ... -- благодушно сообщил ей забывший былые обиды профессор, -- Верьте мне, милая, я на этой проблеме тридцать лет назад докторскую защитил." 
    Она ходила к Игорю Генриховичу еще два раза, пытаясь убедить его, что у Ивана с сексом все в порядке и что ее желание, наслаждение и благодарность -- чувства неподдельные. Более того, если она, Таня, не сможет их проявлять, то тут-то проблемы и начнутся -- по крайней мере, для нее самой. "Ах, милая, -- шаловливо махал на нее ученой дланью профессор Штейнгардт, -- вы тогда так и говорите, что о себе хлопочете ..." -- чем доводил Таню до бешенства неописуемого. В конце концов она поставила ультиматум: если Игорь Генрихович и вправду хочет, чтобы она выполняла его "не", то пусть резервирует за ней место в своем отделении. Таня его честно предупреждает: от такой жизни она рехнется. "А вы себе любовника заведите, милая." -- ответил старый доктор. Таня гневно подняла глаза, полагая, что шутки пошли уже через край ... и вдруг поняла, что тот не шутит. "Заведите, заведите ... -- продолжал Игорь Генрихович, -- я разрешаю." И, помолчав как-то странно, добавил: "Вы ведь так и так заведете ... а если я не пропишу, то совестью будете мучиться." 
    Он так и сказал: "пропишу" -- Таня даже хотела попросить у него рецепт. 
    Иван вернулся домой только через два месяца -- и в течение всего этого времени ее к нему не пускали ("Через окно смотрите, милая, во-он он там возле беседки со своим другом Феденькой Черенковым беседует!"). К тому моменту Таня уже вовсю следовала Второму Предписанию старого доктора (Давид приезжал из Архангельска на несколько дней, плюс некий новый знакомый) -- что, в сочетании с Первым Предписанием, сделало их всех счастливыми. А если и не счастливыми -- так, по крайней мере, здоровыми. А если и не вполне здоровыми, то ... как бы это поточнее выразиться?... Скажем, так: совместный эффект двух Предписаний удержал их всех по эту сторону границы между вяло протекающей и острой шизо... ой, Игорь Генрихович, извините, Христа ради ... опять я проштрафилась!...

    * * *
    Отразившись в шести затуманенных зеркалах, Таня прошла по теплой резиновой дорожке к противоположной стене ванной комнаты -- за полотенцем. Что ж, фигура у нее еще ничего ... особенно, когда зеркало запотевшее, ха-ха-ха!... Нет, врешь -- даже если и не запотевшее, то все равно еще пока ничего. Она протерла ладонью окошко в ближайшем зеркале и приблизила к нему лицо, внимательно разглядывая красноватый шрам на правой щеке. "Вот ведь изуродовали меня на Втором Ярусе! Теперь только пластическая операция и поможет ... хотя, с другой стороны, для кого?" Таня завернулась в полотенце, вышла из ванной и остановилась в коридоре, не понимая, что собиралась делать. А-а, спать ... Она устало прошла в спальню, сбросила полотенце на пол и полезла в постель -- бр-р-р, холодно ... где этот чертов включатель? Поставив подогрев на максимум, она перевернулась на спину, раскинула руки и закрыла глаза ... 
    "И ты слышишь, Иван НИКОГДА о моих изменах не догадывался! Я его жалела! 
    Да уж, пожалуй, жалела. Да только кого -- его или себя? А что бы ты делала, если б старый осел тебе любовников не 'прописал'? В монастырь постриглась бы? Вот то-то и оно ... 
    Да не в изменах дело. Я Ваню от всего защищала! Он сам говорил, что со мной чувствует себя в безопасности. 
    Что ты несешь? Смешно слушать. Ну, скажи на милость: как ты могла Ивана от НИХ защитить? Да они тебя просто не замечали!"

    Танины воспоминания. Часть 4
    К психиатрическим проблемам -- в той или иной степени -- Таня была готова; тем более, что сразу решила от Ивана детей не заводить. А вот вызов в Первый отдел, последовавший через три месяца после свадьбы, явился для нее полной неожиданностью. 
    Придя на работу, как всегда, в пол-одиннадцатого (режим у них в Институте был свободный), она обнаружила на своем столе записку от Бегемота: "Танька в первый отдел срочно три раза вызывали!!!!!" В раздумьи Таня опустилась на стул -- что бы это значило? Записка не содержала никакого об®ясения ... и вообще ничего не содержала, кроме наглого небрежения знаками препинания. Самого Бегемота в наличии не имелось -- спросить о подробностях не у кого ... Что ж делать?... Еле переставляя ноги и царапая каблуками-шпильками по полу, Таня поплелась на шестой этаж. Душа полнилась плохими предчувствиями -- эх, с Давидом бы посоветоваться ... так ведь все еще в Архангельске! Может, пустяк какой-нибудь в документах? 
    Но, оказалось, не в документах. И не пустяк. 
    Начало не сулило ничего опасного: толстая противная тетка в приемной Первого отдела отправила Таню в 624-ую комнату, а тамошний очкастый дядька, спросив фамилию и позвонив куда-то, переслал еще дальше -- в 651-ую. Тут начались неожиданости: в 651-ой ее встретил заместитель директора по режиму полковник Вячеслав Петрович Хамазюк. 
    (То есть был он, вообще-то, товарищ Хамазюк, но все в Институте, включая временную замену вечнобеременной Костиной, знали, что он-таки полковник. Вернее, считали, что полковник, поскольку Хамазюк мог, в конце концов, оказаться товарищем, а слухи насчет полковника -- сам про себя распускать, для пущего уважения. Товарищ-полковник всегда казался Тане личностью загадочной -- но не гипотетической принадлежностью к КГБ, а тем, что имел покрасневшее лицо. Во всех случаях имел, независимо от погоды. И не просто румянец на щеках или, там, красный лоб -- а все лицо. И, к слову, красного лба он как раз иметь-то и не мог, ибо не имел лба вообще: шевелюра его, согласно странному капризу природы, начиналась почти сразу от бровей.) 
    В тот визит загадка красного лица оказалась разгадана: от товарища-полковника за версту разило водкой. С уважением посмотрев на часы (11:15, всего четверть часа с открытия вино-водочного), Таня уселась на предложенный ей стул. 
    Заместитель директора начал издалека: обнаружив неприятную осведомленность в ее делах, распросил о приближавшейся персональной выставке. Потом спросил о зарплате -- согласился, что маленькая. Разговор, однако, не вязался: Таня отвечала коротко и невпопад, ерзала на стуле и даже однажды уронила с ноги туфель. Вздрогнув от туфельного стука, товарищ-полковник перешел к делам личным: как семья, дети ... что пишет бывший муж из Англии?... Таня с облегчением вздохнула (весь сыр-бор, оказывается, из-за Сашки!) и радостно сообщила, что не пишет ничего. "Вот негодяй!" -- с жаром защитил интересы советских женщин заместитель директора и без перехода предложил Тане звать его, заместителя, просто Славой. "Мы же с тобой простые советские люди!" -- добавил он; и уж на что Таня была зеленая, а все ж поняла, что дело плохо: сейчас будут вербовать. Все еще предполагая, что ее вызвали из-за Сашки, она стала уверять товарища-полковника, что никаких связей с изменником родины не поддерживает. И даже с его семьей в Москве! -- что, кстати, являлось чистой правдой: после того, как Андрюшка, сходив в гости к сашкиной родительнице, заявил, что "мама -- слюха", они с родительницей разругались вдрызг. 
    Разговор, казалось, подходил к концу. Таня очень гордилась своей проницательностью (не всякая смогла б догадаться о тайной причине вызова!), а также самообладанием, удержавшем не вступиться за балбеса Сашку из чувства противоречия. Тут-то, когда она разомлела, товарищ-полковник ее и ошарашил: знает ли Таня, что ее второй муж занимался ранее антисоветской деятельностью? 
    У Тани опустилось сердце -- про проклятую Группу против соцреализма она забыла начисто! Да и не мудрено, что забыла: когда они с Иваном познакомились -- тот в Группе уже три года, как не состоял. Даже не вспомнил о ней ни разу! -- а Таня и не расспрашивала: частично из-за своей аполитичности, а частично -- других проблем у них хватало ... Она теперь уже не понимала, чего следует ожидать. 
    А товарищ-полковник гнул свою линию: знает ли она, Таня, что гадкие люди, сбившие ее больного мужа с прямой линии, все еще на свободе? А не полнится ли ее советское сердце праведным гневом, когда они продолжают растлять другие слабые души антисоветским гноем? И не долг ли ее комсомольский помочь несгибаемым органам (он так и выразился: "несгибаемым органам" -- у Тани чуть опять не упал с ноги туфель) в их борьбе с идеологическим врагом? 
    Товарищ-полковник умолк и выжидательно поглядел на нее, однако Таня не отвечала, не зная, как себя вести. Предупреждение по поводу выставки прозвучало предельно ясно (то, что расспросы в начале разговора являлись предупреждением, сомнений теперь не вызывало). С другой стороны, от нее не требовали ничего конкретного, так что лезть в бутылку смысла пока не было. Таня начала мямлить про поддержку советских идей в принципе, но непонимании своих ближайших задач. 
    Как показало дальнейшее, это было грубейшей ошибкой. То есть, не поддержка идей, конечно, а упоминание задач, мгновенно истолкованное как сигнал потенциального согласия. Широко улыбнувшись, товарищ-полковник сказал, что о задачах они поговорят в другой раз ... нескоро ... Вот только подписочку о неразглашении он попросит Танюшу подписать -- и пусть себе идет с Богом. 
    И она, дура, подписала! 
    Да по одному тому, как он напрягся, бумажку свою гнусную предлагаючи, должно было понять, что подписывать нельзя категорически! А голос-то его, голос, чего стоил: сладкий как мед: "Танюша", "подписочка" ... тьфу, дура, слов нет! Единственным ее извинением служила полная неопытность. Казалось: подпишешь -- и сразу ноги можно уносить. Но сразу не получилось: бережно спрятав подписочку в сейф, товарищ-полковник как бы невзначай спросил: "А ты, кстати, завтра в шесть -- не занята?" Таня обмерла. "Я думаю -- чего нам разговор откладывать? -- рассудительно продолжал он, -- Завтра и поговорим. После окончания рабочего дня -- никто не помешает ... Ну, до завтра, дорогуша моя, покедова!" 
    Не чуя под собой ног, Таня вылетела из кабинета, забежала в свой отдел за плащом и бросилась из Института вон. Стоял ранний октябрь, но было уже холодно -- липы на улицах Москвы чернели голыми ветками. Замахав рукой проезжавшему мимо такси, она поехала на свое думательное место -- Патриаршие Пруды. 
    Таня ходила по дорожке вокруг пруда и, натыкаясь в рассеянности на мамаш с колясками, размышляла изо всех сил ... вот только идеи ее носили нереально-разрушительный характер. Например: придти завтра к товарищу-полковнику и плюнуть ему в лицо, как партизан гестаповцу! Или, скажем, попросить у Мазаевой портативный Филлипс, подаренный любовником-дипломатом, пронести под платьем и записать всю беседу на пленку. А потом переслать на Би-би-си -- пусть гад повертится! Вскоре, однако, разрушительность идей пошла на убыль -- возобладал страх за выставку: ведь сколько сил угрохано на получение разрешения и организацию! А может, просто не ходить к товарищу-полковнику -- и будь, что будет!... Подумав, однако, минут пять, вариант этот она с сожалением забраковала: не придет завтра -- вызовут послезавтра ... Нет, вопрос надо решать на корню -- раз и навсегда. Эх, жаль, нет Давида в Москве ... и ведь не позвонишь ему в Архангельск по такому поводу! 
    Одно знала Таня твердо: Ивану говорить ничего нельзя. Ни полслова! И даже вида не показывать! Только-только выходили -- а тут, неровен час, опять в Психздоровье загремит. 
    Ничего дельного она не придумала -- ни тогда на Патриарших, ни вечером дома, ни утром на работе. Над ней висел выбор из двух проигрышных вариантов: отмена персональной выставки или потеря персонального достоинства. Буквально до самого последнего момента Таня надеялась, что придумает какой-нибудь компромисс, приемлемый одновременно и для ее совести, и для служебных обязанностей товарища-полковника. Лишь постучав в дверь 651-ой комнаты, она внезапным инстинктом поняла, что такого компромисса не существует: единственный выход -- отказываться от всего. 
    Как потом об®яснил Давид, все еще могло кончиться без больших потерь -- поскольку принятое в последнюю секунду решение было правильным. Оставалось лишь мягко, без скандала, воплотить его в жизнь: "Все понимаю, но подписывать дальнейшие бумаги считаю ненужным. Если я что плохое услышу, то и без бумаг, как честный советский человек, сообщу куда следует!" -- а дальше по обстоятельствам. В общем, шанс у нее имелся -- и шанс неплохой. 
    Если б только не повела Таня себя так дико. 
    Второй раунд