Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
свиданья, до
свиданья!
VI.
О вечернем собрании на даче Епанчиных, на которое ждали Белоконскую,
Варвара Ардалионовна тоже совершенно верно сообщила брату: гостей ждали
именно в тот же день вечером; но опять-таки она выразилась об этом несколько
резче, чем следовало. Правда, дело устроилось слишком поспешно и даже с
некоторым, совсем бы ненужным, волнением, и именно потому, что в этом
семействе "все делалось так, как ни у кого". Все объяснялось нетерпеливостью
"не желавшей более сомневаться" Лизаветы Прокофьевны и горячими содроганиями
обоих родительских сердец о счастии любимой дочери. К тому же Белоконская и
в самом деле скоро уезжала; а так как ее протекция действительно много
значила в свете, и так как надеялись, что она к князю будет благосклонна, то
родители и рассчитывали, что "свет" примет жениха Аглаи прямо из рук
всемощной "старухи", а стало быть, если и будет в этом что-нибудь странное,
то под таким покровительством покажется гораздо менее странным. В том-то и
состояло все дело, что родители никак не были в силах сами решить: "есть ли,
и насколько именно во всем этом деле есть странного? Или нет совсем
странного?" Дружеское и откровенное мнение людей авторитетных и компетентных
именно годилось бы в настоящий момент, когда, благодаря Аглае, еще ничего не
было решено окончательно. Во всяком же случае, рано или поздно, князя надо
было ввести в свет, о котором он не имел ни малейшего понятия. Короче, его
намерены были "показать". Вечер проектировался однако же запросто; ожидались
одни только "друзья дома", в самом малом числе. Кроме Белоконской, ожидали
одну даму, жену весьма важного барина и сановника. Из молодых людей
рассчитывали чуть ли не на одного Евгения Павловича; он должен был явиться,
сопровождая Белоконскую.
О том, что будет Белоконская, князь услыхал еще чуть ли не за три дня
до вечера; о званом же вечере узнал только накануне. Он, разумеется, заметил
и хлопотливый вид членов семейства, и даже по некоторым намекающим и
озабоченным с ним заговариваниям, проник, что боятся за впечатление, которое
он может произвести. Но у Епанчиных, как-то у всех до единого, составилось
понятие, что он, по простоте своей, ни га что не в состоянии сам догадаться
о том, что за него так беспокоятся. Потому, глядя на него, все внутренно
тосковали. Впрочем, он и в самом деле почти не придавал никакого значения
предстоящему событию; он был занят совершенно другим: Аглая с каждым часом
становилась все капризнее и мрачнее - это его убивало. Когда он узнал, что
ждут и Евгения Павловича, то очень обрадовался и сказал, что давно желал его
видеть. Почему-то эти слова никому не понравились; Аглая вышла в досаде из
комнаты и только поздно вечером, часу в двенадцатом, когда князь уже уходил,
она улучила случай сказать ему несколько слов наедине, провожая его.
- Я бы желала, чтобы вы завтра весь день не приходили к нам, а пришли
бы вечером, когда уже соберутся эти... гости, Вы знаете, что будут гости?
Она заговорила нетерпеливо и усиленно сурово; в первый раз она
заговорила об этом "вечере". Для нее тоже мысль о гостях была почти
нестерпима; все это заметили. Может быть, ей и ужасно хотелось бы
поссориться за это с родителями, но гордость и стыдливость помешали
заговорить. Князь тотчас же понял, что и она за него боится (и не хочет
признаться, что боится), и вдруг сам испугался.
- Да, я приглашен, - ответил он.
Она видимо затруднялась продолжением.
- С вами можно говорить о чем-нибудь серьезно? Хоть раз в жизни? -
рассердилась она вдруг чрезвычайно, не зная за что, и не в силах сдержать
себя.
- Можно, и я вас слушаю; я очень рад, - бормотал князь.
Аглая промолчала опять с минуту и начала с видимым отвращением.
- Я не захотела с ними спорить об этом; в иных случаях их не вразумишь.
Отвратительны мне были всегда правила, какие иногда у maman бывают. Я про
папашу не говорю, с него нечего и спрашивать. Maman, конечно, благородная
женщина; осмельтесь ей предложить что-нибудь низкое, и увидите. Ну, а пред
этою... дрянью - преклоняется! Я не про Белоконскую одну говорю: дрянная
старушонка и дрянная характером, да умна и их всех в руках умеет держать, -
хоть тем хороша. О, низость! И смешно: мы всегда были люди среднего круга,
самого среднего, какого только можно быть; зачем же лезть в тот
великосветский круг? Сестры туда же; это князь Щ. всех смутил. Зачем вы
радуетесь, что Евгений Павлыч будет?
- Послушайте, Аглая, - сказал князь, - мне кажется, вы за меня очень
боитесь, чтоб я завтра не срезался... в этом обществе?
- За вас? Боюсь? - вся вспыхнула Аглая, - отчего мне бояться за вас,
хоть бы вы... хоть бы вы совсем осрамились? Что мне? И как вы можете такие
слова употреблять? Что значит: "срезался"? Это дрянное слово, пошлое.
- Это... школьное слово.
- Ну да, школьное слово! Дрянное слово! Вы намерены кажется, говорить
завтра все такими словами. Подыщите еще побольше дома в вашем лексиконе
таких слов: то-то эффект произведете! Жаль, что вы, кажется, умеете войти
хорошо; где это вы научились? Вы сумеете взять и выпить прилично чашку чаю,
когда на вас все будут нарочно смотреть?
- Я думаю, что сумею.
- Это жаль; а то бы я посмеялась. Разбейте, по крайней мере, китайскую
вазу в гостиной! Она дорого стоит; пожалуста, разбейте; она дареная, мамаша
с ума сойдет и при всех заплачет, - так она ей дорога. Сделайте какой-нибудь
жест, как вы всегда делаете, ударьте и разбейте. Сядьте нарочно подле.
- Напротив, постараюсь сесть как можно дальше: спасибо, что
предупреждаете.
- Стало быть, заранее боитесь, что будете большие жесты делать. Я бьюсь
об заклад, что вы о какой-нибудь "теме" заговорите, о чем-нибудь серьезном,
ученом, возвышенном Как это будет... прилично!
- Я думаю, это было бы глупо... если не кстати.
- Слушайте, раз навсегда, - не вытерпела наконец Аглая, - если вы
заговорите о чем-нибудь в роде смертной казни, или об экономическом
состоянии России, или о том, что "мир спасет красота", то... я, конечно,
порадуюсь и посмеюсь очень, но... предупреждаю вас заранее: не кажитесь мне
потом на глаза! Слышите: я серьезно говорю! На этот раз я уж серьезно
говорю!
Она действительно серьезно проговорила свою угрозу, так что даже что-то
необычайное послышалось в ее словах и проглянуло в ее взгляде, чего прежде
никогда не замечал князь, и что уж конечно не походило на шутку.
- Ну, вы сделали так, что я теперь непременно "заговорю" и даже...
может быть... и вазу разобью. Давеча я ничего не боялся, а теперь всего
боюсь. Я непременно срежусь.
- Так молчите. Сидите и молчите.
- Нельзя будет; я уверен, что я от страха заговорю, и от страха разобью
вазу. Может быть, я упаду на гладком полу, или что-нибудь в этом роде
выйдет, потому что со мной уж случалось; мне это будет сниться всю ночь
сегодня; зачем вы заговорили!
Аглая мрачно на него посмотрела.
- Знаете что: я лучше завтра совсем не приду! Отрапортуюсь больным, и
кончено! - решил он наконец.
Аглая топнула ногой и даже побледнела от гнева.
- Господи! Да видано ли где-нибудь это! Он не придет, когда нарочно для
него же и... о, боже! Вот удовольствие иметь дело с таким... бестолковым
человеком, как вы!
- Ну, я приду, приду! - поскорее перебил князь: - и даю вам честное
слово, что просижу весь вечер ни слова не говоря. Уж я так сделаю.
- Прекрасно сделаете. Вы сейчас сказали: "отрапортуюсь больным"; откуда
вы берете в самом деле этакие выражения? Что у вас за охота говорить со мной
такими словами? Дразните вы меня, что ли?
- Виноват; это тоже школьное слово; не буду. Я очень хорошо понимаю,
что вы... за меня боитесь... (да не сердитесь же!), и я ужасно рад этому. Вы
не поверите, как я теперь боюсь и - как радуюсь вашим словам. Но весь этот
страх, клянусь вам, все это мелочь и вздор. Ей богу, Аглая! А радость
останется. Я ужасно люблю, что вы такой ребенок, такой хороший и добрый
ребенок! Ах, как вы прекрасны можете быть, Аглая!
Аглая конечно бы рассердилась, и уже хотела, но вдруг какое-то
неожиданное для нее самой чувство захватило всю ее душу, в одно мгновение.
- А вы не попрекнете меня за теперешние грубые слова... когда-нибудь...
после? - вдруг спросила она.
- Что вы, что вы! И чего вы опять вспыхнули? Вот и опять смотрите
мрачно! Вы слишком мрачно стали иногда смотреть, Аглая, как никогда не
смотрели прежде. Я знаю, отчего это...
- Молчите, молчите!
- Нет, лучше сказать. Я давно хотел сказать; я уже сказал, но... этого
мало, потому что вы мне не поверили. Между нами все-таки стоит одно
существо...
- Молчите, молчите, молчите, молчите! - вдруг перебила Аглая, крепко
схватив его за руку и чуть не в ужасе смотря на него. В эту минуту ее
кликнули; точно обрадовавшись, она бросила его и убежала.
Князь был всю ночь в лихорадке. Странно, уже несколько ночей сряду с
ним была лихорадка. В этот же раз, в полубреду, ему пришла мысль: что если
завтра, при всех, с ним случится припадок? Ведь бывали же с ним припадки
наяву? Он леденел от этой мысли; всю ночь он представлял себя в каком-то
чудном и неслыханном обществе, между какими-то странными людьми. Главное то,
что он "заговорил"; он знал, что не надо говорить, но он все время говорил,
он в чем-то их уговаривал. Евгений Павлович и Ипполит были тоже в числе
гостей и казались в чрезвычайной дружбе.
Он проснулся в девятом часу, с головною болью, с беспорядком в мыслях,
с странными впечатлениями. Ему ужасно почему-то захотелось видеть Рогожина;
видеть и много говорить с ним, - о чем именно, он и сам не знал; потом он
уже совсем решился было пойти зачем-то к Ипполиту. Что-то смутное было в его
сердце, до того, что приключения, случившиеся с ним в это утро, произвели на
него хотя и чрезвычайно сильное, но все-таки какое-то неполное впечатление.
Одно из этих приключений состояло в визите Лебедева.
Лебедев явился довольно рано, в начале десятого, и почти совсем
хмельной. Хоть и не заметлив был князь в последнее время, но ему как-то в
глаза бросилось, что со времени переселения от них генерала Иволгина, вот
уже три дня, Лебедев очень дурно повел себя. Он стал как-то вдруг
чрезвычайно сален и запачкан, галстук его сбивался на сторону, а воротник
сюртука был надорван. У себя он даже бушевал, и это было слышно через
дворик; Вера приходила раз в слезах и что-то рассказывала. Представ теперь,
он как-то очень странно заговорил, бия себя в грудь, и в чем-то винился...
- Получил... получил возмездие за измену и подлость мою... Пощечину
получил! - заключил он наконец трагически.
- Пощечину! От кого?.. И так спозаранку?
- Спозаранку? - саркастически улыбнулся Лебедев: - время тут ничего не
значит... даже и для возмездия физического... но я нравственную...
нравственную пощечину получил, а не физическую!
Он вдруг уселся без церемонии и начал рассказывать. Рассказ его был
очень бессвязен; князь было поморщился и хотел уйти; но вдруг несколько слов
поразили его. Он остолбенел от удивления... Странные вещи рассказал господин
Лебедев.
Сначала дело шло, повидимому, о каком-то письме; произнесено было имя
Аглаи Ивановны. Потом вдруг Лебедев с горечью начал обвинять самого князя;
можно было понять, что он обижен князем. Сначала, дескать, князь почтил его
своею доверенностью в делах с известным "персонажем" (с Настасьей
Филипповной); но потом совсем разорвал с ним и отогнал его от себя со
срамом, и даже до такой обидной степени, что в последний раз с грубостью
будто бы отклонил "невинный вопрос о ближайших переменах в доме". С пьяными
слезами признавался Лебедев, что "после этого он уже никак не мог перенести,
тем паче, что многое знал... очень многое... и от Рогожина, и от Настасьи
Филипповны, и от приятельницы Настасьи Филипповны, и от Варвары
Ардалионовны... самой-с... и от... и от самой даже Аглаи Ивановны, можете вы
это вообразить-с, чрез посредство Веры-с, через дочь мою любимую Веру,
единородную... да-с... а впрочем, не единородную, ибо у меня их три. А кто
уведомлял письмами Лизавету Прокофьевну, даже в наиглубочайшем секрете-с,
хе-хе! Кто отписывал ей про все отношения и... про движения персонажа
Настасьи Филипповны, хе-хе-хе! Кто, кто сей аноним, позвольте спросить?"
- Неужто вы? - вскричал князь.
- Именно, - с достоинством ответил пьяница, - и сегодня же в половине
девятого, всего полчаса... нет-с, три четверти уже часа как известил
благороднейшую мать, что имею ей передать одно приключение... значительное.
Запиской известил чрез девушку, с заднего крыльца-с. Приняла.
- Вы видели сейчас Лизавету Прокофьевну? - спросил князь, едва веря
ушам своим.
- Видел сейчас и получил пощечину... нравственную. Воротила письмо
назад, даже шваркнула, нераспечатанное... а меня прогнала в три шеи...
впрочем, только нравственно, а не физически... а впрочем, почти что и
физически, немного недостало!
- Какое письмо она вам шваркнула, нераспечатанное?
- А разве... хе-хе-хе! Да ведь я еще вам не сказал! А я думал, что уж
сказал... Я одно такое письмецо получил, для передачи-с...
- От кого? Кому?
Но некоторые "объяснения" Лебедева чрезвычайно трудно было разобрать и
хоть что-нибудь в них понять. Князь однако же сообразил сколько мог, что
письмо было передано рано утром, чрез служанку, Вере Лебедевой, для передачи
по адресу... "так же как и прежде... так же как и прежде, известному
персонажу и от того же лица-с... (ибо одну из них я обозначаю названием
"лица"-с, а другую лишь только "персонажа", для унижения и для различия; ибо
есть великая разница между невинною и высоко-благородною генеральскою
девицей и... камелией-с) и так, письмо было от "лица"-с, начинающегося с
буквы А"...
- Как это можно? Настасье Филипповне? Вздор! - вскричал князь.
- Было, было-с, а не ей, так Рогожину-с, все равно, Рогожину-с... и
даже господину Терентьеву было, для передачи, однажды-с, от лица с буквы А,
- подмигнул и улыбнулся Лебедев.
Так как он часто сбивался с одного на другое и позабывал, о чем начинал
говорить, то князь затих, чтобы дать ему высказаться. Но все-таки было
чрезвычайно неясно: чрез него ли именно шли письма, или чрез Веру? Если он
сам уверял, что "к Рогожину все равно что к Настасье Филипповне", то,
значит, вернее, что не чрез него шли они, если только были письма. Случай
же, каким образом попалось к нему теперь письмо, остался решительно
необъясненным; вернее всего надо было предположить, что он как-нибудь
похитил его у Веры... тихонько украл и отнес с каким-то намерением к
Лизавете Прокофьевне. Так сообразил и понял наконец князь.
- Вы с ума сошли! - вскричал он в чрезвычайном смятении.
- Не совсем, многоуважаемый князь, - не без злости ответил Лебедев; -
правда, я хотел-было вам вручить, вам, в ваши собственные руки, чтоб
услужить... но рассудил лучше там услужить и обо всем объявить
благороднейшей матери... так как и прежде однажды письмом известил,
анонимным; и когда написал давеча на бумажке, предварительно, прося приема,
в восемь часов двадцать минут, тоже подписался: "ваш тайный корреспондент";
тотчас допустили, немедленно, даже с усиленною поспешностью задним ходом...
к благороднейшей матери.
- Ну?..
- А там уж известно-с, чуть не прибила-с; то-есть чуть-чуть-с, так что
даже, можно считать, почти что и прибила-с. А письмо мне шваркнула. Правда,
хотела было у себя удержать, - видел, заметил, - но раздумала и шваркнула:
"коли тебе, такому, доверили передать, так и передай"... Обиделась даже. Уж
коли предо мной не постыдилась сказать, то, значит, обиделась. Характером
вспыльчивы!
- Где же письмо-то теперь?
- Да все у меня же, вот-с!
И он передал князю записку Аглаи к Гавриле Ардалионовичу, которую тот с
торжеством, в это же утро, два часа спустя, показал сестре.
- Это письмо не может оставаться у вас.
- Вам, вам! Вам и приношу-с, - с жаром подхватил Лебедев, - теперь
опять ваш, весь ваш с головы до сердца, слуга-с, после мимолетной измены-с!
Казните сердце, пощадите бороду, как сказал Томас Морус... в Англии и в
Великобритании-с. Меа culpa, mea culpa, как говорит Римская папа... то-есть:
он Римский папа, а я его называю: "Римская папа".
- Это письмо должно быть сейчас отослано, - захлопотал князь; - я
передам.
- А не лучше ли, а не лучше ли, благовоспитаннейший князь, а не лучше
ли-с... эфтово-с!
Лебедев сделал странную, умильную гримасу; он ужасно завозился вдруг на
месте, точно его укололи вдруг иголкой, и лукаво подмигивая глазами, делал и
показывал что-то руками.
- Что такое? - грозно спросил князь.
- Предварительно бы вскрыть-с! - прошептал он умилительно и как бы
конфиденциально.
Князь вскочил в такой ярости, что Лебедев пустился было бежать; но
добежав до двери, приостановился, выжидая, не будет ли милости.
- Эх, Лебедев! Можно ли, можно ли доходить до такого низкого
беспорядка, до которого вы дошли? - вскричал князь горестно. Черты Лебедева
прояснились.
- Низок! Низок! - приблизился он тотчас же, со слезами бия себя в
грудь.
- Ведь это мерзости!
- Именно мерзости-с. Настоящее слово-с!
- И что у вас за повадка так... странно поступать? Ведь вы... просто
шпион! Почему вы писали анонимом и тревожили... такую благороднейшую и
добрейшую женщину? Почему, наконец, Аглая Ивановна не имеет права писать
кому ей угодно? Что вы жаловаться, что ли, ходили сегодня? Что вы надеялись
там получить? Что подвинуло вас доносить?
- Единственно из приятного любопытства и... из услужливости благородной
души, да-с! - бормотал Лебедев: - теперь же весь ваш, весь опять! Хоть
повесьте!
- Вы таким, как теперь, и являлись к Лизавете Прокофьевне? - с
отвращением полюбопытствовал князь.
- Нет-с... свежее-с... и даже приличнее-с; это я уже после унижения
достиг... сего вида-с.
- Ну, хорошо, оставьте меня.
Впрочем, эту просьбу надо было повторить несколько раз, прежде чем
гость решился наконец уйти. Уже совсем отворив дверь, он опять воротился,
дошел до средины комнаты на цыпочках и снова начал делать знаки руками,
показывая, как вскрывают письмо; проговорить же свой совет словами он не
осмелился; затем вышел, тихо и ласково улыбаясь.
Все это было чрезвычайно тяжело услышать. Из всего выставлялся один
главный и чрезвычайный факт: то, что Аглая была в большой тревоге, в большой
нерешимости, в большой муке почему-то ("от ревности" прошептал про себя
князь). Выходило тоже, что ее, конечно, смущали и люди недобрые, и уж очень
странно было, что она им так доверялась. Конечно, в этой неопытной, но
горячей и гордой головке созревали какие-то особенные планы, может быть и
пагубные и... ни на что не похожие. Князь был чрезвычайно испуган и в
смущении своем не знал, на что решиться. Надо было непременно что-то
предупредить, он это чувствовал. Он еще раз поглядел на адрес запечатанного
письма; о, тут для него не было сомнений и беспокойств, потому что он верил;
его другое беспокоило в этом письме: он не верил Гавриле Ардалионовичу, И
однако же он сам было решился передать ему это письмо, л