свиданья,  до
свиданья!

VI.
     О вечернем собрании на даче Епанчиных, на  которое  ждали  Белоконскую,
Варвара Ардалионовна тоже совершенно  верно  сообщила  брату:  гостей  ждали
именно в тот же день вечером; но опять-таки она выразилась об этом несколько
резче, чем следовало. Правда, дело устроилось  слишком  поспешно  и  даже  с
некоторым, совсем бы ненужным,  волнением,  и  именно  потому,  что  в  этом
семействе "все делалось так, как ни у кого". Все объяснялось нетерпеливостью
"не желавшей более сомневаться" Лизаветы Прокофьевны и горячими содроганиями
обоих родительских сердец о счастии любимой дочери. К тому же Белоконская  и
в самом деле скоро уезжала; а  так  как  ее  протекция  действительно  много
значила в свете, и так как надеялись, что она к князю будет благосклонна, то
родители и рассчитывали,  что  "свет"  примет  жениха  Аглаи  прямо  из  рук
всемощной "старухи", а стало быть, если и будет в этом что-нибудь  странное,
то под таким покровительством покажется гораздо менее странным. В  том-то  и
состояло все дело, что родители никак не были в силах сами решить: "есть ли,
и насколько именно  во  всем  этом  деле  есть  странного?  Или  нет  совсем
странного?" Дружеское и откровенное мнение людей авторитетных и компетентных
именно годилось бы в настоящий момент, когда, благодаря Аглае, еще ничего не
было решено окончательно. Во всяком же случае, рано или поздно,  князя  надо
было ввести в свет, о котором он не имел ни малейшего понятия.  Короче,  его
намерены были "показать". Вечер проектировался однако же запросто; ожидались
одни только "друзья дома", в самом малом числе. Кроме  Белоконской,  ожидали
одну даму,  жену  весьма  важного  барина  и  сановника.  Из  молодых  людей
рассчитывали чуть ли не на одного Евгения Павловича; он должен был  явиться,
сопровождая Белоконскую.
     О том, что будет Белоконская, князь услыхал еще чуть ли не за  три  дня
до вечера; о званом же вечере узнал только накануне. Он, разумеется, заметил
и хлопотливый вид  членов  семейства,  и  даже  по  некоторым  намекающим  и
озабоченным с ним заговариваниям, проник, что боятся за впечатление, которое
он может произвести. Но у Епанчиных, как-то у всех до  единого,  составилось
понятие, что он, по простоте своей, ни га что не в состоянии сам  догадаться
о том, что за него так беспокоятся. Потому, глядя  на  него,  все  внутренно
тосковали. Впрочем, он и в самом деле почти не  придавал  никакого  значения
предстоящему событию; он был занят совершенно другим: Аглая с  каждым  часом
становилась все капризнее и мрачнее - это его убивало. Когда он  узнал,  что
ждут и Евгения Павловича, то очень обрадовался и сказал, что давно желал его
видеть. Почему-то эти слова никому не понравились; Аглая вышла в  досаде  из
комнаты и только поздно вечером, часу в двенадцатом, когда князь уже уходил,
она улучила случай сказать ему несколько слов наедине, провожая его.
     - Я бы желала, чтобы вы завтра весь день не приходили к нам,  а  пришли
бы вечером, когда уже соберутся эти... гости, Вы знаете, что будут гости?
     Она  заговорила  нетерпеливо  и  усиленно  сурово;  в  первый  раз  она
заговорила об этом  "вечере".  Для  нее  тоже  мысль  о  гостях  была  почти
нестерпима;  все  это  заметили.  Может  быть,  ей  и  ужасно  хотелось   бы
поссориться  за  это  с  родителями,  но  гордость  и  стыдливость  помешали
заговорить. Князь тотчас же понял, что и она за  него  боится  (и  не  хочет
признаться, что боится), и вдруг сам испугался.
     - Да, я приглашен, - ответил он.
     Она видимо затруднялась продолжением.
     - С вами можно говорить о чем-нибудь серьезно?  Хоть  раз  в  жизни?  -
рассердилась она вдруг чрезвычайно, не зная за что, и не  в  силах  сдержать
себя.
     - Можно, и я вас слушаю; я очень рад, - бормотал князь.
     Аглая промолчала опять с минуту и начала с видимым отвращением.
     - Я не захотела с ними спорить об этом; в иных случаях их не вразумишь.
Отвратительны мне были всегда правила, какие иногда у maman  бывают.  Я  про
папашу не говорю, с него нечего и спрашивать.  Maman,  конечно,  благородная
женщина; осмельтесь ей предложить что-нибудь низкое, и увидите. Ну,  а  пред
этою... дрянью - преклоняется! Я не про  Белоконскую  одну  говорю:  дрянная
старушонка и дрянная характером, да умна и их всех в руках умеет держать,  -
хоть тем хороша. О, низость! И смешно: мы всегда были люди  среднего  круга,
самого  среднего,  какого  только  можно  быть;  зачем  же   лезть   в   тот
великосветский круг? Сестры туда же; это князь  Щ.  всех  смутил.  Зачем  вы
радуетесь, что Евгений Павлыч будет?
     - Послушайте, Аглая, - сказал князь, - мне кажется, вы  за  меня  очень
боитесь, чтоб я завтра не срезался... в этом обществе?
     - За вас? Боюсь? - вся вспыхнула Аглая, - отчего мне  бояться  за  вас,
хоть бы вы... хоть бы вы совсем осрамились? Что мне? И как вы  можете  такие
слова употреблять? Что значит: "срезался"? Это дрянное слово, пошлое.
     - Это... школьное слово.
     - Ну да, школьное слово! Дрянное слово! Вы намерены  кажется,  говорить
завтра все такими словами. Подыщите еще  побольше  дома  в  вашем  лексиконе
таких слов: то-то эффект произведете! Жаль, что вы,  кажется,  умеете  войти
хорошо; где это вы научились? Вы сумеете взять и выпить прилично чашку  чаю,
когда на вас все будут нарочно смотреть?
     - Я думаю, что сумею.
     - Это жаль; а то бы я посмеялась. Разбейте, по крайней мере,  китайскую
вазу в гостиной! Она дорого стоит; пожалуста, разбейте; она дареная,  мамаша
с ума сойдет и при всех заплачет, - так она ей дорога. Сделайте какой-нибудь
жест, как вы всегда делаете, ударьте и разбейте. Сядьте нарочно подле.
     -  Напротив,  постараюсь  сесть  как   можно   дальше:   спасибо,   что
предупреждаете.
     - Стало быть, заранее боитесь, что будете большие жесты делать. Я бьюсь
об заклад, что вы о какой-нибудь "теме" заговорите, о чем-нибудь  серьезном,
ученом, возвышенном Как это будет... прилично!
     - Я думаю, это было бы глупо... если не кстати.
     - Слушайте, раз навсегда, - не  вытерпела  наконец  Аглая,  -  если  вы
заговорите  о  чем-нибудь  в  роде  смертной  казни,  или  об  экономическом
состоянии России, или о том, что "мир спасет  красота",  то...  я,  конечно,
порадуюсь и посмеюсь очень, но... предупреждаю вас заранее: не кажитесь  мне
потом на глаза! Слышите: я серьезно  говорю!  На  этот  раз  я  уж  серьезно
говорю!
     Она действительно серьезно проговорила свою угрозу, так что даже что-то
необычайное послышалось в ее словах и проглянуло в ее взгляде,  чего  прежде
никогда не замечал князь, и что уж конечно не походило на шутку.
     - Ну, вы сделали так, что я  теперь  непременно  "заговорю"  и  даже...
может быть... и вазу разобью. Давеча я ничего  не  боялся,  а  теперь  всего
боюсь. Я непременно срежусь.
     - Так молчите. Сидите и молчите.
     - Нельзя будет; я уверен, что я от страха заговорю, и от страха разобью
вазу. Может быть, я упаду на  гладком  полу,  или  что-нибудь  в  этом  роде
выйдет, потому что со мной уж случалось; мне  это  будет  сниться  всю  ночь
сегодня; зачем вы заговорили!
     Аглая мрачно на него посмотрела.
     - Знаете что: я лучше завтра совсем не приду! Отрапортуюсь  больным,  и
кончено! - решил он наконец.
     Аглая топнула ногой и даже побледнела от гнева.
     - Господи! Да видано ли где-нибудь это! Он не придет, когда нарочно для
него же и... о, боже! Вот удовольствие иметь  дело  с  таким...  бестолковым
человеком, как вы!
     - Ну, я приду, приду! - поскорее перебил князь: -  и  даю  вам  честное
слово, что просижу весь вечер ни слова не говоря. Уж я так сделаю.
     - Прекрасно сделаете. Вы сейчас сказали: "отрапортуюсь больным"; откуда
вы берете в самом деле этакие выражения? Что у вас за охота говорить со мной
такими словами? Дразните вы меня, что ли?
     - Виноват; это тоже школьное слово; не буду. Я  очень  хорошо  понимаю,
что вы... за меня боитесь... (да не сердитесь же!), и я ужасно рад этому. Вы
не поверите, как я теперь боюсь и - как радуюсь вашим словам. Но  весь  этот
страх, клянусь вам, все это мелочь  и  вздор.  Ей  богу,  Аглая!  А  радость
останется. Я ужасно люблю, что вы такой  ребенок,  такой  хороший  и  добрый
ребенок! Ах, как вы прекрасны можете быть, Аглая!
     Аглая  конечно  бы  рассердилась,  и  уже  хотела,  но  вдруг  какое-то
неожиданное для нее самой чувство захватило всю ее душу, в одно мгновение.
     - А вы не попрекнете меня за теперешние грубые слова... когда-нибудь...
после? - вдруг спросила она.
     - Что вы, что вы! И чего вы  опять  вспыхнули?  Вот  и  опять  смотрите
мрачно! Вы слишком мрачно стали  иногда  смотреть,  Аглая,  как  никогда  не
смотрели прежде. Я знаю, отчего это...
     - Молчите, молчите!
     - Нет, лучше сказать. Я давно хотел сказать; я уже сказал, но...  этого
мало, потому что  вы  мне  не  поверили.  Между  нами  все-таки  стоит  одно
существо...
     - Молчите, молчите, молчите, молчите! - вдруг  перебила  Аглая,  крепко
схватив его за руку и чуть не в ужасе  смотря  на  него.  В  эту  минуту  ее
кликнули; точно обрадовавшись, она бросила его и убежала.
     Князь был всю ночь в лихорадке. Странно, уже несколько  ночей  сряду  с
ним была лихорадка. В этот же раз, в полубреду, ему пришла мысль:  что  если
завтра, при всех, с ним случится припадок? Ведь бывали  же  с  ним  припадки
наяву? Он леденел от этой мысли; всю ночь он  представлял  себя  в  каком-то
чудном и неслыханном обществе, между какими-то странными людьми. Главное то,
что он "заговорил"; он знал, что не надо говорить, но он все время  говорил,
он в чем-то их уговаривал. Евгений Павлович и  Ипполит  были  тоже  в  числе
гостей и казались в чрезвычайной дружбе.
     Он проснулся в девятом часу, с головною болью, с беспорядком в  мыслях,
с странными впечатлениями. Ему ужасно почему-то захотелось видеть  Рогожина;
видеть и много говорить с ним, - о чем именно, он и сам не  знал;  потом  он
уже совсем решился было пойти зачем-то к Ипполиту. Что-то смутное было в его
сердце, до того, что приключения, случившиеся с ним в это утро, произвели на
него хотя и чрезвычайно сильное, но все-таки какое-то неполное  впечатление.
Одно из этих приключений состояло в визите Лебедева.
     Лебедев явился  довольно  рано,  в  начале  десятого,  и  почти  совсем
хмельной. Хоть и не заметлив был князь в последнее время, но  ему  как-то  в
глаза бросилось, что со времени переселения от них  генерала  Иволгина,  вот
уже  три  дня,  Лебедев  очень  дурно  повел  себя.  Он  стал  как-то  вдруг
чрезвычайно сален и запачкан, галстук его сбивался на  сторону,  а  воротник
сюртука был надорван. У себя он  даже  бушевал,  и  это  было  слышно  через
дворик; Вера приходила раз в слезах и что-то рассказывала. Представ  теперь,
он как-то очень странно заговорил, бия себя в грудь, и в чем-то винился...
     - Получил... получил возмездие за измену  и  подлость  мою...  Пощечину
получил! - заключил он наконец трагически.
     - Пощечину! От кого?.. И так спозаранку?
     - Спозаранку? - саркастически улыбнулся Лебедев: - время тут ничего  не
значит...  даже  и  для  возмездия  физического...  но   я   нравственную...
нравственную пощечину получил, а не физическую!
     Он вдруг уселся без церемонии и начал  рассказывать.  Рассказ  его  был
очень бессвязен; князь было поморщился и хотел уйти; но вдруг несколько слов
поразили его. Он остолбенел от удивления... Странные вещи рассказал господин
Лебедев.
     Сначала дело шло, повидимому, о каком-то письме; произнесено  было  имя
Аглаи Ивановны. Потом вдруг Лебедев с горечью начал обвинять  самого  князя;
можно было понять, что он обижен князем. Сначала, дескать, князь почтил  его
своею  доверенностью  в  делах  с  известным   "персонажем"   (с   Настасьей
Филипповной); но потом совсем разорвал с  ним  и  отогнал  его  от  себя  со
срамом, и даже до такой обидной степени, что в  последний  раз  с  грубостью
будто бы отклонил "невинный вопрос о ближайших переменах в доме". С  пьяными
слезами признавался Лебедев, что "после этого он уже никак не мог перенести,
тем паче, что многое знал... очень многое... и от Рогожина,  и  от  Настасьи
Филипповны,  и  от  приятельницы   Настасьи   Филипповны,   и   от   Варвары
Ардалионовны... самой-с... и от... и от самой даже Аглаи Ивановны, можете вы
это вообразить-с, чрез посредство  Веры-с,  через  дочь  мою  любимую  Веру,
единородную... да-с... а впрочем, не единородную, ибо у меня их три.  А  кто
уведомлял письмами Лизавету Прокофьевну, даже  в  наиглубочайшем  секрете-с,
хе-хе! Кто отписывал ей  про  все  отношения  и...  про  движения  персонажа
Настасьи Филипповны, хе-хе-хе! Кто, кто сей аноним, позвольте спросить?"
     - Неужто вы? - вскричал князь.
     - Именно, - с достоинством ответил пьяница, - и сегодня же  в  половине
девятого, всего  полчаса...  нет-с,  три  четверти  уже  часа  как  известил
благороднейшую мать, что имею ей передать одно приключение...  значительное.
Запиской известил чрез девушку, с заднего крыльца-с. Приняла.
     - Вы видели сейчас Лизавету Прокофьевну? -  спросил  князь,  едва  веря
ушам своим.
     - Видел сейчас и  получил  пощечину...  нравственную.  Воротила  письмо
назад, даже шваркнула, нераспечатанное...  а  меня  прогнала  в  три  шеи...
впрочем, только нравственно, а  не  физически...  а  впрочем,  почти  что  и
физически, немного недостало!
     - Какое письмо она вам шваркнула, нераспечатанное?
     - А разве... хе-хе-хе! Да ведь я еще вам не сказал! А я думал,  что  уж
сказал... Я одно такое письмецо получил, для передачи-с...
     - От кого? Кому?
     Но некоторые "объяснения" Лебедева чрезвычайно трудно было разобрать  и
хоть что-нибудь в них понять. Князь однако же  сообразил  сколько  мог,  что
письмо было передано рано утром, чрез служанку, Вере Лебедевой, для передачи
по адресу... "так же как  и  прежде...  так  же  как  и  прежде,  известному
персонажу и от того же лица-с... (ибо одну  из  них  я  обозначаю  названием
"лица"-с, а другую лишь только "персонажа", для унижения и для различия; ибо
есть  великая  разница  между  невинною  и  высоко-благородною  генеральскою
девицей и... камелией-с) и так, письмо было  от  "лица"-с,  начинающегося  с
буквы А"...
     - Как это можно? Настасье Филипповне? Вздор! - вскричал князь.
     - Было, было-с, а не ей, так Рогожину-с,  все  равно,  Рогожину-с...  и
даже господину Терентьеву было, для передачи, однажды-с, от лица с буквы  А,
- подмигнул и улыбнулся Лебедев.
     Так как он часто сбивался с одного на другое и позабывал, о чем начинал
говорить, то князь затих, чтобы  дать  ему  высказаться.  Но  все-таки  было
чрезвычайно неясно: чрез него ли именно шли письма, или чрез Веру?  Если  он
сам уверял, что "к Рогожину  все  равно  что  к  Настасье  Филипповне",  то,
значит, вернее, что не чрез него шли они, если только  были  письма.  Случай
же,  каким  образом  попалось  к  нему  теперь  письмо,  остался  решительно
необъясненным; вернее  всего  надо  было  предположить,  что  он  как-нибудь
похитил его у Веры...  тихонько  украл  и  отнес  с  каким-то  намерением  к
Лизавете Прокофьевне. Так сообразил и понял наконец князь.
     - Вы с ума сошли! - вскричал он в чрезвычайном смятении.
     - Не совсем, многоуважаемый князь, - не без злости ответил  Лебедев;  -
правда, я хотел-было  вам  вручить,  вам,  в  ваши  собственные  руки,  чтоб
услужить...  но  рассудил  лучше  там   услужить   и   обо   всем   объявить
благороднейшей  матери...  так  как  и  прежде  однажды  письмом   известил,
анонимным; и когда написал давеча на бумажке, предварительно, прося  приема,
в восемь часов двадцать минут, тоже подписался: "ваш тайный  корреспондент";
тотчас допустили, немедленно, даже с усиленною поспешностью задним  ходом...
к благороднейшей матери.
     - Ну?..
     - А там уж известно-с, чуть не прибила-с; то-есть чуть-чуть-с, так  что
даже, можно считать, почти что и прибила-с. А письмо мне шваркнула.  Правда,
хотела было у себя удержать, - видел, заметил, - но раздумала  и  шваркнула:
"коли тебе, такому, доверили передать, так и передай"... Обиделась даже.  Уж
коли предо мной не постыдилась сказать, то,  значит,  обиделась.  Характером
вспыльчивы!
     - Где же письмо-то теперь?
     - Да все у меня же, вот-с!
     И он передал князю записку Аглаи к Гавриле Ардалионовичу, которую тот с
торжеством, в это же утро, два часа спустя, показал сестре.
     - Это письмо не может оставаться у вас.
     - Вам, вам! Вам и приношу-с, - с  жаром  подхватил  Лебедев,  -  теперь
опять ваш, весь ваш с головы до сердца, слуга-с, после мимолетной  измены-с!
Казните сердце, пощадите бороду, как сказал Томас  Морус...  в  Англии  и  в
Великобритании-с. Меа culpa, mea culpa, как говорит Римская папа... то-есть:
он Римский папа, а я его называю: "Римская папа".
     - Это письмо должно быть сейчас  отослано,  -  захлопотал  князь;  -  я
передам.
     - А не лучше ли, а не лучше ли, благовоспитаннейший князь, а  не  лучше
ли-с... эфтово-с!
     Лебедев сделал странную, умильную гримасу; он ужасно завозился вдруг на
месте, точно его укололи вдруг иголкой, и лукаво подмигивая глазами, делал и
показывал что-то руками.
     - Что такое? - грозно спросил князь.
     - Предварительно бы вскрыть-с! - прошептал  он  умилительно  и  как  бы
конфиденциально.
     Князь вскочил в такой ярости, что  Лебедев  пустился  было  бежать;  но
добежав до двери, приостановился, выжидая, не будет ли милости.
     -  Эх,  Лебедев!  Можно  ли,  можно  ли  доходить  до  такого   низкого
беспорядка, до которого вы дошли? - вскричал князь горестно. Черты  Лебедева
прояснились.
     - Низок! Низок! - приблизился он тотчас  же,  со  слезами  бия  себя  в
грудь.
     - Ведь это мерзости!
     - Именно мерзости-с. Настоящее слово-с!
     - И что у вас за повадка так... странно поступать?  Ведь  вы...  просто
шпион! Почему вы писали  анонимом  и  тревожили...  такую  благороднейшую  и
добрейшую женщину? Почему, наконец, Аглая Ивановна  не  имеет  права  писать
кому ей угодно? Что вы жаловаться, что ли, ходили сегодня? Что вы  надеялись
там получить? Что подвинуло вас доносить?
     - Единственно из приятного любопытства и... из услужливости благородной
души, да-с! - бормотал Лебедев: - теперь  же  весь  ваш,  весь  опять!  Хоть
повесьте!
     - Вы таким,  как  теперь,  и  являлись  к  Лизавете  Прокофьевне?  -  с
отвращением полюбопытствовал князь.
     - Нет-с... свежее-с... и даже приличнее-с; это  я  уже  после  унижения
достиг... сего вида-с.
     - Ну, хорошо, оставьте меня.
     Впрочем, эту просьбу надо было  повторить  несколько  раз,  прежде  чем
гость решился наконец уйти. Уже совсем отворив дверь,  он  опять  воротился,
дошел до средины комнаты на цыпочках и  снова  начал  делать  знаки  руками,
показывая, как вскрывают письмо; проговорить же свой  совет  словами  он  не
осмелился; затем вышел, тихо и ласково улыбаясь.
     Все это было чрезвычайно тяжело услышать.  Из  всего  выставлялся  один
главный и чрезвычайный факт: то, что Аглая была в большой тревоге, в большой
нерешимости, в большой муке почему-то  ("от  ревности"  прошептал  про  себя
князь). Выходило тоже, что ее, конечно, смущали и люди недобрые, и уж  очень
странно было, что она им так  доверялась.  Конечно,  в  этой  неопытной,  но
горячей и гордой головке созревали какие-то особенные планы,  может  быть  и
пагубные и... ни на что не  похожие.  Князь  был  чрезвычайно  испуган  и  в
смущении своем не  знал,  на  что  решиться.  Надо  было  непременно  что-то
предупредить, он это чувствовал. Он еще раз поглядел на адрес  запечатанного
письма; о, тут для него не было сомнений и беспокойств, потому что он верил;
его другое беспокоило в этом письме: он не верил  Гавриле  Ардалионовичу,  И
однако же он сам было решился передать ему это письмо, л