деловом  отношении,  хотя  Варе,
разумеется, и сообщал. Генеральша тотчас же и еще более не полюбила  за  это
Варвару Ардалионовну.
     Но как бы то ни было, а лед был разбит, и о князе вдруг стало возможным
говорить вслух. Кроме того, еще  раз  ясно  обнаружилось  то  необыкновенное
впечатление и тот уже не в меру большой интерес, который возбудил и  оставил
по себе князь в доме  Епанчиных.  Генеральша  даже  подивилась  впечатлению,
произведенному на ее дочек известиями из Москвы. А дочки тоже подивились  на
свою мамашу, так торжественно объявившую им, что "главнейшая черта ее  жизни
- беспрерывная ошибка в людях", и в  то  же  самое  время  поручавшую  князя
вниманию "могущественной" старухи Белоконской в Москве,  при  чем,  конечно,
пришлось выпрашивать ее внимания Христом да богом, потому что "старуха" была
в известных случаях туга на подъем.
     Но  как  только  лед  был  разбит  и  повеяло  новым  ветром,  поспешил
высказаться и генерал. Оказалось, что  и  тот  необыкновенно  интересовался.
Сообщил он, впрочем, об одной только "деловой стороне предмета".  Оказалось,
что он,  в  интересах  князя,  поручил  наблюдать  за  ним,  и  особенно  за
руководителем  его  Салазкиным,  двум   каким-то   очень   благонадежным   и
влиятельным  в  своем  роде  в  Москве  господам.  Все,  что  говорилось   о
наследстве, "так сказать о факте наследства", оказалось верным, но что самое
наследство в конце концов оказывается вовсе не так значительным, как об  нем
сначала распространили. Состояние на  половину  запутано;  оказались  долги,
оказались какие-то претенденты, да и князь, несмотря на все руководства, вел
себя самым неделовым образом. "Конечно, дай ему  бог":  теперь,  когда  "лед
молчания" разбит, генерал рад заявить об этом "от  всей  искренности"  души,
потому "малый хоть немного и того", но все-таки  стоит  того.  А  между  тем
все-таки тут наглупил: явились,  например,  кредиторы  покойного  купца,  по
документам спорным, ничтожным, а иные, пронюхав о князе,  так  и  вовсе  без
документов,  и  что  же?  Князь  почти  всех   удовлетворил,   несмотря   на
представления друзей о том, что все эти людишки  и  кредиторишки  совершенно
без прав; и потому только удовлетворил,  что  действительно  оказалось,  что
некоторые из них в самом деле пострадали.
     Генеральша на это отозвалась, что в этом роде ей и Белоконская пишет, и
что "это глупо, очень глупо; дурака не вылечишь", резко прибавила она, но по
лицу ее видно было, как она рада была поступкам этого "дурака". В заключение
всего генерал заметил, что супруга его принимает в князе участие  точно  как
будто в родном своем сыне, и что Аглаю она что-то ужасно стала ласкать; видя
это, Иван Федорович принял на некоторое время весьма деловую осанку.
     Но все это приятное настроение опять-таки существовала недолго.  Прошло
всего две недели, и что-то вдруг опять изменилось, генеральша нахмурилась, а
генерал, пожав несколько раз плечами, подчинился опять "льду молчания". Дело
в том, что всего две недели назад он получил под рукой одно известие, хоть и
короткое и потому не совсем ясное, но  зато  верное,  о  том,  что  Настасья
Филипповна, сначала пропавшая  в  Москве,  разысканная  потом  в  Москве  же
Рогожиным, потом опять  куда-то  пропавшая  и  опять  им  разысканная,  дала
наконец ему почти верное слово выйти за него замуж. И вот всего  только  две
недели спустя вдруг получено  было  его  превосходительством  сведение,  что
Настасья Филипповна бежала в третий раз, почти что из-под венца, и  на  этот
раз пропала где-то в губернии, а между тем исчез из Москвы и  князь  Мышкин,
оставив все свои дела на попечение Салазкина, "с нею ли, или просто бросился
за ней -  неизвестно,  но  что-то  тут  есть",  заключил  генерал.  Лизавета
Прокофьевна тоже и с своей стороны получила какие-то неприятные сведения.  В
конце концов, два месяца после выезда  князя  почти  всякий  слух  о  нем  в
Петербурге затих окончательно, а в доме Епанчиных "лед молчания"  уже  и  не
разбивался. Варвара Ардалионовна, впрочем, все-таки навещала девиц.
     Чтобы закончить о всех этих слухах и известиях, прибавим и  то,  что  у
Епанчиных произошло к весне очень много переворотов, так что трудно было  не
забыть о князе, который и сам не давал, а может быть, и не  хотел  подать  о
себе вести, В продолжение зимы мало-по-малу наконец  решили  отправиться  на
лето  за  границу,  то-есть  Лизавета  Прокофьевна  с  дочерьми;   генералу,
разумеется, нельзя было  тратить  время  на  "пустое  развлечение".  Решение
состоялось  по  чрезвычайному  и  упорному   настоянию   девиц,   совершенно
убедившихся что за границу  их  оттого  не  хотят  везти,  что  у  родителей
беспрерывная забота выдать их замуж и  искать  им  женихов.  Может  быть,  и
родители убедились наконец, что женихи могут встретиться и  за  границей,  и
что поездка на одно лето не только ничего не может расстроить,  но  пожалуй,
еще даже "может  способствовать".  Здесь  кстати  упомянуть,  что  бывший  в
проекте  брак  Афанасия  Ивановича  Тоцкого  и  старшей   Епанчиной   совсем
расстроился, и формальное предложение его вовсе не состоялось! Случилось это
как-то само собой, без больших разговоров и безо всякой семейной борьбы.  Со
времени  отъезда  князя  все  вдруг  затихло  с  обеих  сторон.  Вот  и  это
обстоятельство вошло отчасти в число причин тогдашнего тяжелого настроения в
семействе Епанчиных, хотя генеральша и высказала тогда же,  что  она  теперь
рада  "обеими  руками  перекреститься".  Генерал,  хотя  и  был  в  опале  и
чувствовал, что сам виноват, но все-таки  надолго  надулся;  жаль  ему  было
Афанасия Ивановича: "такое состояние и ловкий такой человек!" Недолго спустя
генерал узнал, что Афанасий Иванович  пленился  одною  заезжею  француженкой
высшего общества, маркизой  и  легитимисткой,  что  брак  состоится,  и  что
Афанасия Ивановича увезут в  Париж,  а  потом  куда-то  в  Бретань.  "Ну,  с
француженкой пропадет", решил генерал.
     А Епанчины готовились к лету выехать. И вдруг произошло обстоятельство,
которое опять все переменило по-новому, и  поездка  опять  была  отложена  к
величайшей радости генерала и генеральши. В Петербург  пожаловал  из  Москвы
один князь, князь Ч., известный, впрочем, человек, и известный  с  весьма  я
весьма хорошей точки. Это был один из тех людей, или  даже,  можно  сказать,
деятелей  последнего  времени,  честных,  скромных,   которые   искренно   и
сознательно желают полезного, всегда работают  и  отличаются  тем  редким  и
счастливым качеством, что всегда находят работу. Не  выставляясь  на  показ,
избегая ожесточения и празднословия партий, не считая себя в  числе  первых,
князь понял  однако  многое  из  совершающегося  в  последнее  время  весьма
основательно. Он прежде служил, потом стал принимать  участие  и  в  земской
деятельности. Кроме того, был полезным  корреспондентом  нескольких  русских
ученых  обществ.  Сообща  с  одним  знакомым  техником,  он   способствовал,
собранными сведениями и изысканиями,  более  верному  направлению  одной  из
важнейших проектированных  железных  дорог.  Ему  было  лет  тридцать  пять.
Человек он был самого высшего света" и кроме того  с  состоянием,  "хорошим,
серьезным, неоспоримым", как отозвался генерал,  имевший  случай  по  одному
довольно серьезному делу сойтись и познакомиться с князем  у  графа,  своего
начальника. Князь, из некоторого особенного любопытства, никогда не  избегал
знакомства с русскими "деловыми людьми". Случилось, что князь познакомился и
с семейством генерала. Аделаида Ивановна, средняя из трех сестер,  произвела
на него довольно сильное впечатление. К весне князь объяснился. Аделаиде  он
очень понравился, понравился и Лизавете Прокофьевне. Генерал был очень  рад.
Само собою разумеется, поездка было отложена. Свадьба назначалась весной.
     Поездка, впрочем, могла бы и к средине и к концу лета состояться,  хотя
бы только в виде прогулки на месяц или на два Лизаветы Прокофьевны  с  двумя
оставшимися при  ней  дочерьми,  чтобы  рассеять  грусть  по  оставившей  их
Аделаиде. Но произошло  опять  нечто  новое:  уже  в  конце  весны  (свадьба
Аделаиды несколько замедлилась и была отложена до  средины  лета)  князь  Ч.
ввел в дом Епанчиных одного из своих дальних родственников, довольно хорошо,
впрочем, ему знакомого. Это был  некто  Евгений  Павлович  Р.,  человек  еще
молодой, лет двадцати восьми,  флигель-адъютант,  писанный  красавец  собой,
"знатного  рода",  человек  остроумный,  блестящий,  "новый",   "чрезмерного
образования" и - какого-то уж слишком неслыханного богатства.  Насчет  этого
последнего  пункта  генерал  был  всегда  осторожен.  Он   сделал   справки:
"действительно  что-то  такое  оказывается  -  хотя,   впрочем,   надо   еще
проверить". Этот молодой  и  с  "будущностью"  флигель-адъютант  был  сильно
возвышен отзывом старухи Белоконской из Москвы. Одна  только  слава  за  ним
была несколько щекотливая: несколько связей, и,  как  уверяли,  "побед"  над
какими-то несчастными сердцами. Увидев Аглаю, он стал необыкновенно  усидчив
в доме Епанчиных. Правда, ничего еще не было сказано, даже  намеков  никаких
не было сделано; но родителям  все-таки  казалось,  что  нечего  этим  летом
думать о заграничной поездке. Сама Аглая, может быть, была и другого мнения.
     Происходило это уже почти пред самым вторичным появлением нашего  героя
на сцену нашего рассказа. К этому времени, судя  на  взгляд,  бедного  князя
Мышкина уже совершенно успели в Петербурге забыть. Если б  он  теперь  вдруг
явился между знавшими его, то как бы с неба упал. А между  тем  мы  все-таки
сообщим еще один факт и тем самым закончим наше введение.
     Коля Иволгин, по отъезде князя, сначала продолжал свою  прежнюю  жизнь,
то-есть ходил в гимназию, к приятелю своему Ипполиту, смотрел за генералом и
помогал Варе по хозяйству, то-есть был у ней на побегушках. Но жильцы быстро
исчезли: Фердыщенко съехал  куда-то  три  дня  спустя  после  приключения  у
Настасьи Филипповны и довольно скоро пропал, так что о  нем  и  всякий  слух
затих; говорили, что где-то пьет, но неутвердительно. Князь уехал в  Москву;
с жильцами было покончено. Впоследствии, когда Варя уже  вышла  замуж,  Нина
Александровна и Ганя переехали вместе с ней к Птицыну, в Измайловский  полк;
что же касается до генерала Иволгина, то с ним почти в  то  же  самое  время
случилось одно совсем непредвиденное обстоятельство: его посадили в долговое
отделение. Препровожден он был  туда  приятельницей  своей,  капитаншей,  по
выданным ей в  разное  время  документам,  ценой  тысячи  на  две.  Все  это
произошло для него совершенным сюрпризом, и бедный генерал  был  "решительно
жертвой своей неумеренной веры в благородство сердца  человеческого,  говоря
вообще". Взяв успокоительную привычку подписывать заемные письма и  векселя,
он и возможности не предполагал их воздействия, хотя  бы  когда-нибудь,  все
думал, что  это  так.  Оказалось  не  так.  "Доверяйся  после  этого  людям,
выказывай благородную доверчивость!" - восклицал он в горести, сидя с новыми
приятелями, в доме Тарасова, за бутылкой вина и рассказывая им анекдоты  про
осаду Карса и про воскресшего солдата. Зажил он, впрочем, отлично. Птицын  и
Варя говорили, что это его настоящее место и есть;  Ганя  вполне  подтвердил
это. Одна только бедная Нина Александровна горько  плакала  втихомолку  (что
даже удивляло домашних) и, вечно хворая, таскалась, как только могла чаще, к
мужу на свидания в Измайловский полк.
     Но со времени "случая с генералом", как  выражался  Коля,  и  вообще  с
самого замужества сестры, Коля почти совсем у них отбился от рук и  до  того
дошел, что в последнее время даже редко  являлся  и  ночевать  в  семью.  По
слухам, он  завел  множество  новых  знакомств;  кроме  того,  стал  слишком
известен и в долговом отделении. Нина Александровна там без него и  обойтись
не могла; дома же его даже и любопытством теперь не  беспокоили.  Варя,  так
строго обращавшаяся с ним прежде, не  подвергала  его  теперь  ни  малейшему
допросу об его странствиях; а Ганя, к большому удивлению домашних, говорил и
даже сходился с  ним  иногда  совершенно  дружески,  несмотря  на  всю  свою
ипохондрию, чего никогда не бывало прежде, так как  двадцатисемилетний  Ганя
естественно не  обращал  на  своего  пятнадцатилетнего  брата  ни  малейшего
дружелюбного внимания, обращался с  ним  грубо,  требовал  к  нему  от  всех
домашних одной только строгости  и  постоянно  грозился  "добраться  до  его
ушей", что и выводило Колю "из  последних  границ  человеческого  терпения".
Можно было подумать, что теперь  Коля  иногда  даже  становился  необходимым
Гане. Его очень поразило, что Ганя возвратил тогда назад деньги; за  это  он
многое был готов простить ему.
     Прошло месяца три по отъезде князя, и в семействе  Иволгиных  услыхали,
что Коля вдруг познакомился с Епанчиными и  очень  хорошо  принят  девицами.
Варя скоро узнала об этом; Коля, впрочем, познакомился не чрез Варю, а  "сам
от себя". Мало-по-малу его у Епанчиных полюбили. Генеральша была  им  сперва
очень недовольна, но вскоре стала его ласкать "за откровенность и за то, что
не льстит". Что Коля не льстил, то это было  вполне  справедливо;  он  сумел
стать у них совершенно на равную и независимую ногу,  хоть  и  читал  иногда
генеральше книги и газеты, - но он и всегда  бывал  услужлив.  Раза  два  он
жестоко, впрочем, поссорился с Лизаветой Прокофьевной, объявил ей,  что  она
деспотка, и что нога его не будет в ее доме. В первый раз спор  вышел  из-за
"женского вопроса", а во второй раз из-за  вопроса,  в  которое  время  года
лучше ловить чижиков? Как ни невероятно, но генеральша на третий день  после
ссоры прислала ему с лакеем записку, прося непременно  пожаловать;  Коля  не
ломался  и  тотчас  же  явился.  Одна  Аглая  была  постоянно  почему-то  не
расположена к нему и обращалась с ним свысока. Ее-то и суждено было  отчасти
удивить ему. Один раз, - это было на Святой, - улучив минуту  наедине,  Коля
подал Аглае письмо, сказав только,  что  ведено  передать  ей  одной,  Аглая
грозно оглядела "самонадеянного мальчишку", но Коля не стал ждать  и  вышел.
Она развернула записку и прочла:
     "Когда-то вы меня почтили вашею  доверенностью.  Может  быть,  вы  меня
совсем теперь позабыли. Как это так случилось, что я к вам пишу? Я не  знаю;
но у меня явилось неудержимое желание напомнить вам о  себе  и  именно  вам.
Сколько раз вы все три бывали мне очень нужны, но из всех трех я видел  одну
только вас. Вы мне нужны, очень нужны. Мне нечего писать вам о себе,  нечего
рассказывать. Я и не хотел того; мне  ужасно  бы  желалось,  чтобы  вы  были
счастливы. Счастливы ли вы? Вот это только я и хотел вам сказать. "Ваш  брат
Кн. Л. Мышкин".
     Прочтя эту коротенькую и довольно бестолковую записку Аглая  вся  вдруг
вспыхнула и задумалась. Нам трудно бы было передать течение ее мыслей. Между
прочим, она спросила себя:  "показывать  ли  кому-нибудь?"  Ей  как-то  было
стыдно. Кончила, впрочем, тем, что с насмешливою и странною  улыбкой  кинула
письмо в свой столик. Назавтра опять  вынула  и  заложила  в  одну  толстую,
переплетенную в крепкий корешок книгу (она и  всегда  так  делала  с  своими
бумагами, чтобы поскорее найти, когда понадобится). И уж только чрез  неделю
случилось ей разглядеть, какая была это книга? Это был Дон-Кихот Ламанчский.
Аглая ужасно расхохоталась - неизвестно чему.
     Неизвестно тоже, показала ли она свое  приобретение  которой-нибудь  из
сестер.
     Но когда она еще читала письмо, ей вдруг пришло в  голову:  неужели  же
этот самонадеянный мальчишка и фанфаронишка выбран князем  в  корреспонденты
и, пожалуй, чего доброго, единственный его здешний корреспондент? Хоть  и  с
видом необыкновенного пренебрежения, но все-таки она взяла Колю  к  допросу.
Но всегда обидчивый "мальчишка" не обратил на этот раз ни малейшего внимания
на пренебрежение: весьма коротко и довольно сухо объяснил он Аглае, что хотя
он и сообщил князю на всякий случай свой постоянный адрес пред самым выездом
князя из Петербурга и при этом предложил свои  услуги,  но  что  это  первая
комиссия, которую он получил от него, и первая  его  записка  к  нему,  а  в
доказательство слов своих представил  и  письмо,  полученное  собственно  им
самим. Аглая не посовестилась и прочла. В письме к Коле было:
     "Милый  Коля,  будьте  так  добры,  передайте  при  сем  прилагаемую  и
запечатанную записку Аглае Ивановне. Будьте здоровы". "Любящий  вас  Кн.  Л.
Мышкин".
     - Все-таки смешно  доверяться  такому  пузырю,  -  обидчиво  произнесла
Аглая, отдавая Коле записку, и презрительно прошла мимо него.
     Этого уже Коля не мог вынести: он  же  как  нарочно  для  этого  случая
выпросил у Гани, не объясняя ему причины, надеть его  совершенно  еще  новый
зеленый шарф. Он жестоко обиделся.

II.
     Был июнь в первых числах, и погода стояла в Петербурге уже целую неделю
на редкость хорошая. У Епанчиных была богатая собственная дача в  Павловске.
Лизавета Прокофьевна  вдруг  взволновалась  и  поднялась;  и  двух  дней  не
просуетились, переехали.
     На другой или на третий  день  после  переезда  Епанчиных,  с  утренним
поездом из Москвы прибыл  и  князь  Лев  Николаевич  Мышкин.  Его  никто  не
встретил в  воксале;  но  при  выходе  из  вагона  князю  вдруг  померещился
странный, горячий взгляд чьих-то двух глаз, в толпе, осадившей  прибывших  с
поездом. Поглядев внимательнее, он уже ничего более  не  различил.  Конечно,
только померещилось; но впечатление осталось неприятное. К тому же  князь  и
без того был грустен и задумчив и чем-то казался озабоченным.
     Извозчик довез его до одной гостиницы, не далеко от Литейной. Гостиница
была  плохенькая.  Князь  занял  две  небольшие  комнаты,  темные  и   плохо
меблированные, умылся, оделся, ничего не спросил и торопливо вышел,  как  бы
боясь потерять время или не застать кого-то дома.
     Если бы кто теперь взглянул на него из прежде знавших его полгода назад
в Петербурге, в его  первый  приезд,  то  пожалуй  бы  и  заключил,  что  он
наружностью переменился гораздо к лучшему. Но вряд ли это было так. В  одной
одежде была полная перемена: все платье  было  другое,  сшитое  в  Москве  и
хорошим портным; но и в платье был недостаток: слишком уж сшито было по моде
(как и всегда шьют добросовестные, но не очень талантливые портные) и  сверх
того  на  человека,  нисколько  этим  не  интересующегося,   так   что   при
внимательном взгляде на князя  слишком  большой  охотник  посмеяться,  может
быть, и нашел бы чему улыбнуться. Но мало ли отчего бывает смешно?
     Князь взял извозчика и отправился на Пески. В одной  из  Рождественских
улиц он скоро отыскал один небольшой деревянный домик. К удивлению его, этот
домик оказался красивым на вид, чистеньким, содержащимся в большом  порядке,
с палисадником, в котором росли цветы. Окна на улицу были отворены, и из них
слышался резкий, непрерывный говор, почти крик, точно кто-нибудь читал вслух
или даже говорил речь; голос прерывался изредка  смехом  нескольких  звонких
голосов. Князь вошел во двор,  поднялся  на  крылечко  и  спросил  господина
Лебедева.
     - Да вон они, - отвечала отворившая  дверь  кухарка  с  засученными  по
локоть рукавами,  ткнув  пальцем  в  "гостиную",  В  этой  гостиной,  обитой
темноголубого  цвета  бумагой  и  убран  ной  чистенько   и   с   некоторыми
претензиями, то-есть с круглым столом и диваном,  с  бронзовыми  часами  под
колпаком, с узеньким в простенке зеркалом и с стариннейшею небольшою люстрой
со стеклышками, спускавшеюся на бронзовой цепочке с потолка, посреди комнаты
стоял сам господин Лебедев, спиной к входившему  князю,  в  жилете,  но  без
верхнего платья, по-летнему, и, бия себя в грудь,  горько  ораторствовал  на
какую-то тему. Слушателями были: мальчик лет пятнадцати, с довольно  веселым
и неглупым лицом и