ном платье, с странно-воспламененными  лицами;  между
ними было несколько военных; были и не из молодежи; были комфортно одетые, в
широко и изящно сшитом платье,  с  перстнями  и  запонками,  в  великолепных
смоляно-черных  париках  и  бакенбардах  и  с  особенно  благородною,   хотя
несколько брезгливою осанкой в лице, но от которых,  впрочем,  сторонятся  в
обществе как от чумы. Между нашими загородными собраниями, конечно,  есть  и
отличающиеся необыкновенною чинностию и имеющие особенно хорошую  репутацию;
но самый осторожный человек не может всякую минуту  защититься  от  кирпича,
падающего с соседнего дома. Этот кирпич готовился теперь упасть и на  чинную
публику, собравшуюся у музыки.
     Чтобы перейти из воксала на площадку, где расположен  оркестр,  надобно
сойти три ступеньки. У самых этих ступенек и остановилась толпа; сходить  не
решались,  но  одна  из  женщин  выдвинулась  вперед;  за   нею   осмелились
последовать только двое из  ее  свиты.  Один  был  довольно  скромного  вида
человек средних лет, с порядочною наружностью во всех отношениях, но имевший
вид решительного бобыля, то-есть из таких, которые никогда никого не  знают,
и которых никто не знает. Другой, не отставший от  своей  дамы,  был  совсем
оборванец,  самого  двусмысленного  вида.  Никто  больше  не  последовал  за
эксцентричною дамой; но сходя вниз, она даже  и  не  оглянулась  назад,  как
будто ей решительно все равно было, следуют ли за ней или нет. Она  смеялась
и громко разговаривала  попрежнему;  одета  была  с  чрезвычайным  вкусом  и
богато, но несколько пышнее, чем следовало. Она направилась мимо оркестра на
другую сторону площадки, где близ дороги ждала кого-то чья-то коляска.
     Князь не видал ее уже слишком три месяца. Все  эти  дни  по  приезде  в
Петербург он собирался быть у  нее;  но,  может  быть,  тайное  предчувствие
останавливало его. По крайней мере, он никак не мог угадать предстоящее  ему
впечатление при встрече с нею, а он со страхом старался  иногда  представить
его. Одно было  ясно  ему,  -  что  встреча  будет  тяжелая.  Несколько  раз
припоминал он в эти шесть месяцев то первое ощущение, которое  произвело  на
него лицо этой женщины, еще когда он увидал его только на портрете; но  даже
во впечатлении от портрета, припоминал он, было слишком много тяжелого.  Тот
месяц в провинции, когда он чуть не каждый день виделся с нею,  произвел  на
него действие ужасное, до того, что князь отгонял иногда  даже  воспоминания
об этом еще недавнем времени. В самом лице этой женщины всегда было для него
что-то мучительное: князь, разговаривая с Рогожиным,  перевел  это  ощущение
ощущением бесконечной жалости, и это была правда: лицо это  еще  с  портрета
вызывало из его сердца целое страдание жалости; это впечатление  сострадания
и даже страдания за  это  существо  не  оставляло  никогда  его  сердца,  не
оставило и теперь. О, нет, даже было еще сильнее. Но  тем,  что  он  говорил
Рогожину, князь остался недоволен; и  только  теперь,  в  это  мгновение  ее
внезапного появления, он понял, может быть, непосредственным ощущением, чего
недоставало в его  словах  Рогожину.  Недоставало  слов,  которые  могли  бы
выразить ужас; да, ужас! Он теперь, в эту минуту, вполне ощущал его; он  был
уверен, был вполне убежден, по своим особым  причинам,  что  эта  женщина  -
помешанная. Если бы, любя женщину  более  всего  на  свете,  или  предвкушая
возможность такой любви, вдруг увидеть ее на цепи, за железною решеткой, под
палкой смотрителя, - то такое впечатление было бы несколько  сходно  с  тем,
что ощутил теперь князь.
     - Что с вами? - быстро прошептала Аглая, оглядываясь на него  и  наивно
дергая его за руку.
     Он повернул к ней голову,  поглядел  на  нее,  взглянул  в  ее  черные,
непонятно для него сверкавшие в эту минуту глаза, попробовал усмехнуться ей,
но вдруг, точно мгновенно забыв ее, опять отвел глаза направо и  опять  стал
следить за своим чрезвычайным видением. Настасья Филипповна проходила в  эту
минуту мимо самых стульев барышень. Евгений Павлович продолжал  рассказывать
что-то, должно  быть,  очень  смешное  и  интересное,  Александре  Ивановне,
говорил быстро и одушевленно.  Князь  помнил,  что  Аглая  вдруг  произнесла
полушепотом: "Какая..."
     Слово неопределенное  и  недоговоренное;  она  мигом  удержалась  и  не
прибавила ничего более, но этого было  уже  довольно.  Настасья  Филипповна,
проходившая как бы не примечая никого в особенности, вдруг обернулась  в  их
сторону и как будто только теперь приметила Евгения Павловича.
     - Б-ба! Да ведь вот он! - воскликнула она, вдруг останавливаясь:  -  то
ни с какими курьерами не отыщешь,  то  как  нарочно  там  сидит,  где  и  не
вообразишь... Я ведь думала, что ты там... у дяди!
     Евгений Павлович вспыхнул, бешено посмотрел на Настасью Филипповну,  но
поскорей опять от нее отвернулся.
     -  Что?!  Разве  не  знаешь?  Он  еще  не  знает,   представьте   себе!
Застрелился! Давеча утром дядя твой застрелился! Мне еще давеча в  два  часа
сказывали; да уж полгорода теперь знает; трехсот пятидесяти  тысяч  казенных
нет, говорят, а другие говорят: пятисот. А я-то  все  рассчитывала,  что  он
тебе еще наследство оставит; все просвистал. Развратнейший был старикашка...
Ну, прощай, bonne chance! Так неужели  не  съездишь?  То-то  ты  в  отставку
заблаговременно вышел, хитрец! Да вздор, знал, знал заране: может, вчера еще
знал...
     Хотя в  наглом  приставании,  в  афишевании  знакомства  и  короткости,
которых не было, заключалась непременно цель, и в этом  уже  не  могло  быть
теперь никакого сомнения, - но Евгений  Павлович  думал  сначала  отделаться
как-нибудь так, и во что бы ни стало не заметить обидчицы. Но слова Настасьи
Филипповны ударили в него как громом; услыхав о смерти  дяди,  он  побледнел
как платок, и повернулся к вестовщице. В  эту  минуту  Лизавета  Прокофьевна
быстро поднялась с места, подняла всех за собой и чуть не  побежала  оттуда.
Только князь Лев Николаевич остался на одну  секунду  на  месте,  как  бы  в
нерешимости, да Евгений Павлович все еще стоял, не опомнившись. Но  Епанчины
не успели отойти и двадцати шагов, как разразился страшный скандал.
     Офицер, большой приятель Евгения Павловича, разговаривавший  с  Аглаей,
был в высшей степени негодования:
     - Тут просто хлыст надо, иначе ничем не возьмешь с этою тварью! - почти
громко проговорил  он.  (Он,  кажется,  был  и  прежде  конфидентом  Евгения
Павловича.)
     Настасья Филипповна мигом обернулась к нему. Глаза  ее  сверкнули;  она
бросилась к стоявшему в двух шагах от нее и совсем незнакомому  ей  молодому
человеку, державшему в руке тоненькую, плетеную тросточку, вырвала ее у него
из рук и изо всей силы хлестнула своего обидчика наискось по лицу.  Все  это
произошло в одно мгновение... Офицер, не помня себя, бросился на нее;  около
Настасьи Филипповны уже не было ее свиты; приличный господин средних лет уже
успел стушеваться совершенно, а господин навеселе стоял в стороне и  хохотал
что было мочи. Чрез минуту, конечно, явилась бы полиция,  но  в  эту  минуту
горько пришлось бы Настасье Филипповне, если  бы  не  подоспела  неожиданная
помощь: князь, остановившийся тоже в двух шагах,  успел  схватить  сзади  за
руки офицера. Вырывая свою руку, офицер сильно оттолкнул его в грудь;  князь
отлетел шага на три и упал на стул. Но у Настасьи Филипповны уже явились еще
два  защитника.  Пред  нападавшим  офицером  стоял  боксер,  автор  знакомой
читателю статьи и действительный член прежней Рогожинской компании.
     - Келлер! Поручик в отставке, - отрекомендовался он с форсом. -  Угодно
в рукопашную, капитан, то, заменяя слабый пол, к  вашим  услугам;  произошел
весь английский бокс. Не толкайтесь, капитан; сочувствую кровавой обиде,  но
не могу позволить кулачного права с женщиной в глазах публики. Если же,  как
прилично блага-ароднейшему лицу, на другой манер, то - вы меня,  разумеется,
понимать должны, капитан...
     Но капитан уже опомнился и уже не слушал его. В эту минуту  появившийся
из толпы Рогожин быстро подхватил под руку Настасью Филипповну и повел ее за
собой. С своей стороны, Рогожин казался потрясенным  ужасно,  был  бледен  и
дрожал. Уводя Настасью Филипповну, он успел-таки злобно засмеяться  в  глаза
офицеру и с видом торжествующего гостинодворца проговорить:
     - Тью! Что взял! Рожа-то в крови! Тью!
     Опомнившись и совершенно догадавшись, с кем имеет дело, офицер  вежливо
(закрывая впрочем лицо платком) обратился к князю, уже вставшему со стула.
     - Князь Мышкин, с которым я  имел  удовольствие  познакомиться?  -  Она
сумасшедшая! Помешанная! Уверяю  вас!  -  отвечал  князь  дрожащим  голосом,
протянув к нему для чего-то свои дрожащие руки.
     - Я, конечно, не могу похвалиться такими сведениями; но мне надо  знать
ваше имя.
     Он кивнул головой и отошел. Полиция подоспела ровно пять секунд  спустя
после того,  как  скрылись  последние  действующие  лица.  Впрочем,  скандал
продолжался никак не долее двух минут. Кое-кто из публики встали со  стульев
и ушли, другие только пересели с одних мест на  другие;  третьи  были  очень
рады скандалу; четвертые сильно заговорили и заинтересовались. Одним словом,
дело кончилось по обыкновению. Оркестр заиграл снова. Князь пошел  вслед  за
Епанчиными. Если б он догадался, или успел взглянуть налево, когда сидел  на
стуле, после того, как его оттолкнули, то увидел бы Аглаю, шагах в  двадцати
от него, остановившуюся глядеть на скандальную сцену и не слушавшую призывов
матери и сестер, отошедших уже далее. Князь Щ., подбежав к ней, уговорил  ее
наконец поскорее уйти. Лизавета Прокофьевна запомнила, что Аглая  воротилась
к ним в таком волнении, что вряд ли и слышала их призывы. Но ровно чрез  две
минуты, когда только вошли в  парк,  Аглая  проговорила  своим  обыкновенным
равнодушным и капризным голосом:
     - Мне хотелось посмотреть, чем кончится комедия.

III.
     Происшествие в воксале поразило и  мамашу,  и  дочек  почти  ужасом.  В
тревоге и в волнении,  Лизавета  Прокофьевна  буквально  чуть  не  бежала  с
дочерьми из воксала всю дорогу домой. По  ее  взгляду  и  понятиям,  слишком
много произошло и обнаружилось в этом происшествии, так  что  в  голове  ее,
несмотря на весь беспорядок и испуг, зарождались уже мысли решительные. Но и
все понимали, что случилось нечто особенное, и что,  может  быть,  еще  и  к
счастию, начинает обнаруживаться какая-то чрезвычайная  тайна.  Несмотря  на
прежние заверения и объяснения  князя  Щ.,  Евгений  Павлович  "выведен  был
теперь наружу", обличен, открыт и "обнаружен формально в своих связях с этою
тварью". Так думала Лизавета Прокофьевна и даже обе старшие дочери.  Выигрыш
из этого вывода был тот, Что еще больше накопилось загадок.  Девицы  хоть  и
негодовали отчасти про себя на слишком  уже  сильный  испуг  и  такое  явное
бегство мамаши, но, в первое время  сумятицы,  беспокоить  ее  вопросами  не
решались.  Кроме  того,  почему-то  казалось  им,  что  сестрица  их,  Аглая
Ивановна, может быть, знает в этом деле более, чем все они трое  с  мамашей.
Князь  Щ.  был  тоже  мрачен  как  ночь  и  тоже  очень  задумчив.  Лизавета
Прокофьевна не сказала с ним во всю дорогу ни слова, а  он,  кажется,  и  не
заметил того. Аделаида попробовала было у него спросить: "О каком  это  дяде
сейчас говорили и что там такое в Петербурге случилось?" Но  он  пробормотал
ей в ответ с самою кислою  миной  что-то  очень  неопределенное  о  каких-то
справках, и что все это, конечно, одна нелепость.  "В  этом  нет  сомнения!"
ответила Аделаида и уже более ни о чем не спрашивала. Аглая же стала  что-то
необыкновенно спокойна и заметила только  дорогой,  что  слишком  уже  скоро
бегут. Раз она обернулась и увидела князя, который их догонял;  заметив  его
усилия их догнать,  она  насмешливо  улыбнулась  и  уже  более  на  него  не
оглядывалась.
     Наконец, почти у самой дачи,  повстречался  шедший  им  навстречу  Иван
Федорович, только что воротившийся из Петербурга. Он тотчас  же,  с  первого
слова, осведомился об Евгении Павловиче. Но супруга грозно прошла мимо него,
не ответив и даже не поглядев на него. По  глазам  дочерей  и  князя  Щ.  он
тотчас же догадался, что в доме гроза. Но и без этого его  собственное  лицо
отражало какое-то необыкновенное беспокойство. Он тотчас взял под руку князя
Щ., остановил его у входа в дом и почти шопотом переговорил с ним  несколько
слов. По тревожному виду обоих, когда взошли потом на  террасу  и  прошли  к
Лизавете Прокофьевне, можно было подумать, что они оба услыхали какое-нибудь
чрезвычайное известие. Мало-по-малу все  собрались  у  Лизаветы  Прокофьевны
наверху, и на террасе остался наконец один только князь. Он  сидел  в  углу,
как бы ожидая чего-то, а впрочем и сам не зная зачем;  ему  и  в  голову  не
приходило уйти, видя суматоху в доме; казалось, он  забыл  всю  вселенную  и
готов был высидеть хоть два года сряду,  где  бы  его  ни  посадили.  Сверху
слышались ему иногда отголоски тревожного разговора. Он сам  бы  не  сказал,
сколько просидел тут. Становилось поздно  и  совсем  смерклось.  На  террасу
вдруг вышла Аглая; с виду она была спокойна, хотя несколько  бледна.  Увидев
князя, которого "очевидно не ожидала" встретить  здесь  на  стуле,  в  углу,
Аглая улыбнулась как бы в недоумении.
     - Что вы тут делаете? - подошла она к нему.
     Князь что-то пробормотал, сконфузясь, и  вскочил  со  стула;  но  Аглая
тотчас же села подле него, уселся опять и он. Она вдруг, но внимательно  его
осмотрела, потом посмотрела в окно, как бы безо всякой мысли, потом опять на
него. "Может быть, ей хочется засмеяться", подумалось князю, "но  нет,  ведь
она бы тогда засмеялась".
     - Может быть,  вы  чаю  хотите,  так  я  велю,  -  сказала  она,  после
некоторого молчания.
     - Н-нет... Я не знаю...
     - Ну как про это не знать! Ах да, послушайте: если  бы  вас  кто-нибудь
вызвал на дуэль, что бы вы сделали? Я еще давеча хотела спросить.
     - Да... кто же... меня никто не вызовет на дуэль.
     - Ну если бы вызвали? Вы бы очень испугались?
     - Я думаю, что я очень... боялся бы.
     - Серьезно? Так вы трус?
     - Н-нет; может быть, и нет. Трус тот, кто боится и бежит; а кто  боится
и не бежит, тот еще не трус, - улыбнулся князь, пообдумав.
     - А вы не убежите?
     - Может быть, и не убегу, - засмеялся он наконец вопросам Аглаи.
     - Я хоть женщина, а ни за что бы не убежала, -  заметила  она  чуть  не
обидчиво. - А впрочем,  вы  надо  мной  смеетесь  и  кривляетесь  по  вашему
обыкновению,  чтобы  себе  больше  интересу   придать;   скажите:   стреляют
обыкновенно с двенадцати шагов? Иные и с десяти?  Стало  быть,  это  наверно
быть убитым или раненым?
     - На дуэлях, должно быть, редко попадают.
     - Как редко? Пушкина же убили.
     - Это, может быть, случайно.
     - Совсем не случайно; была дуэль на смерть, его и убили.
     - Пуля попала так низко, что верно Дантес  целил  куда-нибудь  выше,  в
грудь или в голову; а так, как она  попала,  никто  не  целит,  стало  быть,
скорее всего пуля  попала  в  Пушкина  случайно,  уже  с  промаха.  Мне  это
компетентные люди говорили.
     - А мне это один солдат говорил, с которым я  один  раз  разговаривала,
что им нарочно, по уставу, велено целиться, когда они в стрелки рассыпаются,
в полчеловека; так и сказано у них: "в полчеловека". Вот уже, стало быть, не
в грудь и не в голову, а нарочно в полчеловека велено стрелять. Я спрашивала
потом у одного офицера, он говорил, что это точно так и верно.
     - Это верно, потому что с дальнего расстояния.
     - А вы умеете стрелять?
     - Я никогда не стрелял.
     - Неужели и зарядить пистолет не умеете?
     - Не умею. То-есть, я понимаю, как это сделать, но  я  никогда  сам  не
заряжал.
     - Ну, так значит и не умеете, потому что тут нужна  практика!  Слушайте
же и заучите: во-первых, купите хорошего  пистолетного  пороху,  не  мокрого
(говорят, надо не мокрого, а очень сухого), какого-то мелкого, вы уже такого
спросите, а не такого, которым из пушек палят. Пулю,  говорят,  сами  как-то
отливают. У вас пистолеты есть?
     - Нет, и не надо, - засмеялся вдруг князь.
     -  Ах,  какой  вздор!  непременно  купите,  хорошие,  французские   или
английские, это, говорят, самые лучшие. Потом возьмите пороху  с  наперсток,
может быть, два наперстка, и всыпьте. Лучше уж побольше.  Прибейте  войлоком
(говорят, непременно надо войлоком почему-то), это можно где-нибудь достать,
из какого-нибудь тюфяка, или двери иногда  оживают  войлоком.  Потом,  когда
всунете войлок, вложите пулю, - слышите же, пулю потом, а порох прежде, а то
не выстрелит. Чего вы смеетесь? Я хочу, чтобы вы  каждый  день  стреляли  по
нескольку раз и непременно бы научились в цель попадать. Сделаете?
     Князь смеялся; Аглая в досаде топнула  ногой.  Ее  серьезный  вид,  при
таком разговоре, несколько удивил князя. Он чувствовал отчасти, что  ему  бы
надо было про что-то узнать, про что-то спросить, -  во  всяком  случае  про
что-то посерьезнее того, как пистолет заряжают. Но все это вылетело  у  него
из ума, кроме одного того, что пред ним сидит она, а он на нее глядит,  а  о
чем бы она ни заговорила, ему в эту минуту было бы почти все равно.
     Сверху  на  террасу  сошел  наконец  сам  Иван  Федорович;  он  куда-то
отправлялся с нахмуренным, озабоченным и решительным видом.
     - А, Лев Николаич, ты... Куда теперь? - спросил он, несмотря на то, что
Лев Николаевич и не думал двигаться с места:  -  пойдем-ка,  я  тебе  словцо
скажу.
     - До свидания, - сказала Аглая и протянула князю руку.
     На террасе уже было  довольно  темно,  князь  не  разглядел  бы  в  это
мгновение ее лица совершенно ясно. Чрез минуту, когда уже  они  с  генералом
выходили с дачи, он вдруг ужасно покраснел и крепко сжал свою правую руку.
     Оказалось, что Ивану Федоровичу было с ним  по  пути;  Иван  Федорович,
несмотря на поздний час, торопился с кем-то о чем-то поговорить. Но покамест
он вдруг заговорил с князем  быстро,  тревожно,  довольно  бессвязно,  часто
поминая в разговоре Лизавету Прокофьевну. Если  бы  князь  мог  быть  в  эту
минуту внимательнее, то он, может быть, догадался бы, что  Ивану  Федоровичу
хочется между прочим что-то и от него выведать, или, лучше сказать, прямо  и
открыто о чем-то спросить его,  но  все  не  удается  дотронуться  до  самой
главной точки. К стыду своему, князь был до того рассеян, что в самом начале
даже ничего и не слышал, и когда генерал остановился  пред  ним  с  каким-то
горячим вопросом, то он принужден был ему сознаться, что ничего не понимает.
     Генерал пожал плечами.
     - Странные вы все какие-то люди стали, со всех сторон,  -  пустился  он
опять говорить. - Говорю тебе,  что  я  совсем  не  понимаю  идей  и  тревог
Лизаветы Прокофьевны. Она в истерике и плачет, и говорит, что нас осрамили и
опозорили: Кто? Как? С кем? Когда и почему? Я, признаюсь, виноват (в этом  я
сознаюсь), много виноват, но домогательства этой... беспокойной  женщины  (и
дурно ведущей себя вдобавок) могут быть ограничены  наконец  полицией,  и  я
даже сегодня намерен кое с кем видеться и предупредить. Все  можно  устроить
тихо, кротко, ласково даже, по знакомству и отнюдь  без  скандала.  Согласен
тоже, что будущность чревата событиями, и  что  много  неразъясненного;  тут
есть и интрига; но если здесь ничего не знают, там опять ничего объяснить не
умеют; если я не слыхал, ты не слыхал, тот не слыхал, пятый тоже  ничего  не
слыхал, то кто же наконец и слышал,  спрошу  тебя?  Чем  же  это  объяснить,
по-твоему, кроме того, что наполовину дело - мираж, не  существует,  в  роде
того, как, например, свет луны... или другие привидения.
     - Она помешанная, - пробормотал князь, вдруг припомнив,  с  болью,  все
давешнее.
     - В одно слово, если ты про эту.  Меня  тоже  такая  же  идея  посещала