вшихся дам решил, что надо непременно и прежде всего достучаться  к
Рогожину и узнать от него обо всем положительно. Если же его нет дома (о чем
узнать наверно), или он не захочет сказать, то съездить в Семеновский  полк,
к одной даме, немке, знакомой Настасьи Филипповны, которая живет с  матерью:
может  быть,  Настасья  Филипповна,  в  своем  волнении  и  желая  скрыться,
заночевала у них. Князь встал совершенно убитый; они рассказывали потом, что
он "ужасно как побледнел"; действительно, у  него  почти  подсекались  ноги.
Наконец сквозь ужасную трескотню голосов, он различил, что они уговариваются
действовать вместе с ним и спрашивают его городской адрес. Адреса у него  не
оказалось; посоветовали где-нибудь остановиться в гостинице. Князь подумал и
дал адрес своей прежней гостиницы, той самой, где с ним  недель  пять  назад
был припадок. Затем отправился опять к Рогожину.
     На этот раз не только не отворили у Рогожина, но не отворилась  даже  и
дверь в квартиру старушки. Князь сошел к дворнику и насилу  отыскал  его  на
дворе; дворник был чем-то  занят  и  едва  отвечал,  едва  даже  глядел,  но
все-таки объявил положительно, что Парфен Семенович "вышел с самого  раннего
утра, уехал в Павловск и домой сегодня не будет".
     - Я подожду; может, он к вечеру будет?
     - А может и неделю не будет, кто его знает.
     - Стало быть, все-таки ночевал же сегодня?
     - Ночевал-то он ночевал...
     Все это было подозрительно и нечисто. Дворник, очень могло быть,  успел
в этот промежуток получить новые инструкции:  давеча  даже  был  болтлив,  а
теперь просто отворачивается. Но князь решил еще раз зайти часа через два  и
даже постеречь у дома, если надо будет, а теперь оставалась  еще  надежда  у
немки, и он поскакал в Семеновский полк.
     Но у немки его даже и не поняли. По некоторым промелькнувшим  словечкам
он  даже  мог  догадаться,  что  красавица-немка,  недели  две  тому  назад,
рассорилась с Настасьей Филипповной, так что во все эти дни о ней ничего  не
слыхала, и всеми силами давала теперь знать, что и не интересуется  слышать:
"хотя бы она за всех князей в мире вышла". Князь поспешил выйти. Ему  пришла
между прочим мысль, что она, может быть, уехала,  как  тогда,  в  Москву,  а
Рогожин, разумеется, за ней, а  может,  и  с  ней.  "По  крайней  мере  хоть
какие-нибудь следы отыскать!" Он вспомнил однако, что ему нужно остановиться
в трактире, и  поспешил  на  Литейную;  там  тотчас  же  отвели  ему  нумер.
Коридорный осведомился, не желает ли он закусить; он  в  рассеяньи  ответил,
что желает, и, спохватившись, ужасно бесился на себя, что закуска  задержала
его лишних полчаса, и только потом догадался, что  его  ничто  не  связывало
оставить поданную закуску и не закусывать. Странное ощущение овладело  им  в
этом  тусклом  и  душном   коридоре,   ощущение,   мучительно   стремившееся
осуществиться в какую-то мысль; но он все не мог догадаться, в чем  состояла
эта новая напрашивающаяся мысль. Он вышел наконец сам не свой  из  трактира;
голова его кружилась; но -  куда  однако  же  ехать?  Он  бросился  опять  к
Рогожину.
     Рогожин не возвращался; на звон не отпирали;  он  позвонил  к  старушке
Рогожиной; отперли и тоже объявили, что Парфена Семеновича нет и, может, дня
три не будет.  Смущало  князя  то,  что  его,  по-прежнему,  с  таким  диким
любопытством осматривали. Дворника, на этот раз,  он  совсем  не  нашел.  Он
вышел, как давеча, на противоположный тротуар, смотрел на окна  и  ходил  на
мучительном зное  с  полчаса,  может,  и  больше;  на  этот  раз  ничего  не
шевельнулось;  окна  не  отворились,  белые  сторы  были   неподвижны.   Ему
окончательно  пришло  в  голову,  что  наверно  и  давеча  ему  только   так
померещилось; что даже и окна, по всему видно, были так тусклы и  так  давно
не мыты, что трудно было бы различить, если бы даже и в самом деле посмотрел
кто-нибудь сквозь стекла.  Обрадовавшись  этой  мысли,  он  поехал  опять  в
Измайловский полк к учительше.
     Там его уже ждали. Учительша уже перебывала в трех, в четырех местах, и
даже заезжала к Рогожину; ни слуху, ни духу. Князь выслушал молча,  вошел  в
комнату, сел на диван и стал смотреть на всех, как бы не понимая, о чем  ему
говорят. Странно: то  был  он  чрезвычайно  заметлив,  то  вдруг  становился
рассеян до невозможности. Все семейство заявляло  потом,  что  это  был  "на
удивление" странный человек в этот день, так что "может,  тогда  уже  все  и
обозначилось". Он наконец поднялся и попросил,  чтоб  ему  показали  комнаты
Настасьи Филипповны.
     Это были  две  большие,  светлые,  высокие  комнаты,  весьма  порядочно
меблированные и не дешево стоившие. Все эти  дамы  рассказывали  потом,  что
князь осматривал в комнатах каждую вещь, увидал на столике развернутую книгу
из библиотеки для чтения, французский роман  M-me  Bovary,  заметил,  загнул
страницу, на которой была развернута книга, попросил позволения взять  ее  с
собой, и тут же, не выслушав возражения, что книга из библиотеки, положил ее
себе в карман. Сел у отворенного окна и, увидав ломберный столик, исписанный
мелом,  спросил:  кто  играл?  Они  рассказали  ему,  что  играла   Настасья
Филипповна каждый вечер с Рогожиным в дураки, в  преферанс,  в  мельники,  в
вист, в свои козыри, - во все игры, и что  карты  завелись  только  в  самое
последнее время, по переезде из Павловска в Петербург, потому  что  Настасья
Филипповна все жаловалась, что скучно, и что  Рогожин  сидит  целые  вечера,
молчит и говорить ни о чем не умеет, и часто  плакала;  и  вдруг  на  другой
вечер  Рогожин  вынимает  из  кармана   карты;   тут   Настасья   Филипповна
рассмеялась, и стали играть. Князь спросил: где карты, в которые играли?  Но
карт не оказалось; карты привозил всегда сам Рогожин в кармане, каждый  день
по новой колоде, и потом увозил с собой.
     Эти дамы посоветовали съездить еще раз к Рогожину и  еще  раз  покрепче
постучаться, но не сейчас, а уже вечером: "может что и  окажется".  Сама  же
учительша вызвалась  между  тем  съездить  до  вечера  в  Павловск  к  Дарье
Алексеевне: не знают ли там чего? Князя просили пожаловать  часов  в  десять
вечера, во всяком случае, чтобы сговориться на завтрашний день. Несмотря  на
все утешения и обнадеживания, совершенное отчаяние овладело душой  князя.  В
невыразимой тоске дошел он  пешком  до  своего  трактира.  Летний,  пыльный,
душный Петербург давил его как в  тисках;  он  толкался  между  суровым  или
пьяным народом, всматривался без цели в лица,  может  быть,  прошел  гораздо
больше, чем следовало; был уже совсем почти вечер, когда  он  вошел  в  свой
нумер. Он решил отдохнуть  немного  и  потом  идти  опять  к  Рогожину,  как
советовали, сел на диван, облокотился обоими локтями на стол и задумался.
     Бог знает сколько времени, и бог знает, о  чем  он  думал.  Многого  он
боялся и чувствовал, больно и мучительно, что боится ужасно.  Пришла  ему  в
голову  Вера  Лебедева;  потом  подумалось,  что,  может,  Лебедев  и  знает
что-нибудь в этом деле, а если не знает, то может узнать и скорее,  и  легче
его. Потом вспомнился ему Ипполит и то, что Рогожин к Ипполиту ездил.  Потом
вспомнился сам Рогожин: недавно на отпевании, потом в парке, потом  -  вдруг
здесь в коридоре, когда он спрятался тогда в углу и ждал его с ножем.  Глаза
его  теперь  ему  вспоминались,  глаза,  смотревшие  тогда  в  темноте.   Он
вздрогнул: давешняя напрашивавшаяся мысль вдруг вошла ему теперь в голову.
     Она состояла отчасти в том, что если Рогожин в Петербурге, то  хотя  бы
он и скрывался на время, а все-таки непременно  кончит  тем,  что  придет  к
нему, к князю, с добрым или с дурным намерением, пожалуй, хоть как тогда. По
крайней мере, если бы Рогожину почему-нибудь  понадобилось  придти,  то  ему
некуда больше идти как сюда, опять в этот же коридор. Адреса  он  не  знает;
стало быть, очень может подумать, что князь в прежнем трактире  остановился;
по крайней мере, попробует здесь поискать... если уж  очень  понадобится.  А
почем знать, может быть, ему и очень понадобится?
     Так он думал, и мысль эта казалась ему почему-то совершенно  возможною.
Он ни за что бы не дал себе отчета, если бы стал углубляться в  свою  мысль:
"почему, например, он так вдруг понадобится Рогожину,  и  почему  даже  быть
того не может, чтоб они наконец не сошлись?" Но мысль  была  тяжелая:  "если
ему хорошо, то он не придет - продолжал думать князь; -  он  скорее  придет,
если ему нехорошо; а ему ведь наверно нехорошо..."
     Конечно, при таком убеждении,  следовало  бы  ждать  Рогожина  дома,  в
нумере; но он как будто не мог вынести своей новой мысли,  вскочил,  схватил
шляпу и побежал. В коридоре было уже почти совсем темно: "что если он  вдруг
теперь выйдет из того угла и остановит  меня  у  лестницы?"  мелькнуло  ему,
когда он подходил к знакомому месту. Но никто не  вышел.  Он  спустился  под
ворота, вышел на тротуар,  подивился  густой  толпе  народа,  высыпавшего  с
закатом солнца на улицу (как и всегда в Петербурге в каникулярное время),  и
пошел по направлению к Гороховой. В пятидесяти шагах от трактира, на  первом
перекрестке, в толпе,  кто-то  вдруг  тронул  его  за  локоть  и  вполголоса
проговорил над самым ухом:
     - Лев Николаевич, ступай, брат, за мной, надоть.
     Это был Рогожин.
     Странно: князь начал ему вдруг, с радости, рассказывать, лепеча и почти
не договаривая слов, как он ждал его сейчас в коридоре, в трактире.
     - Я там был, - неожиданно ответил Рогожин; - пойдем.
     Князь удивился ответу, но он удивился спустя уже по  крайней  мере  две
минуты, когда сообразил. Сообразив ответ, он испугался и стал приглядываться
к Рогожину. Тот уже шел почти на полшага впереди, смотря прямо пред собой  и
не взглядывая ни на кого из встречных,  с  машинальною  осторожностию  давая
всем дорогу.
     - Зачем же ты меня в нумере  не  спросил...  коли  был  в  трактире?  -
спросил вдруг князь.
     Рогожин остановился, посмотрел на него, подумал, и, как  бы  совсем  не
поняв вопроса, сказал:
     - Вот что, Лев Николаевич, ты иди здесь прямо, вплоть до дому,  знаешь?
А я пойду по той стороне. Да поглядывай, чтобы нам вместе...
     Сказав это, он перешел через улицу, ступил на противоположный  тротуар,
поглядел идет ли князь, и, видя, что он стоит  и  смотрит  на  него  во  все
глаза,  махнул  ему  рукой  к  стороне   Гороховой,   и   пошел,   поминутно
поворачиваясь взглянуть на князя и приглашая его за  собой.  Он  был  видимо
ободрен, увидев, что князь понял  его  и  не  переходит  к  нему  с  другого
тротуара. Князю пришло в голову, что Рогожину надо кого-то высмотреть  и  не
пропустить на дороге, и что потому он и перешел на другой  тротуар.  "Только
зачем же он не сказал кого смотреть надо?" Так прошли они шагов  пятьсот,  и
вдруг князь начал почему-то дрожать; Рогожин, хоть и реже, но не  переставал
оглядываться; князь не выдержал и поманил его рукой. Тот тотчас же перешел к
нему через улицу:
     - Настасья Филипповна разве у тебя?
     - У меня.
     - А давеча это ты в окно на меня из-за гардины смотрел?
     - Я...
     - Как же ты...
     Но князь не знал, что спросить дальше и чем окончить вопрос; к тому  же
сердце его так стучало, что и говорить трудно было. Рогожин  тоже  молчал  и
смотрел на него попрежнему, то-есть как бы в задумчивости.
     - Ну, я пойду, - сказал он вдруг, приготовляясь опять переходить;  -  а
ты себе иди. Пусть мы на улице розно будем... так  нам  лучше...  по  розным
сторонам... увидишь.
     Когда наконец они повернули с двух разных тротуаров в Гороховую и стали
подходить к дому Рогожина, у князя стали опять  подсекаться  ноги,  так  что
почти трудно было уж и идти. Было уже около десяти  часов  вечера.  Окна  на
половине старушки стояли, как и давеча, отпертые, у Рогожина запертые,  и  в
сумерках как бы еще заметнее становились на них белые спущенные сторы. Князь
подошел к дому с противоположного тротуара; Рогожин  же  с  своего  тротуара
ступил на крыльцо и махал ему рукой. Князь перешел к нему на крыльцо.
     - Про меня и дворник не знает теперь, что я домой воротился.  Я  сказал
давеча, что в Павловск еду, и у матушки тоже сказал, - прошептал он с хитрою
и почти довольною улыбкой; - мы войдем и не услышит никто.
     В руках его уже был  ключ.  Поднимаясь  по  лестнице,  он  обернулся  и
погрозил князю, чтобы тот шел тише, тихо отпер дверь в свои комнаты, впустил
князя, осторожно прошел за ним, запер  дверь  за  собой  и  положил  ключ  в
карман.
     - Пойдем, - произнес он шепотом.
     Он еще с тротуара на Литейной заговорил шепотом. Несмотря на  все  свое
наружное спокойствие, он был в какой-то глубокой внутренней  тревоге.  Когда
вошли в залу, пред самым кабинетом, он подошел к окну и таинственно  поманил
к себе князя:
     - Вот ты как давеча ко мне зазвонил, я тотчас здесь  и  догадался,  что
это ты самый и есть; подошел к  дверям  на  цыпочках,  и  слышу,  что  ты  с
Пафнутьевной разговариваешь, а я уж той чем свет заказал: если  ты,  или  от
тебя кто, али кто бы то  ни  был,  начнет  ко  мне  стукать,  так  чтобы  не
сказываться ни под  каким  видом;  а  особенно  если  ты  сам  придешь  меня
спрашивать, и имя твое ей объявил. А потом,  как  ты  вышел,  мне  пришло  в
голову: что если он тут теперь стоит и  выглядывает,  али  сторожит  чего  с
улицы? Подошел я к этому самому окну, отвернул гардину-то, глядь, а  ты  там
стоишь, прямо на меня смотришь... Вот как это дело было.
     - Где же... Настасья Филипповна? - выговорил князь задыхаясь.
     - Она... здесь, - медленно проговорил Рогожин, как бы  капельку  выждав
ответить.
     - Где же?
     Рогожин поднял глаза на князя и пристально посмотрел на него:
     - Пойдем...
     Он все говорил шепотом и не торопясь, медленно  и,  попрежнему,  как-то
странно задумчиво. Даже когда про стору рассказывал, то как будто  рассказом
своим  хотел  высказать  что-то  другое,  несмотря  на  всю   экспансивность
рассказа.
     Вошли в кабинет. В этой комнате,  с  тех  пор  как  был  в  ней  князь,
произошла некоторая перемена: через  всю  комнату  протянута  была  зеленая,
штофная, шелковая занавеска, с двумя входами по обоим концам, и отделяла  от
кабинета альков, в котором устроена была постель Рогожина. Тяжелая занавеска
была спущена, и входы закрыты. Но в комнате было очень темно; летние "белые"
петербургские ночи начинали темнеть, и если бы не полная луна, то  в  темных
комнатах  Рогожина,  с  опущенными  сторами,  трудно  было   бы   что-нибудь
разглядеть. Правда, можно было еще различать лица, хотя  очень  неотчетливо.
Лицо  Рогожина  было  бледно,  по  обыкновению;  глаза  смотрели  на   князя
пристально, с сильным блеском, но как-то неподвижно.
     - Ты бы свечку зажег? - сказал князь.
     - Нет, не надо, - ответил Рогожин, и, взяв князя за руку, нагнул его  к
стулу; сам сел напротив, придвинув стул так, что почти соприкасался с князем
коленями. Между ними, несколько сбоку, приходился маленький, круглый столик.
- Садись, посидим пока! - сказал он, словно уговаривая  посидеть.  С  минуту
молчали. - Я так и  знал,  что  ты  в  эфтом  же  трактире  остановишься,  -
заговорил он,  как  иногда,  приступая  к  главному  разговору,  начинают  с
посторонних подробностей, не относящихся прямо  к  делу;  -  как  в  коридор
зашел, то и подумал: а ведь, может, и он сидит, меня ждет теперь, как я его,
в эту же самую минуту? У учительши-то был?
     - Был, - едва мог выговорить князь от сильного биения сердца.
     - Я и об том подумал. Еще разговор пойдет, думаю... а потом еще  думаю:
я его ночевать сюда приведу, так чтоб эту ночь вместе...
     - Рогожин! Где Настасья Филипповна? - прошептал вдруг  князь  и  встал,
дрожа всеми членами. Поднялся и Рогожин.
     - Там, - шепнул он, кивнув головой на занавеску.
     - Спит? - шепнул князь.
     Опять Рогожин посмотрел на него пристально, как давеча.
     - Аль уж пойдем!.. Только ты... ну, да пойдем!
     Он приподнял портьеру, остановился и оборотился опять к князю:
     - Входи! - кивал он за  портьеру,  приглашая  проходить  вперед.  Князь
прошел.
     - Тут темно, - сказал он.
     - Видать! - пробормотал Рогожин.
     - Я чуть вижу... кровать.
     - Подойди ближе-то, - тихо предложил Рогожин. Князь шагнул  еще  ближе,
шаг, другой, и остановился. Он стоял и всматривался минуту или две; оба,  во
все время, у кровати ничего не выговорили; у князя билось сердце,  так  что,
казалось, слышно было в комнате, при мертвом молчании  комнаты.  Но  он  уже
пригляделся, так  что  мог  различать  всю  постель;  на  ней  кто-то  спал,
совершенно неподвижным  сном;  не  слышно  было  ни  малейшего  шелеста,  ни
малейшего дыхания. Спавший был закрыт с головой, белою простыней,  но  члены
как-то неясно обозначались; видно только  было,  по  возвышению,  что  лежит
протянувшись человек. Кругом, в беспорядке, на постели,  в  ногах,  у  самой
кровати на креслах, на полу даже, разбросана  была  снятая  одежда,  богатое
белое шелковое платье, цветы, ленты.  На  маленьком  столике,  у  изголовья,
блистали снятые и разбросанные бриллианты.  В  ногах,  сбиты  были  в  комок
какие-то кружева,  и  на  белевших  кружевах,  выглядывая  из-под  простыни,
обозначался кончик обнаженной ноги; он казался как бы выточенным из  мрамора
и ужасно был неподвижен. Князь  глядел  и  чувствовал,  что  чем  больше  он
глядит, тем еще  мертвее  и  тише  становится  в  комнате.  Вдруг  зажужжала
проснувшаяся муха, пронеслась над кроватью  и  затихла  у  изголовья.  Князь
вздрогнул.
     - Выйдем, - тронул его за руку Рогожин.
     Они вышли, уселись опять в тех же стульях, опять один  против  другого.
Князь дрожал все сильнее и  сильнее  и  не  спускал  своего  вопросительного
взгляда с лица Рогожина.
     - Ты вот, я замечаю, Лев  Николаевич,  дрожишь,  -  проговорил  наконец
Рогожин, - почти так, как когда с тобой бывает твое расстройство, помнишь, в
Москве было? Или как раз было перед припадком. И не придумаю, что  теперь  с
тобой буду делать...
     Князь вслушивался, напрягая все силы, чтобы  понять,  и  все  спрашивая
взглядом.
     - Это ты? - выговорил он наконец, кивнув головой на портьеру.
     - Это... я... - прошептал Рогожин и потупился. Помолчали минут пять.
     - Потому, - стал продолжать вдруг Рогожин, как  будто  и  не  перерывал
речи, - потому как если  твоя  болезнь,  и  припадок,  и  крик  теперь,  то,
пожалуй, с улицы, аль со двора кто и услышит, и догадаются, что  в  квартире
ночуют люди; станут стучать, войдут... потому они все думают, что меня  дома
нет. Я и свечи не зажег, чтобы с улицы, аль со двора не догадались.  Потому,
когда меня нет, я и ключи увожу, и никто без меня по три, по  четыре  дня  и
прибирать не входит, таково мое заведение. Так вот, чтоб не узнали,  что  мы
заночуем...
     - Постой, - сказал князь, - я давеча и дворника, и старушку  спрашивал:
не ночевала ли Настасья Филипповна? Они, стало быть, уже знают.
     - Знаю, что ты спрашивал.  Я  Пафнутьевне  сказал,  что  вчера  заехала
Настасья Филипповна и вчера же в Павловск уехала, а что у меня десять  минут
пробыла. И не знают они, что она ночевала - никто. Вчера мы  так  же  вошли,
совсем потихоньку, как сегодня с тобой. Я еще про себя подумал дорогой,  что
она не захочет потихоньку входить,  -  куды!  Шепчет,  на  цыпочках  пришла,
платье обобрала около себя, чтобы не шумело, в руках несет, мне сама пальцем
на лестнице грозит, - это она тебя все пужалась. На машине  как  сумасшедшая
совсем была, все от страху, и сама сюда ко мне пожелала заночевать; я  думал
сначала на квартиру к учительше везти, - куды! "Там он  меня,  говорит,  чем
свет разыщет, а ты меня скроешь, а завтра чем свет в Москву", а потом в Орел
куда-то хотела. И ложилась, все говорила, что в Орел поедем...
     - Постой; что же ты теперь, Парфен, как же хочешь?
     - Да вот сумлеваюсь  на  тебя,  что