ее поединка со всемогущим Комитетом начался с неприятной неожиданности: замены комитетского состава в ходе встречи. А именно: вместо ее друга Славы, в 651-ой комнате сидела тощая змееподобная девица в облегающем шерстяном платье и гладкой прическе. Может, начальство решило, что девочки-подружечки скорее общий язык найдут ... а вернее всего, за семь часов с открытия магазина товарищ-полковник так назюзюкался, что допрос проводить уже не мог. "Глебова? -- с фальшивой радостью проскрипела Змея противным тонким голосом, -- Заходи. Я вместо Вячеслав Петровича беседовать с тобой буду." 
    Отчего Таня так невзлюбила девицу, осталось навсегда загадкою. Может, оттого, что та не представилась, а может, из-за обращения по фамилии: Глебова. Неужто не могла в танином досье имя посмотреть? Да и к встрече с товарищем-полковником Таня худо-бедно, а подготовилась: одела костюм с короткой юбкой (не то, чтобы мини, а так ... чуть выше колен) и отрепетировала, как будет рыдать. А в разговоре со Змеей голые коленки и рыдания только повредить могли. 
    Отменив накипавшие на глазах слезы, Таня села на предложенное ей место возле змеиного стола. 
    "Давай обсудим задачи твои, Глебова. -- без вступления начала кэгэбэшница, перекладывая на столе какие-то бумажки, -- Прежде всего, выйдешь ты через мужа своего на организатора Группы Гордеева." От удивления Таня подскочила на стуле, но Змея, не глядя на нее, продолжала: "Когда будешь разговаривать с Гордеевым, скажешь, что хочешь к ним присоединиться ... -- тут она подняла глаза и мило улыбнулась, -- Ты ведь художником считаешься?... вот это и используй!" (Если до этой фразы все еще могло закончиться без скандала, то после нее -- никогда! Речь шла только о степени грандиозности.) Откинувшись на спинку стула, Таня положила ногу на ногу -- так, чтобы голая коленка показалась над поверхностью стола. "И еще скажешь Гордееву, что есть у тебя доступ к ксероксу -- афиши о нелегальных выставках множить. Ясно?" Таня кивнула и сексуально улыбнулась. "Вопросы есть?" Таня покачала головой и медленно облизала губы кончиком языка. "Ну, хорошо. -- проскрипела кэгэбэшница, неприязненно косясь на голое колено нового внештатного сотрудника, -- По выполнении позвонишь вот по этому номеру." -- она поднесла через стол к таниному носу листок с семью цифрами. "И не записывай ничего, Глебова, -- раздраженно заметила девица, когда Таня полезла в сумочку, -- в голове держать привыкай." "Записывать? -- ужаснулась та, -- Ни за что!" -- достав губную помаду, она подмазала себе губы и стала сосредоточенно смотреться в зеркальце. Змеиная рука с телефоном повисла в воздухе. 
    Тут кэгэбэшница, наконец, поняла, что над ней издеваются. 
    Она положила листок на стол и, покраснев, как рак, прошипела: "Не советую, Глебова, на рожон лезть ... мы и не таким, как ты, крылья обламывали." "Так чего ж сейчас не ломаете?" -- дерзко зашипела в ответ Таня. (Она потом карикатуру нарисовала: сидят они со Змеей нос к носу в виде кошек, хвосты распушили и вот-вот сцепятся.) Несколько секунд кэгэбэшница молчала, а потом встала и, загремев дверцей сейфа, достала вчерашнюю подписку о неразглашении: "Узнаешь, Глебова?" Не понимая, в чем дело, Таня кивнула: "Ну и что?" "А то, что есть у нас подозрения, что подписку свою ты нарушила. Проверить придется, уж не обессудь." "Проверяйте. -- с презрением парировала жалкий наскок Таня. -- Я об этой гадости даже мужу не рассказала." Держа клочок бумаги с подпиской в руке, Змея села за стол: "Вот с мужа твоего и начнем: вызовем его сюда, подписочку покажем ... -- и, заглядывая с угрозой в глаза, -- Как бы он только не расклеился от этого, Ваня твой ... он ведь у тебя больной, слабенький!" 
    Дальнейшие действия Тани можно сравнить с игрой классного шахматиста в цейтноте: не имея времени просчитать позицию глубже одного хода вперед, она нашла выигрывающую комбинацию на чистой интуиции. 
    Ход первый: 
    Таня заговорщически улыбнулась. 
    Змея недоверчиво нахмурилась в ответ. 
    Ход второй: 
    Продолжая улыбаться, Таня пододвинулась вместе со стулом поближе к змеиному столу и сделала приглашающий жест рукой -- слушай, мол, чего скажу! 
    Змея сунулась лицом поближе -- ну, что такое? Подписку она опасливо держала на отлете. 
    Ход третий: 
    Издав ушераздирающий взвизг, Таня вцепилась подлюге в волосы и потащила ее за голову через стол. 
    Змея выпустила из рук злополучную подписку и впилась когтями в танины запястья. 
    Ход четвертый, выигрывающий: 
    Таня протащила Змею по столешнице за волосы и свалила по эту сторону на пол. Потом спокойно обошла стол и подобрала заветную бумажку. 
    Оставшееся (сожрать подписку, не запивая водой) было делом техники -- она справилась с этим прежде, чем врагиня поднялась на ноги. Тут на мгновение стало страшно: контрразведчица блокировала выход и, кажется, собиралась бить Таню приемами каратэ. Однако все занятия по силовым единоборствам в своем кэгэбэшном университете Змея, видно, прогуляла: не пытаясь вступить с классовым врагом в рукопашный бой, она вытянула шею, прижала руки к груди (совсем как певица, готовящаяся взять высокую ноту) и пронзительно завизжала. Но на беду ее рабочий день уже закончился, а перерабатывать на боевом посту первоотдельцы оказались не любителями -- весь шестой этаж был пуст. Брезгливо обойдя шарахнувшуюся в сторону, но не прекратившую визжать, девицу, Таня беспрепятственно вышла из кабинета и плотно прикрыла за собой дверь. 
    В тот вечер Таня провела на Патриарших более двух часов -- и пришла к выводу, что не допустила ни одной ошибки. Змея просто не оставила ей другой возможности -- всякая на танином месте поступила бы так же! Что же касается грядущих неприятностей -- так к ним нужно относиться философски: ну, не будет у нее персональной выставки ... ничего, выживет. А в крайнем случае -- пойдет к Гордееву и вступит в Группу против соцреализма. Она ж все-таки художником считается -- надо использовать. 
    Неприятности начались на следующий же день: в два позвонила Алка Конопельская из выставочного зала и, биясь в истерике, сообщила, что по звонку из райкома танину выставку отменили. Что-то нужно делать! Срочно звони в Министерство Культуры!! Скорее, что же ты сидишь, как мертвая!!! Алка била крыльями еще с полчаса, а потом хлопнула трубкой, очевидно решив, что Таня от горя помешалась. 
    В три явился лейтенант Муравьев из шестнадцатого отделения милиции брать показания по жалобе от гражданки Ж.Кумысниковой: нанесение побоев с легкими телесными повреждениями. Мило побеседовав с Таней и составив протокол, лейтенант попросил у нее перед уходом телефончик. 
    А еще через час Таню и начальника ее отдела Плискина вызвали к замдиректора по оргвопросам на обсуждение "безобразного поступка м.н.с. тов. Глебовой, выразившегося в нападении ею на сотрудницу Первого отдела тов. Кумысникову". При разбирательстве присутствовал и товарищ-полковник, но за все полтора часа не проронил ни слова, сидя мрачнее тучи в углу под вешалкой (у Тани осталось парадоксальное впечатление, что он отчасти на ее стороне). А вот Плискин, наоборот, проявил себя, как полное дерьмо, -- продал со всеми потрохами ... и хоть окончательного решения принято не было (договорились продолжить завтра в двенадцать), дело шло полным ходом к увольнению. 
    Таня чувствовала себя, как волк, обложенный со всех сторон красными флажками, однако, при всем при том, нисколечко не боялась. Она переживала только за Ивана -- тот пока ничего не знал, ибо работал по хоздоговору в Загорске и в Москву наезжал только на выходные. 
    По всем признакам, кульминация планировалась власть предержащими на второй раунд разборки. Таня пришла в Институт в 11:45, под лепетание охаживавших ее подруг сняла плащ и ровно в 12:00 постучала в дверь замдиректора по оргвопросам. Первым, кого она увидала внутри, -- был Давид; "Подождите за дверью, Глебова." -- холодно сказал он. Таня спокойно кивнула, вышла из комнаты и ... стремглав бросилась в ближайший туалет, где ее вырвало. Стоя около раковины и умываясь, она увидела в зеркале, как дверь за ее спиной с грохотом отмахнула в сторону и в туалет на всех парах влетел Бегемот. "Танька, -- ужаснулся он, -- ты чего здесь стоишь? Тебе ж к замдиректора надо!" "Т-т-т ... -- танин подбородок почему-то заходил ходуном, -- Ф-ф-ф!" "Что? -- вытаращил глаза Бегемот, -- Ты чего, мать, совсем рехнулась?" Но Таня не отвечала: громко рассмеявшись, она зарыдала -- с ней случилась истерика. 
    Что произошло в кабинете замдиректора и как, находясь в Архангельске, Давид прослышал о случившемся, Таня не узнала никогда. Он только обмолвился, что Хамазюк оказался страшно зол на Кумысникову ("Изгадила все дело, дура!") и что это обстоятельство ему, Давиду, сильно помогло. А когда Таня, наконец, встретила своего спасителя наедине (в его кабинете, вечером того же дня) -- тот был заметно пьян и до крайности раздражен (но не на нее, а вообще), из чего она сделала вывод, что ему пришлось товарища-полковника угощать. 
    Так или иначе, но, начиная с этого момента, неприятности пошли на убыль семимильными шагами. В Институте скандал уладился за два дня: Давид сумел переквалифицировать танины действия из уголовно-политических в антиобщественные. Ну как, если бы они с Ж.Кумысниковой подрались на рынке, а не при исполнении той служебных обязанностей. И как Давиду такие дела удавалось проворачивать?! (Глупый Бегемот даже стал капать, что это подозрительно -- уж не кэгэбэшник ли он скрытый?... Да только Таня знала, что не кэгэбэшник, и Бегемоту дала заслуженный отпор.) Кстати, Давид этой историей Таню ни разу не попрекнул, ни единым словом! Но все равно она чувствовала себя виноватой -- и, как провинившаяся собака, заискивающе вертела хвостом, подскуливая и тыкаясь в его руки мокрым холодным носом ... 
    Остальное уладилось как бы само собой. Ж.Кумысникова из милиции свое заявление забрала (сказав лейтенанту Муравьеву, что поганку Глебову простила). В райкоме обошлось не так гладко: после трехсторонних переговоров (Таня -- райком -- Министерство Культуры РСФСР) все до одной картинки пришлось таскать на утверждение ко второму секретарю. И он-таки с десяток зарубил, зараза, включая одну танину любимую ... ну, здесь уже ничего не попишешь! Неожиданно упорными оказались институтские комсомольцы: тягали Таню на проработки три раза, требуя сказать, как дошла до жизни такой. Таня не говорила, а лишь презрительно смотрела в окно, -- в результате чего из комсомола вылетела. Ну и плевать -- она на дипломатическую работу не собиралась. 
    Единственная проблема возникла с Иваном -- неожиданно заинтересовавшимся, почему зам. директора по науке член.-корр. Фельдман стал спасать м.н.с. б./с. Глебову из лап всемогущего КГБ. Однако реальных фактов у Ивана не имелось, и он, ворча, удовлетворился таниным об®яснением, что, "видно, хороший человек -- Фельдман, раз за правду вступился". Таня считала такую версию событий логичной, а главное, правдивой -- однако предпочла бы не рассказывать мужу ничего вообще. Что, к сожалению, было невозможно, ибо работали они в одном и том же Институте. 
    Последним отголоском бури явился приказ о строгом выговоре м.н.с. Глебовой, появившийся через неделю на доске об®явлений возле отдела кадров. Они даже не лишили ее премии! Шагая домой в тот вечер по Страстному бульвару, Таня глубоко вдыхала влажный осенний воздух и думала, что, несмотря на темноту, сырость, холод, болезни, убожество, нищету и несвободу, жизнь всех людей счастлива и удивительна. Да, именно всех людей, всех людей на свете! -- ибо ее собственная, отдельная мера счастья не делала Таню счастливой вполне. 
    В тот день ей исполнялось двадцать три года.

    * * *
    Таня села на постели и подогнула колени под подбородок ... почему она не может спать? Что сейчас -- ночь, утро?... Почему задернуты шторы? Она медленно подобралась к краю кровати и спустила босые ноги на пол -- где тапочки? А где халат? Завернувшись в теплый байковый халат из шкафа, она подобрала с пола мокрое полотенце и отнесла в ванную. Теперь что? Несколько секунд Таня простояла в нерешительности ... нет, забыла. 
    Ну, и Бог с ним ... 
    Волоча ноги по керамическим плиткам пола, она прошла в гостиную, включила электрокамин и рухнула на белую овечью шкуру перед самым радиатором. Потом обвела взглядом комнату: элегантная мебель, цветы в букетах, картинки на стенах: одну нарисовала сама, две выбрала на выставках ... Сколько сил ушло на обустройство дома -- а Малыш так ни разу и не посмотрел. На что это все теперь? "С®еду. -- с озлоблением подумала она, -- В двухкомнатную квартиру, как всю жизнь прожила." 
    "А чего ж тогда Иван от тебя ушел, если ты его так защищала, да лелеяла?"

    Танины воспоминания. Часть 5
    Первым -- под влиянием жизни с Иваном -- изменился танин стиль рисования. 
    Прежде всего, рисовать она стала лучше -- и не только за счет естественного прогресса, но также и потому, что Иван указывал ей ошибки. В этом смысле ему не было равных: бросит один взгляд на картинку, а потом ткнет длинным тонким пальцем в угол и скажет: "Положи здесь тень погуще." Его советам Таня следовала беспрекословно -- ни разу не ошибся. Жаль, что сам не рисовал, -- когда она смотрела его старые картинки, так только расстраивалась. 
    А вот оценить уже законченную картинку Иван не мог -- так как мыслил категориями "правильно -- неправильно", а не "хорошо -- плохо". Здесь уже не было равных Давиду: не будучи художником, тот обладал идеальным вкусом, да и трезвой головой впридачу (Таня всегда у него спрашивала, сколько за картинку просить, если об®являлся покупатель). 
    Но прогресс ее как художника -- это одно, а изменившаяся тематика -- совсем другое. Говоря попросту, она стала рисовать другие вещи. Таня это заметила, когда посмотрела однажды на три последние к тому времени картинки и на всех трех обнаружила лестницы! К месту они были, не к месту -- роли не играло (наверно к месту, иначе бы Иван заметил) ... но почему она вдруг захотела рисовать лестницы? Заинтересовавшись, Таня вытащила чистый ватман и в полтора часа нарисовала пастелью композицию, состоявшую из одних лестниц, -- и такое получила при этом удовольствие, что хоть к Игорю Генриховичу на прием записывайся! 
    А вот пейзажей она стала рисовать намного меньше -- особенно без зданий: стало неинтересно. Церкви -- тоже неинтересно. Интереснее всего были старые московские дома -- совсем старые: развалюхи с галерейками и мезонинами ... Нарисовала несколько портретов маслом, что оказалось полезно для техники: сделать так, чтобы похоже было, а фотографией -- не было. Но самыми интересными оставались -- лестницы. 
    Может, иваново влияние здесь и не при чем? Ведь могла же Таня просто измениться с возрастом? 
    А еще, примерно в то же время, у нее в голове поселилась Другая Женщина. Таня точно помнит день, когда та заговорила впервые: 29-ый день рожденья -- последний день рождения перед вторым разводом. Гости уже ушли, посуда была вымыта, Андрюшка и Иван -- уложены спать. Погасив свет и открыв окно, Таня сидела без сил на табуретке в кухне. "Ну что -- осталась, наконец, одна?" -- спросил ее кто-то изнутри. "Ты кто? -- удивилась Таня, -- я тебя знаю?" "Знаешь. -- отвечал голос, -- Я -- это ты. Ну, иди спать, чего сидеть без смысла ..." С усилием встав, Таня поплелась в ванную. 
    Голос лгал -- Другая Женщина Таней не была. Потому что с настоящей ею она никогда не соглашалась. Всегда спорила. А иногда (обычно в критические минуты) перехватывала бразды правления таниным телом и такое творила, что последствия удавалось расхлебать далеко не всегда. Иногда Другая Женщина уезжала куда-то и отсутствовала подолгу -- по два-три месяца -- но, в конце концов, неминуемо возвращалась домой. Таня не говорила о ней никому. Да и некому: Давида с ней уже не было, а Игорь Генрихович умер полгода тому назад. А другим рассказать -- так не поверят, скажут: с ума сошла, раздвоение личности. Какая чушь!... неужто непонятно, что Другая Женщина не сама по себе в таниной голове завелась, а от Ивана переселилась? (Недаром она его так хорошо знала -- можно сказать, насквозь видела ...) А иногда Тане казалось, что это игра такая, ею же и придуманная, -- чтоб можно было хоть с кем-нибудь откровенно поговорить, помимо самой себя. 
    То, что у Ивана кто-то появился, Тане сообщила как раз Другая Женщина. Таня-то по наивности подумала, что это у него обострение начинается, и запаниковала: почти семь лет не было -- с того случая после их свадьбы. А тут стал приходить с работы поздно и какой-то смурной, что делал -- вразумительно об®яснить затруднялся. Заподозрить супружескую измену Таня не могла, ибо считала его чем-то средним между сыном и собственностью: она его подобрала, выходила -- можно сказать, родила заново ... Он даже потолстел немного на ее готовке! А теперь подумайте: разве может вам изменить ваш сын? Или ваш дом? 
    Но Другую Женщину не проведешь -- жаль только, что Таня ее не слушала. А с другой стороны, может, и хорошо, что не слушала: в таких случаях сделать все равно ничего нельзя -- только скандалы бы пошли. 
    Последний день их семейной жизни начался, как обычно: Таня приготовила завтрак на троих, отправила Андрюшку в школу и даже успела постирать, пока Иван собирался. Потом они поехали в Институт и расстались в вестибюле, договорившись вечером друг друга не ждать: кто первым освободится, тот первым домой и едет (Андрюшку иа школы забирала танина мама). В тот раз Таня засиделась до половины девятого -- Плискин попросил церковь с Кривоколенного дорисовать -- и когда пришла домой, то Андрюшка уже ложился спать -- Иван накормил его приготовленным тещей ужином. Первым, что ей бросилось в глаза, был букет желтых роз на столе в гостиной (она же супружеская спальня, она же студия). "Чего это он?" -- удивилась Таня и пошла говорить сыну спокойной ночи. Когда она вышла из андрюшкиной комнаты, Иван стоял, странно понурившись, у стола с розами -- у Тани нехорошо защемило сердце. "Что случилось? -- спросила она со страхом и указала на букет, -- По какому случаю?" Иван посмотрел на нее со слезами на глазах и коротко сказал: "Я ухожу." 
    Они проговорили всю ночь. Таня будто оледенела: смотрела в сторону и отвечала на вопросы только со второго раза; Иван три раза начинал плакать. Но вместе с тем оставался тверд, как скала, -- она не ожидала в нем такой силы. О том, как будут расставаться, договорились так: Таня утром уходит на работу, а когда возвращается -- его уже нет. Они легли спать около пяти утра, причем Иван -- отдельно от нее, на полу ... боялся, что она его изнасилует, что ли? Утром следующего дня Таня разбудила его, как договорились, за две минуты до своего ухода в Институт. 
    Этот день навсегда остался самым страшным днем ее жизни -- много хуже, чем тот, когда отменилась выставка. Ко всему прочему, от недосыпа она чувствовала себя ужасно физически: года ее были не те -- по ночам отношения выяснять. И все время в подсознании теплилась сумасшедшая надежда: приходит она домой, а Иван на диване сидит -- в последний момент решил-таки остаться. Как Таня себя за глупость ни ругала, а все ж в глубине души надеялась. И точно: входит вечером в квартиру, и первое, что видит, -- единственные ивановы теплые ботинки посреди прихожей. У Тани перехватило дыхание и закружилась голова ... а тут, как на зло, телефон звонит. Слабой рукой она сняла трубку (аппарат висел на стене в прихожей) и услыхала голос мужа: "Танюш, я у тебя ботинки забыл. -- сказал Иван извиняющимся тоном, -- Надо же, глупость какая, в тапочках в такси сел." "Я принесу их завтра в Институт." -- четко, как лейтенант на рапорте, ответила Таня и повесила трубку. "Видно, торопился очень. -- весело об®яснила она выглянувшей из кухни маме (пришедшей, как обычно, присмотреть за внуком после школы), -- Так торопился, что даже без ботинок убежал!" И засмеялась ... громче, громче, еще громче ... пока смех не перешел в рыдания. С ней случилась вторая в ее жизни истерика -- прямо на глазах у мамы и прибежавшего на крики Андрюшки. 
    Они проработали с Иваном в од