с книгой в руках, молодая девушка  лет  двадцати,  вся  в
трауре и с грудным ребенком  на  руках,  тринадцатилетняя  девочка,  тоже  в
трауре, очень смеявшаяся и ужасно разевавшая при этом  рот  и  наконец  один
чрезвычайно странный слушатель,  лежавший  на  диване  малый  лет  двадцати,
довольно красивый, черноватый,  с  длинными,  густыми  волосами,  с  черными
большими глазами, с маленькими поползновениями на бакенбарды и бородку. Этот
слушатель, казалось, часто прерывал и оспаривал ораторствовавшего  Лебедева;
тому-то, вероятно, и смеялась остальная публика.
     - Лукьян Тимофеич, а Лукьян Тимофеич! Вишь ведь! Да глянь  сюда!..  Ну,
да пусто бы вам совсем!
     И кухарка ушла,  махнув  руками  и  рассердившись  так,  что  даже  вся
покраснела.
     Лебедев оглянулся  и,  увидев  князя,  стоял  некоторое  время  как  бы
пораженный громом, потом бросился к нему с подобострастною  улыбкой,  но  на
дороге опять как бы замер, проговорив впрочем:
     - Си-си-сиятельнейший князь!
     Но вдруг, все еще как бы не в силах добыть контенансу, оборотился и, ни
с того, ни с сего, набросился сначала на  девушку  в  трауре,  державшую  на
руках ребенка, так что та даже несколько отшатнулась  от  неожиданности,  но
тотчас же, оставив ее, накинулся на тринадцатилетнюю девочку,  торчавшую  на
пороге в следующую комнату и продолжавшую улыбаться остатками еще  недавнего
смеха. Та не выдержала крика и тотчас же дала стречка в кухню; Лебедев  даже
затопал ей вслед ногами, для пущей  острастки,  но  встретив  взгляд  князя,
глядевшего с замешательством, произнес в объяснение:
     - Для... почтительности, хе-хе-хе!
     - Вы все это напрасно... - начал было князь.
     - Сейчас, сейчас, сейчас... как вихрь!
     И Лебедев быстро исчез из  комнаты.  Князь  посмотрел  в  удивлении  на
девушку, на мальчика и на лежавшего на диване; все они смеялись. Засмеялся и
князь.
     - Пошел фрак надеть, - сказал мальчик.
     - Как это все досадно, - начал было князь, - а я было думал... скажите,
он...
     - Пьян, вы думаете? - крикнул голос с дивана; - ни в одном  глазу!  Так
разве рюмки три, четыре, ну пять каких-нибудь есть,  да  это  уж  что  ж,  -
дисциплина.
     Князь обратился было к голосу с дивана, но заговорила девушка и с самым
откровенным видом на своем миловидном лице сказала:
     - Он поутру никогда много не пьет;  если  вы  к  нему  за  каким-нибудь
делом, то теперь и говорите. Самое время. Разве к  вечеру  когда  воротится,
так хмелен; да и то теперь больше на ночь плачет и нам вслух  из  священного
писания читает, потому что у нас матушка пять недель как умерла.
     - Это он потому убежал, что ему верно  трудно  стало  вам  отвечать,  -
засмеялся молодой человек с дивана. - Об заклад  побьюсь,  что  он  уже  вас
надувает и именно теперь обдумывает.
     -  Всего  пять  недель!  Всего  пять  недель!  -   подхватил   Лебедев,
возвращаясь уже во фраке, мигая глазами и таща из кармана платок для  утирки
слез: - сироты!
     - Да вы что все в дырьях-то вышли? - сказала девушка:  -  ведь  тут  за
дверью у вас лежит новешенький сюртук, не видели что ли?
     - Молчи, стрекоза! - крикнул на нее Лебедев. - У, ты! - затопал было он
на нее ногами. Но в этот раз она только рассмеялась.
     - Вы чего пугаете-то, я ведь не Таня, не побегу.  А  вот  Любочку  так,
пожалуй, разбудите, да еще родимчик привяжется... что кричите-то!
     - Ни-ни-ни! Типун,  типун...  -  ужасно  испугался  вдруг  Лебедев,  и,
бросаясь к спавшему на руках дочери  ребенку,  несколько  раз  с  испуганным
видом  перекрестил  его.  -  Господи,  сохрани,  господи,  предохрани!   Это
собственный мой грудной ребенок, дочь Любовь, - обратился он к  князю,  -  и
рождена в законнейшем браке от новопреставленной Елены, жены моей, умершей в
родах. А эта пиголица есть дочь моя Вера,  в  трауре...  А  этот,  этот,  о,
этот...
     - Что осекся?  -  крикнул  молодой  человек:  -  да  ты  продолжай,  не
конфузься.
     - Ваше сиятельство! - с каким-то порывом воскликнул  вдруг  Лебедев:  -
про убийство семейства Жемариных в газетах изволили проследить?
     - Прочел, - сказал князь с некоторым удивлением.
     - Ну, так вот это подлинный убийца  семейства  Жемариных,  он  самый  и
есть!
     - Что вы это? - сказал князь.
     - То-есть, аллегорически говоря, будущий второй убийца будущего второго
семейства Жемариных, если таковое окажется. К тому и готовится...
     Все засмеялись. Князю пришло на ум, что Лебедев и действительно,  может
быть, жмется и кривляется потому только, что, предчувствуя его  вопросы,  не
знает как на них ответить и выгадывает время.
     - Бунтует! Заговоры составляет! - кричал Лебедев, как бы уже не в силах
сдержать себя: - ну могу ли я, ну в праве ли я  такого  злоязычника,  такую,
можно  сказать,  блудницу  и  изверга  за  родного  племянника   моего,   за
единственного сына сестры моей Анисьи, покойницы, считать?
     - Да перестань, пьяный ты человек! Верите ли, князь, теперь он  вздумал
адвокатством заниматься, по судебным искам ходить; в красноречие пустился  и
все высоким слогом с детьми дома говорит. Пред мировыми  судьями  пять  дней
тому назад говорил. И кого же  взялся  защищать:  не  старуху,  которая  его
умоляла, просила, и которую подлец ростовщик ограбил, пятьсот рублей у  ней,
все ее достояние себе присвоил,  а  этого  же  самого  ростовщика,  Зайдлера
какого-то, жида, за то, что пятьдесят рублей обещал ему дать...
     - Пятьдесят рублей, если выиграю,  и  только  пять,  если  проиграю,  -
объяснил вдруг Лебедев совсем другим голосом, чем говорил доселе, а так, как
будто он никогда не кричал.
     - Ну и  сбрендил,  конечно,  не  старые  ведь  порядки-то,  только  там
насмеялись над ним. Но он собой ужасно доволен остался; вспомните,  говорит,
нелицеприятные господа судьи, что печальный старец, без ног, живущий честным
трудом,  лишается   последнего   куска   хлеба;   вспомните   мудрые   слова
законодателя: "Да царствует милость в судах". И верите ли:  каждое  утро  он
нам здесь эту же речь пересказывает, точь-в-точь, как там ее говорил;  пятый
раз сегодня; вот пред самым вашим приходом читал, до того  понравилось.  Сам
на себя облизывается. И еще кого-то защищать собирается. Вы, кажется,  князь
Мышкин? Коля мне про вас говорил, что умнее вас и на свете еще до сих пор не
встречал...
     - И нет! И нет! И умнее на свете нет! - тотчас же подхватил Лебедев.
     - Ну, этот, положим, соврал. Один вас любит, а другой у вас заискивает;
а я вам вовсе льстить не намерен, было бы вам это известно. Но не без смысла
же вы: вот рассудите-ка меня с ним. Ну, хочешь, вот князь  нас  рассудит?  -
обратился он к дяде. - Я даже рад, князь, что вы подвернулись.
     - Хочу! - решительно крикнул Лебедев и невольно оглянулся  на  публику,
которая начала опять надвигаться.
     - Да что у вас тут такое? - проговорил князь, поморщившись.
     У него действительно болела голова, к тому же он убеждался все больше и
больше, что Лебедев его надувает и рад, что отодвигается дело.
     - Изложение дела. Я его племянник, это он не солгал, хоть и все лжет. Я
курса не кончил, но кончить хочу и на своем настою, потому что у  меня  есть
характер. А покамест, чтобы существовать, место одно беру  в  двадцать  пять
рублей на железной дороге. Сознаюсь, кроме того, что он мне  раза  два,  три
уже помог. У меня было двадцать рублей, и я  их  проиграл.  Ну,  верите  ли,
князь, я был так подл, так низок, что я их проиграл!
     - Мерзавцу, мерзавцу,  которому  не  следовало  и  платить,  -  крикнул
Лебедев.
     - Да, мерзавцу, но которому следовало заплатить,  -  продолжал  молодой
человек. - А что он мерзавец, так это и я засвидетельствую,  и  не  по  тому
одному, что он тебя прибил. Это, князь, один забракованный офицер, отставной
поручик из прежней Рогожинской компании и бокс  преподает.  Все  они  теперь
скитаются, как их разогнал Рогожин. Но что хуже всего, так  это  то,  что  я
знал про него, что он мерзавец, негодяй и воришка,  и  все-таки  сел  с  ним
играть, и что доигрывая последний рубль (мы в  палки  играли),  я  про  себя
думал: проиграю, к  дяде  Лукьяну  пойду,  поклонюсь,  не  откажет.  Это  уж
низость, вот это так уж низость! Это уж подлость сознательная!
     - Вот это так уж подлость сознательная! - повторил Лебедев.
     - Ну, не торжествуй, подожди еще, - обидчиво крикнул племянник: - он  и
рад. Я  явился  к  нему,  князь,  сюда  и  признался  во  всем;  я  поступил
благородно, я себя не пощадил; я обругал себя  пред  ним,  как  только  мог,
здесь все  свидетели.  Чтобы  занять  это  место  на  железной  дороге,  мне
непременно  нужно  хоть  как-нибудь  экипироваться,  потому  что  я  весь  в
лохмотьях. Вот, посмотрите на сапоги! Иначе на место явиться  невозможно,  а
не явись я к назначенному сроку, место  займет  другой,  тогда  я  опять  на
экваторе и когда-то еще другое место сыщу.  Теперь  я  прошу  у  него  всего
только пятнадцать рублей и обещаюсь, что никогда уже больше не буду  просить
и сверх того в  течение  первых  трех  месяцев  выплачу  ему  весь  долг  до
последней копейки. Я слово сдержу. Я умею на хлебе  с  квасом  целые  месяцы
просидеть, потому что у меня есть характер. За три месяца я получу семьдесят
пять рублей. С прежними я должен ему буду всего тридцать пять рублей,  стало
быть, мне будет чем заплатить. Ну, пусть  проценты  назначит  какие  угодно,
чорт возьми! Не знает он что ли меня? спросите его, князь: прежде, когда  он
мне помогал, платил я или нет? Отчего же теперь не хочет? Разозлился на  то,
что я этому поручику заплатил; иной нет причины! Вот каков этот человек,  ни
себе, ни другим!
     - И не уходит! - вскричал Лебедев: - лег здесь и не уходит.
     - Я так и сказал тебе. Не выйду, пока не дашь.  Вы  что-то  улыбаетесь,
князь? Кажется, неправым меня находите?
     - Я не улыбаюсь, но по-моему  вы  действительно  несколько  неправы,  -
неохотно отозвался князь.
     - Да  уж  говорите  прямо,  что  совсем  неправ,  не  виляйте;  что  за
"несколько"!
     - Если хотите, то и совсем неправы.
     - Если хочу! Смешно! Да неужели вы думаете, что я и сам  не  знаю,  что
так щекотливо поступать, что деньги его, воля его, а с моей стороны  выходит
насилие. Но вы, князь... жизни не знаете. Их не учи, так толку не будет.  Их
надо учить. Ведь совесть у меня чиста; по совести, я убытку ему не  принесу,
я с процентами возвращу. Нравственное он  тоже  удовлетворение  получил:  он
видел мое унижение. Чего  же  ему  более?  На  что  же  он  будет  годиться,
пользы-то не принося? Помилуйте, что он сам-то делает? Спросите-ка что он  с
другими творит, и как людей надувает? Чем он дом этот нажил? Да я голову  на
отсечение дам, если он вас уже не надул и уже не обдумал,  как  бы  вас  еще
дальше надуть! Вы улыбаетесь, не верите?
     - Мне кажется, это все не совсем подходит  к  вашему  делу!  -  заметил
князь.
     - Я вот уже третий день здесь лежу и чего нагляделся! - кричал  молодой
человек, не слушая: - представьте себе, что он вот  этого  ангела,  вот  эту
девушку, теперь сироту, мою двоюродную сестру, свою дочь, подозревает, у ней
каждую ночь милых друзей ищет! Ко мне сюда потихоньку приходит, под  диваном
у меня тоже разыскивает. С ума спятил от мнительности; во всяком углу  воров
видит. Всю ночь поминутно вскакивает, то окна смотрит, хорошо ли заперты, то
двери пробует, в печку заглядывает, да  этак  в  ночь-то  раз  по  семи.  За
мошенников в суде стоит, а сам ночью раза по три молиться встает, вот  здесь
в зале, на коленях, лбом и стучит по получасу, и за  кого-кого  ни  молится,
чего-чего ни причитает, спьяна-то? За упокой души графини Дюбарри молился, я
слышал своими ушами; Коля тоже слышал: совсем с ума спятил!
     -  Видите,  слышите,  как  он  меня  страмит,  князь!  -  покраснев   и
действительно выходя из себя, вскричал Лебедев. -  А  того  не  знает,  что,
может быть, я, пьяница и потаскун, грабитель и лиходей,  за  одно  только  и
стою, что вот этого зубоскала, еще младенца, в свивальники обертывал,  да  в
корыте мыл, да у нищей, овдовевшей сестры Анисьи,  я,  такой  же  нищий,  по
ночам просиживал, напролет не спал, за обоими ими больными ходил, у дворника
внизу дрова воровал, ему песни пел,  в  пальцы  прищелкивал,  с  голодным-то
брюхом, вот и выняньчил, вон он смеется теперь надо мной! Да  и  какое  тебе
дело, если б я и впрямь за упокой графини Дюбарри когда-нибудь, однажды, лоб
перекрестил? Я, князь, четвертого дня, первый раз в жизни, ее  жизнеописание
в лексиконе прочел, Да знаешь ли ты, что такое была  она,  Дюбарри?  Говори,
знаешь иль нет?
     - Ну вот, ты один только и знаешь? - насмешливо, но нехотя  пробормотал
молодой человек.
     - Это была такая графиня, которая, из  позору  выйдя,  вместо  королевы
заправляла, и которой одна великая  императрица  в  собственноручном  письме
своем "ma cousine" написала. Кардинал, нунций папский,  ей,  на  леве-дю-руа
(знаешь, что такое было леве-дю-руа?)  чулочки  шелковые  на  обнаженные  ее
ножки сам вызвался надеть, да еще, за честь почитая, - этакое-то  высокое  и
святейшее лицо! Знаешь ты это? По лицу вижу, что  не  знаешь!  Ну,  как  она
померла? Отвечай, коли знаешь!
     - Убирайся! Пристал.
     - Умерла она так, что после этакой-то чести, этакую бывшую  властелинку
потащил на гильотину палач Самсон, заневинно, на потеху пуасардок парижских,
а она и не понимает, что с ней происходит, от страху. Видит, что  он  ее  за
шею под нож нагибает и пинками подталкивает, -  те-то  смеются,  -  и  стала
кричать: "Encore un moment, monsieur le bourreau, encore un moment!"  Что  и
означает: "Минуточку одну еще повремените, господин буро, всего одну!" И вот
за эту-то минуточку ей, может, господь и простит, ибо дальше этакого  мизера
с человеческою душой вообразить невозможно. Ты знаешь ли, что  значит  слово
мизер? Ну, так вот он самый мизер и есть. От  этого  графининого  крика,  об
одной минуточке, я как прочитал, у меня точно сердце  захватило  щипцами.  И
что тебе в том, червяк, что я, ложась на ночь спать на молитве  вздумал  ее,
грешницу великую, помянуть. Да потому, может, и помянул, что за нее,  с  тех
пор как земля стоит, наверно никто никогда и лба не  перекрестил,  да  и  не
подумал о том. Ан ей и  приятно  станет  на  том  свете  почувствовать,  что
нашелся такой же грешник, как и она, который и за нее хоть один раз на земле
помолился. Ты чего смеешься-то? Не веришь, атеист. А ты почем знаешь?  Да  и
то соврал, если уж подслушал меня: я  не  просто  за  одну  графиню  Дюбарри
молился; я причитал так: "упокой, господи,  душу  великой  грешницы  графини
Дюбарри и всех ей подобных", а уж  это  совсем  другое;  ибо  много  таковых
грешниц великих, и образцов перемены фортуны,  и  вытерпевших,  которые  там
теперь мятутся и стонут, и ждут; да я и за тебя, и за таких же, как ты, тебе
подобных, нахалов и обидчиков, тогда же молился если уж взялся подслушивать,
как я молюсь...
     -  Ну,  довольно,  полно,  молись  за  кого  хочешь,  чорт   с   тобой,
раскричался! - досадливо перебил племянник. - Ведь он у  нас  преначитанный,
вы, князь, не знали? - прибавил он  с  какою-то  неловкою  усмешкой:  -  все
теперь разные вот этакие книжки да мемуары читает.
     - Ваш дядя все-таки... не бессердечный же  человек,  -  нехотя  заметил
князь. Ему этот молодой человек становился весьма противен.
     - Да вы его у нас, пожалуй, этак захвалите! Видите,  уж  он  и  руку  к
сердцу, и рот в ижицу, тотчас разлакомился. Не бессердечный-то, пожалуй,  да
плут, вот беда; да к тому же еще и пьян,  весь  развинтился,  как  и  всякий
несколько лет пьяный человек, оттого у  него  все  и  скрипит.  Детей-то  он
любит,  положим,  тетку  покойницу  уважал...  Меня  даже  любит  и  ведь  в
завещании, ей богу, мне часть оставил...
     - Н-ничего не оставлю! - с ожесточением вскричал Лебедев.
     - Послушайте, Лебедев, - твердо сказал князь, отворачиваясь от молодого
человека, - я ведь знаю по опыту, что вы человек деловой, когда  захотите...
У меня теперь времени  очень  мало,  и  если  вы...  Извините,  как  вас  по
имени-отчеству, я забыл?
     - Ти-ти-Тимофей.
     - И?
     - Лукьянович.
     Все бывшие в комнате опять рассмеялись.
     - Соврал! - крикнул племянник, - и тут соврал! Его,. князь, зовут вовсе
не Тимофей Лукьянович, а Лукьян Тимофеевич! Ну зачем, скажи, ты  соврал?  Ну
не все ли равно тебе, что Лукьян, что Тимофей, и что князю до этого? Ведь из
повадки одной только и врет, уверяю вас!
     - Неужели правда? - в нетерпении спросил князь.
     -  Лукьян  Тимофеевич,  действительно,  -  согласился  и   законфузился
Лебедев, покорно опуская глаза и опять кладя руку на сердце.
     - Да зачем же вы это, ах, боже мой!
     - Из самоумаления, - прошептал Лебедев, все более  и  покорнее  поникая
своею головой.
     - Эх, какое тут самоумаление! Если б я только  знал,  где  теперь  Колю
найти! - сказал князь и повернулся было уходить.
     - Я вам скажу, где Коля, - вызвался опять молодой человек.
     - Ни-ни-ни! - вскинулся и засуетился впопыхах Лебедев.
     - Коля здесь ночевал, но на-утро  пошел  своего  генерала  разыскивать,
которого вы из "отделения", князь, бог знает для чего, выкупили. Генерал еще
вчера обещал сюда же ночевать пожаловать, да не пожаловал. Вероятнее всего в
гостинице "Весы", тут очень недалеко, заночевал. Коля, стало быть, там,  или
в Павловске, у Епанчиных. У него деньги были,  он  еще  вчера  хотел  ехать.
Итак, стало быть, в "Весах" или в Павловске.
     - В Павловске, в Павловске!.. А мы сюда, сюда, в садик и... кофейку...
     И Лебедев потащил князя за руку. Они вышли из комнаты, прошли дворик  и
вошли в калитку. Тут действительно был очень  маленький  и  очень  миленький
садик, в котором, благодаря хорошей погоде, уже  распустились  все  деревья.
Лебедев посадил князя на зеленую деревянную скамейку, за зеленый вделанный в
землю стол, и сам поместился  напротив  него.  Чрез  минуту,  действительно,
явился и кофей. Князь не отказался. Лебедев подобострастно и жадно продолжал
засматривать ему в глаза.
     - Я и не знал, что у вас такое  хозяйство,  -  сказал  князь,  с  видом
человека, думающего совсем о другом.
     - Си-сироты, - начал было, покоробившись, Лебедев,  но  приостановился:
князь рассеянно смотрел пред собой и уж конечно забыл  свой  вопрос.  Прошло
еще с минуту; Лебедев высматривал и ожидал.
     - Ну, что же? - сказал князь, как бы  очнувшись,  -  ах,  да!  Ведь  вы
знаете сами, Лебедев, в чем наше  дело:  я  приехал  по  вашему  же  письму.
Говорите.
     Лебедев смутился, хотел что-то сказать, но только заикнулся: ничего  не
выговорилось. Князь подождал и грустно улыбнулся.
     - Кажется, я очень хорошо вас  понимаю,  Лукьян  Тимофеевич:  вы  меня,
наверно, не ждали. Вы думали, что я из моей  глуши  не  подымусь  по  вашему
первому уведомлению, и написали для очистки совести. А я вот и приехал.  Ну,
полноте, не обманывайте. Полноте служить двум господам.  Рогожин  здесь  уже
три недели, я все знаю. Успели вы ее продать ему, как в тогдашний  раз,  или
нет? Скажите правду.
     - Изверг сам узнал, сам.
     - Не браните его; он, конечно, с вами поступил дурно...
     - Избил, избил! - подхватил с ужаснейшим жаром Лебедев, - и  собакой  в
Москве травил, по всей улице, борзою сукой. Ужастенная сука.
     - Вы меня за маленького принимаете,  Лебедев.  Скажите,  серьезно,  она
оставила его теперь-то, в Москве-то?
     - Серьезно, серьезно, опять из-под самого венца. Тот уже минуты считал,
а она сюда в Петербург и прямо ко мне: "Спаси, сохрани, Лукьян, и  князю  не
говори..." Она, князь, вас еще более, его боится, и здесь - премудрость!
     И Лебедев лукаво приложил палец к лбу.
     - А теперь вы их опять свели?
     - Сиятельнейший князь, как мог... как мог я не допустить?
     - Ну, довольно, я сам все узнаю. Скажите  только,  где  теперь