, она точно просияла. Как ни
был он незаметлив и недогадлив, но его  стала  было  беспокоить  мысль,  что
Настасья Филипповна решится на какой-нибудь скандал, чтобы выжить  Аглаю  из
Павловска. Шум и грохот по  всем  дачам  о  свадьбе  был,  конечно,  отчасти
поддержан Настасьей Филипповной для того, чтобы  раздражить  соперницу.  Так
как Епанчиных трудно было встретить, то Настасья Филипповна, посадив однажды
в свою коляску князя, распорядилась проехать с ним мимо самых окон их  дачи.
Это было для князя ужасным сюрпризом; он спохватился, по своему обыкновению,
когда уже нельзя было поправить дела, и когда  коляска  уже  проезжала  мимо
самых окон. Он не сказал ничего, но после этого был  два  дня  сряду  болен;
Настасья Филипповна уже не повторяла  более  опыта.  В  последние  дни  пред
свадьбой  она  сильно  стала  задумываться;  она  кончала  всегда  тем,  что
побеждала свою грусть и становилась опять весела, но  как-то  тише,  не  так
шумно, не так счастливо весела, как прежде, еще так  недавно.  Князь  удвоил
свое внимание. Любопытно было ему, что она никогда не заговаривала с  ним  о
Рогожине. Только раз, дней за пять до свадьбы,  к  нему  вдруг  прислали  от
Дарьи Алексеевны, чтоб он шел не медля, потому что с  Настасьей  Филипповной
очень дурно. Он нашел ее в состоянии, похожем на совершенное помешательство:
она вскрикивала, дрожала, кричала, что Рогожин спрятан в саду, у  них  же  в
доме, что она его сейчас видела, что он ее  убьет  ночью...  зарежет!  Целый
день она не могла успокоиться. Но в тот же  вечер,  когда  князь  на  минуту
зашел к Ипполиту, капитанша,  только  что  возвратившаяся  из  города,  куда
ездила по каким-то своим  делишкам,  рассказала,  что  к  ней  в  Петербурге
заходил сегодня на квартиру Рогожин и расспрашивал о  Павловске.  На  вопрос
князя: когда именно заходил Рогожин, капитанша назвала почти тот самый  час,
в который видела будто бы его сегодня, в своем  саду,  Настасья  Филипповна.
Дело  объяснялось  простым  миражем;  Настасья  Филипповна  сама  ходила   к
капитанше подробнее справиться и была чрезвычайно утешена.
     Накануне  свадьбы  князь  оставил   Настасью   Филипповну   в   большом
одушевлении: из Петербурга прибыли от модистки завтрашние наряды, венчальное
платье, головной убор и прочее, и прочее. Князь и не ожидал, что  она  будет
до такой степени возбуждена нарядами; сам он все хвалил, и от похвал его она
становилась еще счастливее. Но она проговорилась: она  уже  слышала,  что  в
городе негодование, и  что  действительно  устраивается  какими-то  повесами
шаривари, с музыкой и чуть ли не со стихами, нарочно сочиненными, и что  все
это чуть ли не одобряется и остальным обществом. И вот ей именно  захотелось
теперь еще больше поднять пред ними голову, затмить всех вкусом и богатством
своего наряда, - "пусть же кричат, пусть свистят, если осмелятся!" От  одной
мысли об этом у ней сверкали глаза. Была у ней еще  одна  тайная  мечта,  но
вслух она ее не высказывала: ей мечталось, что Аглая, или  по  крайней  мере
кто-нибудь из посланных ею, будет тоже в толпе, инкогнито, в  церкви,  будет
смотреть и видеть, и она про себя приготовлялась. Рассталась  она  с  князем
вся занятая этими мыслями, часов в одиннадцать вечера; но еще не  пробило  и
полуночи, как прибежали к князю от Дарьи Алексеевны, чтобы "шел скорее,  что
очень худо". Князь застал невесту запертою в спальне, в слезах, в  отчаянии,
в истерике; она долго ничего не слыхала, что  говорили  ей  сквозь  запертую
дверь, наконец отворила, впустила одного князя, заперла за ним дверь и  пала
пред ним на колени. (Так по крайней мере передавала потом Дарья  Алексеевна,
успевшая кое-что подглядеть.)
     - Что я делаю! Что я делаю! Что я с тобой-то делаю! -  восклицала  она,
судорожно обнимая его ноги.
     Князь целый час просидел с нею; мы не  знаем,  про  что  они  говорили.
Дарья Алексеевна рассказывала, что они расстались  через  час  примиренно  и
счастливо. Князь присылал еще раз  в  эту  ночь  осведомиться;  но  Настасья
Филипповна уже заснула. На утро, еще до пробуждения  ее,  являлись  еще  два
посланные к Дарье Алексеевне от князя, и уже  третьему  посланному  поручено
было передать, что "около Настасьи Филипповны теперь целый  рой  модисток  и
парикмахеров из Петербурга, что вчерашнего и следу нет, что она занята,  как
только может быть занята своим нарядом такая красавица пред  венцом,  и  что
теперь, именно в сию минуту, идет чрезвычайный конгресс о  том,  что  именно
надеть из бриллиантов и как надеть?" Князь успокоился совершенно.
     Весь последующий анекдот об этой свадьбе рассказывался людьми  знающими
следующим образом и, кажется, верно:
     Венчание назначено было в восемь часов пополудни;  Настасья  Филипповна
готова была еще в семь. Уже с шести часов начали,  мало-по-малу,  собираться
толпы зевак кругом дачи Лебедева, но особенно у  дома  Дарьи  Алексеевны;  с
семи часов начала наполняться  и  церковь.  Вера  Лебедева  и  Коля  были  в
ужаснейшем страхе за князя;  у  них  однако  было  много  хлопот  дома;  они
распоряжались в комнатах князя приемом и  угощением.  Впрочем,  после  венца
почти  и  не  предполагалось  никакого  собрания;  кроме  необходимых   лиц,
присутствующих при бракосочетании, приглашены были Лебедевым Птицыны,  Ганя,
доктор с Анной на шее, Дарья  Алексеевна.  Когда  князь  полюбопытствовал  у
Лебедева, для чего он вздумал позвать доктора, "почти вовсе незнакомого", то
Лебедев самодовольно  отвечал:  "Орден  на  шее,  почтенный  человек-с,  для
виду-с" - и рассмешил князя. Келлер и Бурдовский, во фраках и  в  перчатках,
смотрели очень прилично; только Келлер все еще смущал немного князя и  своих
доверителей некоторыми откровенными  наклонностями  к  битве  и  смотрел  на
зевак,  собиравшихся  около  дома,  очень  враждебно.  Наконец,  в  половине
восьмого, князь отправился в церковь, в карете. Заметим кстати, что  он  сам
нарочно не хотел пропустить ни одного из принятых обычаев и обыкновений; все
делалось гласно, явно, открыто и "как следует".  В  церкви,  пройдя  кое-как
сквозь  толпу,  при  беспрерывном  шопоте  и   восклицаниях   публики,   под
руководством Келлера, бросавшего направо и  налево  грозные  взгляды,  князь
скрылся на время в алтаре, а Келлер отправился за невестой,  где  у  крыльца
дома Дарьи Алексеевны нашел толпу не только вдвое или втрое  погуще,  чем  у
князя, но даже, может быть, и втрое поразвязнее. Подымаясь  на  крыльцо,  он
услышал такие восклицания, что не мог выдержать и уже совсем было  обратился
к публике с намерением  произнести  надлежащую  речь,  но,  к  счастию,  был
остановлен Бурдовским и самою Дарьей Алексеевной, выбежавшею с крыльца;  они
подхватили и увели его силой в комнаты. Келлер был  раздражен  и  торопился.
Настасья Филипповна поднялась, взглянула  еще  раз  в  зеркало,  заметила  с
"кривою" улыбкой, как передавал потом Келлер, что она "бледна как  мертвец",
набожно поклонилась образу и вышла на крыльцо. Гул голосов приветствовал  ее
появление. Правда, в первое мгновение послышался смех, аплодисменты, чуть не
свистки; но через мгновение же раздались и другие голоса:
     - Экая красавица! - кричали в толпе.
     - Не она первая, не она и последняя!
     - Венцом все прикрывается, дураки!
     - Нет, вы найдите-ка такую раскрасавицу, ура! - кричали ближайшие.
     - Княгиня! За такую княгиню я  бы  душу  продал!  -  закричал  какой-то
канцелярист. - "Ценою жизни ночь мою!.."
     Настасья Филипповна вышла действительно бледная, как платок; но большие
черные глаза ее сверкали на толпу как  раскаленные  угли;  этого-то  взгляда
толпа и  не  вынесла;  негодование  обратилось  в  восторженные  крики.  Уже
отворились дверцы кареты, уже Келлер  подал  невесте  руку,  как  вдруг  она
вскрикнула и бросилась с крыльца прямо в народ. Все провожавшие ее оцепенели
от изумления, толпа раздвинулась пред нею,  и  в  пяти,  в  шести  шагах  от
крыльца показался вдруг Рогожин. Его-то взгляд и поймала  в  толпе  Настасья
Филипповна. Она добежала до него как безумная, и схватила его за обе руки:
     - Спаси меня! Увези меня! Куда хочешь, сейчас!
     Рогожин подхватил ее почти на руки и чуть не поднес к карете. Затем,  в
один миг, вынул из портмоне сторублевую и протянул ее к кучеру.
     - На железную дорогу, а поспеешь к машине, так еще сторублевую!
     И сам прыгнул в карету за  Настасьей  Филипповной  и  затворил  дверцы.
Кучер не сомневался ни одной минуты и ударил  по  лошадям.  Келлер  сваливал
потом на нечаянность: "еще одна секунда, и я бы нашелся, я бы не  допустил!"
объяснял он, рассказывая приключение. Он было схватил  с  Бурдовским  другой
экипаж, тут же случившийся, и бросился  было  в  погоню,  но  раздумал,  уже
дорогой, что "во всяком случае поздно! Силой не воротишь".
     - Да и князь не захочет! - решил потрясенный Бурдовский.
     А Рогожин и Настасья Филипповна доскакали до станции во-время. Выйдя из
кареты  Рогожин,  почти  садясь  на  машину,  успел  еще   остановить   одну
проходившую  девушку  в  старенькой,  но  приличной  темной  мантильке  и  в
фуляровом платочке, накинутом на голову.
     - Угодно пятьдесят рублев за вашу мантилью! - протянул он вдруг  деньги
девушке. Покамест та успела изумиться, пока еще собиралась  понять,  он  уже
всунул ей в руку пятидесятирублевую, снял мантилью с платком и  накинул  все
на плечи и на голову Настасье  Филипповне.  Слишком  великолепный  наряд  ее
бросался в глаза, остановил бы внимание в  вагоне,  и  потом  только  поняла
девушка для чего у нее купили, с таким для нее барышом, ее старую, ничего не
стоившую рухлядь.
     Гул о приключении достиг в церковь с  необыкновенною  быстротой.  Когда
Келлер  проходил  к  князю,  множество  людей,  совершенно  ему  незнакомых,
бросались его расспрашивать. Шел громкий говор, покачиванья  головами,  даже
смех; никто не выходил из церкви, все ждали, как примет известие  жених.  Он
побледнел, но принял известие тихо, едва слышно проговорив: "я боялся; но  я
все-таки не думал, что будет это...", и потом, помолчав  немного,  прибавил:
"впрочем... в ее состоянии... это совершенно в порядке вещей".  Такой  отзыв
уже сам Келлер называл  потом  "беспримерною  философией".  Князь  вышел  из
церкви, повидимому,  спокойный  и  бодрый;  так,  по  крайней  мере,  многие
заметили и потом рассказывали. Казалось, ему  очень  хотелось  добраться  до
дому и остаться поскорей одному; но этого ему не дали. Вслед за ним вошли  в
комнату  некоторые  из   приглашенных,   между   прочими   Птицын,   Гаврила
Ардалионович и с ними доктор, который  тоже  не  располагал  уходить.  Кроме
того, весь дом был  буквально  осажден  праздною  публикой.  Еще  с  террасы
услыхал князь, как Келлер и Лебедев вступили в жестокий спор  с  некоторыми,
совершенно неизвестными, хотя на вид и чиновными людьми, во  что  бы  то  ни
стало желавшими войти на террасу. Князь подошел к спорившим,  осведомился  в
чем дело, и, вежливо отстранив Лебедева и  Келлера,  деликатно  обратился  к
одному уже седому и плотному господину, стоявшему на ступеньках  крыльца  во
главе нескольких других желающих, и пригласил его  сделать  честь  удостоить
его своим посещением. Господин законфузился,  но  однако  ж  пошел;  за  ним
другой, третий. Из всей толпы выискалось  человек  семь-восемь  посетителей,
которые и вошли, стараясь сделать это как можно развязнее но более охотников
не оказалось, и вскоре,  в  толпе  же,  стали  осуждать  выскочек.  Вошедших
усадили, начался  разговор,  стали  подавать  чай,  -  все  это  чрезвычайно
прилично, скромно, к некоторому удивлению вошедших. Было, конечно, несколько
попыток подвеселить разговор и навести  на  "надлежащую"  тему;  произнесено
было несколько нескромных вопросов,  сделано  несколько  "лихих"  замечаний.
Князь отвечал  всем  так  просто  и  радушно,  и  в  то  же  время  с  таким
достоинством,  с  такою  доверчивостью  к  порядочности  своих  гостей,  что
нескромные  вопросы  затихли  сами  собой.   Мало-по-малу   разговор   начал
становиться почти серьезным. Один  господин,  привязавшись  к  слову,  вдруг
поклялся, в чрезвычайном негодовании, что не продаст имения, что бы  там  ни
случилось; что напротив будет ждать  и  выждет,  и  что  "предприятия  лучше
денег";  "вот-с,  милостивый  государь,  в  чем  состоит  моя  экономическая
система-с, можете узнать-с". Так как он обращался к князю, то князь с  жаром
похвалил его, несмотря на то, что Лебедев шептал ему на  ухо,  что  у  этого
господина ни кола, ни двора и никогда  никакого  имения  не  бывало.  Прошел
почти час, чай отпили, и после чаю гостям стало наконец совестно еще  дольше
сидеть. Доктор и седой господин с  жаром  простились  с  князем;  да  и  все
прощались с жаром и с шумом. Произносились пожелания и мнения, в роде  того,
что "горевать нечего и что, может быть, оно все этак и к лучшему", и прочее.
Были, правда, попытки спросить шампанского, но старшие из гостей  остановили
младших. Когда все разошлись, Келлер нагнулся к Лебедеву и сообщил ему:  "мы
бы с тобой затеяли крик, подрались, осрамились, притянули бы полицию;  а  он
вон друзей себе приобрел новых, да еще каких; я их знаю!"  Лебедев,  который
был довольно "готов", вздохнул и произнес: "Утаил от премудрых и разумных  и
открыл младенцам, я это говорил еще и прежде про него, но теперь  прибавляю,
что и самого младенца бог сохранил, спас от бездны, он и все святые его!"
     Наконец, около половины одиннадцатого, князя оставили  одного,  у  него
болела голова; всех позже ушел Коля,  помогший  ему  переменить  подвенечное
одеяние на домашнее платье. Они расстались горячо. Коля не распространялся о
событии, но обещался придти завтра пораньше. Он же засвидетельствовал потом,
что князь ни о чем не предупредил его в последнее прощанье, стало быть, и от
него даже скрывал свои  намерения.  Скоро  во  всем  доме  почти  никого  не
осталось: Бурдовский ушел к Ипполиту, Келлер и Лебедев куда-то  отправились.
Одна только Вера Лебедева оставалась еще некоторое время в комнатах, приводя
их наскоро из праздничного в обыкновенный вид. Уходя, она заглянула к князю.
Он сидел за столом, опершись на него обоими локтями и закрыв руками  голову.
Она тихо подошла к нему и тронула его за плечо; князь в недоумении посмотрел
на нее и почти с минуту как бы припоминал; но припомнив и все сообразив,  он
вдруг пришел в чрезвычайное волнение. Все, впрочем, разрешилось чрезвычайною
и горячею просьбой к Вере, чтобы завтра утром,  с  первой  машиной,  в  семь
часов, постучались к нему в комнату. Вера обещалась;  князь  начал  с  жаром
просить ее никому об этом не сообщать; она пообещалась и в этом, и, наконец,
когда уже совсем отворила дверь, чтобы  выйти,  князь  остановил  ее  еще  в
третий раз, взял за руки, поцеловал их, потом поцеловал ее самое в лоб  и  с
каким-то "необыкновенным видом выговорил ей: "до  завтра!"  Так  по  крайней
мере передавала потом Вера. Она ушла в большом за него  страхе.  Поутру  она
несколько ободрилась, когда в восьмом часу  по  уговору  постучалась  в  его
дверь и возвестила ему, что машина в Петербург уйдет через четверть часа; ей
показалось, что он отворил ей совершенно бодрый, и даже с улыбкой. Он  почти
не раздевался ночью, но однако же спал. По его мнению, он  мог  возвратиться
сегодня же. Выходило, стало быть, что одной ей он нашел возможным  и  нужным
сообщить в эту минуту, что отправляется в город.

XI.
     Час спустя он уже был в Петербурге, а в десятом часу звонил к Рогожину.
Он вошел с парадного входа, и ему долго  не  отворяли.  Наконец,  отворилась
дверь из квартиры старушки Рогожиной, и показалась старенькая, благообразная
служанка.
     - Парфена Семеновича дома нет, - возвестила она из двери, - вам кого?
     - Парфена Семеновича.
     - Их дома нет-с.
     Служанка осматривала князя с диким любопытством.
     - По крайней мере, скажите, ночевал ли он дома? И... один ли  воротился
вчера?
     Служанка продолжала смотреть, но не отвечала.
     - Не было ли с ним, вчера, здесь... ввечеру... Настасьи Филипповны?
     - А позвольте спросить, вы кто таков сами изволите быть?
     - Князь Лев Николаевич Мышкин, мы очень хороша знакомы.
     - Их нету дома-с.
     Служанка потупила глаза.
     - А Настасьи Филипповны?
     - Ничего я этого не знаю-с.
     - Постойте, постойте! Когда же воротится?
     - И этого не знаем-с.
     Двери затворились.
     Князь решил зайти через час. Заглянув во двор, он повстречал дворника.
     - Парфен Семенович дома?
     - Дома-с.
     - Как же мне сейчас сказали, что нет дома?
     - У него сказали?
     - Нет, служанка, от матушки ихней, а к  Парфену  Семеновичу  я  звонил,
никто не отпер.
     - Может, и вышел, - решил дворник, - ведь не сказывается. А иной раз  и
ключ с собой унесет, по три дня комнаты запертые стоят.
     - Вчера ты наверно знаешь, что дома был?
     - Был. Иной раз с парадного хода зайдет, и не увидишь.
     - А Настасьи Филипповны с ним вчера не было ли?
     - Этого не знаем-с. Жаловать-то не часто изволит; кажись бы знамо было,
кабы пожаловала.
     Князь вышел и некоторое  время  ходил  в  раздумьи  по  тротуару.  Окна
комнат, занимаемых Рогожиным, были все заперты; окна половины,  занятой  его
матерью, почти все были отперты; день был ясный, жаркий; князь перешел через
улицу на противоположный тротуар и остановился взглянуть еще раз на окна: не
только они были заперты, но почти везде были опущены белые сторы.
     Он стоял с минуту и - странно - вдруг ему показалось,  что  край  одной
сторы приподнялся, и мелькнуло лицо Рогожина, мелькнуло и исчезло  в  то  же
мгновение. Он подождал еще и  уже  решил  было  идти  и  звонить  опять,  но
раздумал и отложил на час: "А кто знает, может, оно только померещилось..."
     Главное, он спешил  теперь  в  Измайловский  полк,  на  бывшую  недавно
квартиру Настасьи Филипповны. Ему известно было, что она, переехав,  по  его
просьбе, три недели назад из Павловска, поселилась в  Измайловском  полку  у
одной бывшей своей доброй знакомой, вдовы учительши,  семейной  и  почтенной
дамы, которая отдавала от себя хорошую меблированную квартиру, чем  почти  и
жила.  Вероятнее  всего,  что  Настасья  Филипповна,  переселяясь  опять   в
Павловск, оставила квартиру за собой; по крайней мере, весьма вероятно,  что
она ночевала в этой квартире, куда,  конечно,  доставил  ее  вчера  Рогожин.
Князь взял извозчика. Дорогой ему пришло в голову, что отсюда и следовало бы
начать, потому что невероятно, чтоб она приехала прямо ночью к Рогожину. Тут
припомнились ему и слова дворника, что Настасья Филипповна не часто изволила
жаловать. Если и без того не часто, то с какой стати теперь  останавливаться
у  Рогожина?  Ободряя  себя  этими  утешениями,  князь  приехал  наконец   в
Измайловский полк ни жив, ни мертв.
     К совершенному поражению его, у  учительши  не  только  не  слыхали  ни
вчера, ни сегодня о Настасье Филипповне, но на него самого выбежали смотреть
как на чудо.  Все  многочисленное  семейство  учительши,  -  все  девочки  и
погодки, начиная с пятнадцати до семи лет, - высыпало  вслед  за  матерью  и
окружило его, разинув на него рты. За ними вышла тощая, желтая тетка  их,  в
черном платке, и наконец показалась бабушка семейства, старенькая старушка в
очках. Учительша очень просила войти и  сесть,  что  князь  и  исполнил.  Он
тотчас догадался, что им совершенно  известно,  кто  он  такой,  и  что  они
отлично знают, что вчера должна была быть его свадьба, и умирают от  желания
расспросить и о свадьбе, и о том чуде, что вот он спрашивает у  них  о  той,
которая должна бы быть теперь не иначе как с ним  вместе,  в  Павловске,  но
деликатятся. В кратких чертах он удовлетворил их любопытство насчет свадьбы.
Начались удивления, ахи и вскрикивания, так что он принужден был  рассказать
почти и все остальное, в главных чертах, разумеется. Наконец совет премудрых
и волнова