и мы замешаны, все-таки дочки ваши замешаны,  Иван  Федорыч,  девицы,
барышни, лучшего общества барышни, невесты; они тут находились, тут  стояли,
все выслушали, да и в истории с мальчишками тоже замешаны,  радуйтесь,  тоже
тут были и слушали! Не прощу же, не прощу же я этому  князишке,  никогда  не
прощу! И почему Аглая  три  дня  в  истерике,  почему  с  сестрами  чуть  не
перессорилась, даже с Александрой, у которой всегда  целовала  руки,  как  у
матери - так уважала? Почему она три дня всем загадки загадывает? Что тут за
Гаврила Иволгин?  Почему  она  вчера  и  сегодня  Гаврилу  Иволгина  хвалить
принималась и расплакалась? Почему про этого проклятого "рыцаря  бедного"  в
этом анонимном письме упомянуто, тогда как она письмо от князя даже  сестрам
не показала? И почему... зачем, зачем я к нему, как угорелая  кошка,  теперь
прибежала, и сама же его сюда притащила? Господи,  с  ума  я  сошла,  что  я
теперь наделала! С молодым человеком про секреты дочери говорить, да  еще...
да еще про такие секреты, которые чуть  не  самого  его  касаются!  Господи,
хорошо еще, что он идиот  и...  и...  друг  дома!  Только  неужели  ж  Аглая
прельстилась на такого уродика! Господи, что я плету! Тьфу! Оригиналы  мы...
под стеклом надо нас всех показывать, меня первую, по десяти копеек за вход.
Не прощу я вам этого, Иван Федорыч, никогда не прощу! И  почему  она  теперь
его не шпигует? Обещалась шпиговать, и вот не шпигует! Вон  -  вон,  во  все
глаза на него смотрит, молчит, не уходит, стоит, а сама  же  не  велела  ему
приходить... Он весь бледный  сидит.  И  проклятый,  проклятый  этот  болтун
Евгений Павлыч,  всем  разговором  один  завладел!  Ишь  разливается,  слова
вставить не дает. Я бы сейчас про все узнала, только бы речь навести..."
     Князь и действительно сидел, чуть не  бледный,  за  круглым  столом  и,
казалось, был в одно и то же время в чрезвычайном страхе и,  мгновениями,  в
непонятном ему самому и  захватывающем  душу  восторге.  О,  как  он  боялся
взглянуть в ту сторону, в тот угол, откуда пристально смотрели на  него  два
знакомые черные глаза, и в то же самое время как замирал он от счастия,  что
сидит здесь опять между ними, услышит знакомый голос - после того,  что  она
ему написала. "Господи, что-то она скажет теперь!" Сам он не  выговорил  еще
ни одного слова и с напряжением слушал "разливавшегося"  Евгения  Павловича,
который редко бывал в таком довольном и  возбужденном  состоянии  духа,  как
теперь, в этот вечер. Князь слушал его и долго не понимал  почти  ни  слова.
Кроме Ивана Федоровича, который не возвращался еще из Петербурга, все были в
сборе. Князь Щ. был тоже тут. Кажется, сбирались  немного  погодя,  до  чаю,
идти слушать музыку. Теперешний разговор завязался, повидимому,  до  прихода
князя. Скоро проскользнул на террасу вдруг откуда-то явившийся Коля.  "Стало
быть, его принимают здесь попрежнему", подумал князь про себя.
     Дача Епанчиных была роскошная дача, во вкусе швейцарской хижины, изящно
убранная со всех сторон цветами  и  листьями.  Со  всех  сторон  ее  окружал
небольшой, но прекрасный цветочный сад. Сидели  все  на  террасе,  как  и  у
князя; только терраса была несколько обширнее и устроена щеголеватее.
     Тема  завязавшегося  разговора,  казалось,  была  немногим  по  сердцу;
разговор, как можно было догадаться, начался из-за  нетерпеливого  спора  и,
конечно, всем бы хотелось переменить сюжет, но Евгений  Павлович,  казалось,
тем больше упорствовал и не смотрел на впечатление; приход князя  как  будто
возбудил его еще более.  Лизавета  Прокофьевна  хмурилась,  хотя  и  не  все
понимала. Аглая, сидевшая в стороне, почти в углу,  не  уходила,  слушала  и
упорно молчала.
     - Позвольте, - с жаром возражал Евгений  Павлович,  -  я  ничего  и  не
говорю  против  либерализма.  Либерализм  не  есть  грех;  это   необходимая
составная часть всего целого, которое без него  распадется  или  замертвеет;
либерализм имеет такое же  право  существовать,  как  и  самый  благонравный
консерватизм; но я на русский либерализм нападаю, и опять-таки повторяю, что
за то собственно и нападаю на него, что  русский  либерал  не  есть  русский
либерал, а есть не русский либерал. Дайте мне русского  либерала,  и  я  его
сейчас же при вас поцелую.
     - Если только он захочет вас целовать, - сказала  Александра  Ивановна,
бывшая в  необыкновенном  возбуждении.  Даже  щеки  ее  разрумянились  более
обыкновенного.
     "Ведь вот, - подумала про себя Лизавета Прокофьевна, - то спит да  ест,
не растолкаешь, а то вдруг подымется раз в год и заговорит так,  что  только
руки на нее разведешь".
     Князь заметил мельком,  что  Александре  Ивановне,  кажется,  очень  не
нравится, что Евгений Павлович говорит слишком весело, говорит на  серьезную
тему и как будто горячится, а в то же время как будто и шутит.
     - Я  утверждал  сейчас,  только  что  пред  вашим  приходом,  князь,  -
продолжал Евгений Павлович, - что у нас до сих пор либералы были  только  из
двух слоев, прежнего помещичьего (упраздненного) и семинарского. А  так  как
оба сословия обратились наконец в совершенные касты, в нечто  совершенно  от
нации особливое, и чем дальше, тем больше, от  поколения  к  поколению,  то,
стало быть,  и  все  то,  что  они  делали  и  делают,  было  совершенно  не
национальное...
     - Как? Стало быть, все что сделано - все не русское? -  возразил  князь
Щ.
     - Не национальное; хоть и по-русски, но не национальное; и  либералы  у
нас не русские, и консерваторы не русские,  все...  И  будьте  уверены,  что
нация ничего не признает из того, что сделано помещиками и семинаристами, ни
теперь, ни после...
     - Вот это хорошо! Как можете вы утверждать такой парадокс, если  только
это серьезно? Я не могу допустить таких выходок насчет русского помещика; вы
сами русский помещик, - горячо возражал князь Щ.
     - Да ведь я и не в  том  смысле  о  русском  помещике  говорю,  как  вы
принимаете. Сословие почтенное, хоть  по  тому  уж  одному,  что  я  к  нему
принадлежу; особенно теперь, когда оно перестало существовать...
     - Неужели и в литературе  ничего  не  было  национального?  -  перебила
Александра Ивановна.
     - Я в литературе не мастер, но и русская литература, по-моему,  вся  не
русская, кроме разве Ломоносова, Пушкина и Гоголя.
     - Во-первых, это не мало, а во-вторых, один из народа, а другие  два  -
помещики, - засмеялась Аделаида.
     - Точно так, но не торжествуйте. Так как этим только троим до  сих  пор
из всех русских писателей удалось сказать каждому нечто действительно  свое,
свое собственное, ни у кого не заимствованное, то тем самым эти трое и стали
тотчас национальными. Кто из  русских  людей  скажет,  напишет  или  сделает
что-нибудь  свое,  свое  неотъемлемое  и  незаимствованное,  тот   неминуемо
становится национальным, хотя бы он и по-русски плохо говорил. Это для  меня
аксиома.  Но  мы  не  об  литературе  начали  говорить,  мы   заговорили   о
социалистах, и чрез них разговор пошел; ну, так я утверждаю, что у  нас  нет
ни одного русского социалиста; нет и не было, потому что все наши социалисты
тоже из  помещиков  или  семинаристов.  Все  наши  отъявленные,  афишованные
социалисты, как здешние, так и заграничные, больше ничего  как  либералы  из
помещиков времен крепостного права. Что вы смеетесь?  Дайте  мне  их  книги,
дайте мне их учения, их мемуары,  и  я,  не  будучи  литературным  критиком,
берусь написать вам убедительнейшую литературную критику, в  которой  докажу
ясно как день, что каждая страница их книг, брошюр, мемуаров написана прежде
всего  прежним  русским  помещиком.  Их  злоба,  негодование,  остроумие   -
помещичьи (даже до-Фамусовские!); их восторг,  их  слезы,  настоящие,  может
быть, искренние слезы, но - помещичьи! Помещичьи или семинарские... Вы опять
смеетесь, и вы смеетесь, князь? Тоже не согласны?
     Действительно, все смеялись, усмехнулся и князь.
     - Я так прямо не могу еще  сказать,  согласен  я  или  не  согласен,  -
произнес князь, вдруг перестав усмехаться и  вздрогнув  с  видом  пойманного
школьника, - но уверяю вас что слушаю вас с чрезвычайным удовольствием...
     Говоря это, он чуть не задыхался, и даже холодный пот выступил  у  него
на лбу. Это были первые слова, произнесенные им с тех пор, как он тут сидел.
Он попробовал было оглянуться кругом, но не посмел; Евгений Павлович  поймал
его жест и улыбнулся.
     - Я вам, господа, скажу факт, - продолжал он прежним тоном, то-есть как
будто с необыкновенным увлечением и жаром и в то же время  чуть  не  смеясь,
может быть, над своими же собственными словами, - факт,  наблюдение  и  даже
открытие которого я имею честь приписывать  себе  и  даже  одному  себе;  по
крайней мере, об этом не было еще нигде сказано или написано. В  факте  этом
выражается вся сущность русского либерализма того рода, о котором я  говорю.
Во-первых, что же, и есть либерализм, если говорить вообще, как не нападение
(разумное или ошибочное, это другой вопрос) на существующие  порядки  вещей?
Ведь так? Ну, так факт мой состоит в том, что  русский  либерализм  не  есть
нападение на существующие порядки вещей, а есть нападение на самую  сущность
наших вещей, на самые вещи, а не на  один  только  порядок,  не  на  русские
порядки, а на самую Россию. Мой либерал дошел до того,  что  отрицает  самую
Россию, то-есть ненавидит и бьет свою мать. Каждый  несчастный  и  неудачный
русский факт возбуждает в нем смех и чуть не восторг. Он ненавидит  народные
обычаи, русскую историю, все. Если есть для него  оправдание,  так  разве  в
том, что он не понимает, что делает, и свою ненависть к России принимает  за
самый плодотворный  либерализм  (о,  вы  часто  встретите  у  нас  либерала,
которому аплодируют остальные, и  который,  может  быть,  в  сущности  самый
нелепый, самый тупой и опасный консерватор,  и  сам  не  знает  того!).  Эту
ненависть к России, еще не так давно, иные либералы наши принимали  чуть  не
за истинную любовь к отечеству и хвалились тем, что видят  лучше  других,  в
чем она должна состоять; но  теперь  уже  стали  откровеннее  и  даже  слова
"любовь к отечеству" стали стыдиться, даже понятие изгнали и  устранили  как
вредное и ничтожное. Факт этот верный, я стою за это и...  надобно  же  было
высказать когда-нибудь правду вполне, просто и откровенно; но факт этот в то
же время и такой, которого нигде и никогда, спокон-веку и ни в одном народе,
не бывало и не случалось, а, стало быть, факт этот случайный и может пройти,
я согласен. Такого не может быть либерала нигде, который бы самое  отечество
свое ненавидел. Чем же это все объяснить у нас? Тем самым, что и  прежде,  -
тем, что русский либерал есть покамест еще нерусский либерал; больше  ничем,
по-моему.
     - Я принимаю все, что ты сказал, за шутку, Евгений Павлыч,  -  серьезно
возразил князь Щ.
     - Я всех либералов не видала и судить не берусь, -  сказала  Александра
Ивановна, - но с негодованием вашу мысль выслушала: вы взяли частный  случай
и возвели в общее правило, а стало быть, клеветали.
     - Частный случай? А-а! Слово произнесено, - подхватил Евгений Павлович.
- Князь, как вы думаете: частный это случай или нет?
     - Я тоже должен сказать, что я мало видел и мало был... с либералами, -
сказал князь, - но мне кажется, что вы, может быть, несколько правы,  и  что
тот  русский  либерализм,  о  котором  вы  говорили,  действительно  отчасти
наклонен ненавидеть самую  Россию,  а  не  одни  только  ее  порядки  вещей.
Конечно, это только отчасти... конечно, это никак не  может  быть  для  всех
справедливо...
     Он замялся и не  докончил.  Несмотря  на  все  волнение  свое,  он  был
чрезвычайно заинтересован разговором. В князе  была  одна  особенная  черта,
состоявшая в необыкновенной наивности внимания, с  каким  он  всегда  слушал
что-нибудь его интересовавшее, и ответов, какие давал, когда при этом к нему
обращались с вопросами. В его лице и даже в  положении  его  корпуса  как-то
отражалась эта наивность, эта вера, не подозревающая ни насмешки, ни  юмора.
Но хоть Евгений Павлович и давно  уже  обращался  к  нему  не  иначе  как  с
некоторою особенною усмешкой,  но  теперь,  при  ответе  его,  как-то  очень
серьезно посмотрел на него, точно совсем не ожидал от него такого ответа.
     - Так... вот вы как однако странно, - проговорил он, -  и  вправду,  вы
серьезно отвечали мне, князь?
     - Да разве вы не серьезно спрашивали? - возразил тот в удивлении.
     Все засмеялись.
     - Верьте ему, - сказала  Аделаида,  -  Евгений  Павлыч  всегда  и  всех
дурачит! Если бы вы знали, о чем он иногда пресерьезно рассказывает!
     - По-моему, это тяжелый разговор, и не заводить бы его совсем, -  резко
заметила Александра, - хотели идти гулять...
     - И пойдемте, вечер прелестный! - вскричал Евгений Павлыч; -  но  чтобы
доказать вам, что в этот раз я говорил совершенно серьезно, и главное, чтобы
доказать это князю (вы, князь, чрезвычайно меня  заинтересовали,  и  клянусь
вам, что я не совсем еще  такой  пустой  человек,  каким  непременно  должен
казаться, - хоть я и в самом деле пустой  человек!),  и...  если  позволите,
господа,  я  сделаю  князю  еще  один  последний  вопрос,  из   собственного
любопытства, им и кончим. Этот вопрос мне, как нарочно, два часа тому  назад
пришел в голову (видите, князь, я тоже иногда серьезные вещи  обдумываю);  я
его решил, но посмотрим, что  скажет  князь.  Сейчас  сказали  про  "частный
случай". Словцо это очень у нас знаменательное, его часто  слышишь.  Недавно
все говорили и писали об этом ужасном убийстве шести человек этим... молодым
человеком, и о странной  речи  защитника,  где  говорится,  что  при  бедном
состоянии преступника ему естественно должно было придти в голову убить этих
шесть человек. Это не буквально, но смысл,  кажется,  тот,  или  подходит  к
тому. По-моему личному мнению, защитник, заявляя такую странную мысль, был в
полнейшем убеждении, что он говорит  самую  либеральную,  самую  гуманную  и
прогрессивную вещь, какую только можно сказать в наше  время.  Ну,  так  как
по-вашему будет: это извращение понятий и убеждений, эта возможность  такого
кривого и замечательного взгляда на дело, есть ли это  случай  частный,  или
общий?
     Все захохотали.
     - Частный, разумеется, частный, - засмеялись Александра и Аделаида.
     - И позволь опять напомнить, Евгений Павлыч, - прибавил князь Ц., - что
шутка твоя слишком уже износилась.
     - Как вы думаете, князь? - не дослушал Евгений Павлович, поймав на себе
любопытный и серьезный взгляд князя Льва Николаевича.  -  Как  вам  кажется:
частный это случай, или общий? Я, признаюсь, для вас и выдумал этот вопрос.
     - Нет, не частный, - тихо, но твердо проговорил князь.
     - Помилуйте, Лев Николаевич, - с некоторою досадой вскричал князь Щ., -
разве вы не видите, что он вас ловит; он решительно  смеется  и  именно  вас
предположил поймать на зубок.
     - Я думал, что Евгений Павлыч говорил серьезно,  -  покраснел  князь  и
потупил глаза.
     - Милый князь, - продолжал князь Щ., - да вспомните, о чем  мы  с  вами
говорили один раз, месяца три тому назад; мы именно говорили о  том,  что  в
наших молодых новооткрытых судах можно указать уже на столько  замечательных
и талантливых защитников! А сколько в высшей степени  замечательных  решений
присяжных?  Как  вы  сами  радовались,  и  как  я  на  вашу  радость   тогда
радовался... мы говорили, что гордиться можем... А эта неловкая защита, этот
странный аргумент, конечно, случайность, единица между тысячами.
     Князь Лев Николаевич подумал, но с самым убежденным видом, хотя тихо  и
даже как будто робко выговаривая, ответил:
     - Я только хотел сказать, что искажение идей и понятий  (как  выразился
Евгений Павлыч) встречается очень  часто,  есть  гораздо  более  общий,  чем
частный случай, к несчастию. И до того, что если б  это  искажение  не  было
таким общим случаем,  то,  может  быть,  не  было  бы  и  таких  невозможных
преступлений, как эти...
     - Невозможных преступлений? Но  уверяю  же  вас,  что  точно  такие  же
преступления и, может быть, еще ужаснее, и прежде бывали, и всегда  были,  и
не только у нас, но и везде, и, по-моему, еще очень долго будут повторяться.
Разница в том, что у нас прежде было меньше гласности, а теперь стали  вслух
говорить и даже писать о них,  потому-то  и  кажется,  что  эти  преступники
теперь только и появились.  Вот  в  чем  ваша  ошибка,  чрезвычайно  наивная
ошибка, князь, уверяю вас, - насмешливо улыбнулся князь Щ.
     - Я сам знаю, что преступлений и прежде было очень много,  и  таких  же
ужасных; я еще недавно в  острогах  был,  и  с  некоторыми  преступниками  и
подсудимыми мне удалось познакомиться. Есть даже страшнее  преступники,  чем
этот, убившие по десяти человек, совсем не раскаиваясь. Но я вот что заметил
при этом: что самый закоренелый и нераскаянный убийца все-таки знает, что он
преступник, то-есть по совести считает, что он не хорошо  поступил,  хоть  и
безо всякого раскаяния. И таков всякий из них; а эти ведь, о которых Евгений
Павлыч заговорил, не хотят себя даже  считать  преступниками  и  думают  про
себя, что право имели и... даже хорошо поступили, то-есть  почти  ведь  так.
Вот в этом-то и состоит, по-моему, ужасная  разница.  И  заметьте,  все  это
молодежь, то-есть именно такой возраст, в котором всего легче и  беззащитнее
можно подпасть под извращение идей.
     Князь Щ. уже не смеялся и  с  недоумением  выслушал  князя.  Александра
Ивановна, давно уже хотевшая  что-то  заметить,  замолчала,  точно  какая-то
особенная мысль остановила ее.  Евгений  же  Павлович  смотрел  на  князя  в
решительном удивлении и на этот раз уже безо всякой усмешки.
     - Да вы что  так  на  него  удивляетесь,  государь  мой,  -  неожиданно
вступилась Лизавета Прокофьевна, - что он, глупее вас что  ли,  что  не  мог
по-вашему рассудить?
     - Нет-с, я не про то, - сказал Евгений Павлович, - но только как же вы,
князь (извините за вопрос), если вы так это видите и замечаете, то как же вы
(извините меня опять) в  этом  странном  деле...  вот  что  на-днях  было...
Бурдовского, кажется... как же вы не заметили такого же  извращения  идей  и
нравственных убеждений? Точь-в-точь ведь такого же!  Мне  тогда  показалось,
что вы совсем не заметили?
     - А вот что, батюшка. - разгорячилась Лизавета Прокофьевна,  -  мы  вот
все заметили, сидим здесь и хвалимся пред  ним,  а  вот  он  сегодня  письмо
получил от одного  из  них,  от  самого-то  главного,  угреватого,  помнишь,
Александра? Он прощения в письме у него просит, хоть и по своему  манеру,  и
извещает, что  того  товарища  бросил,  который  его  поджигал-то  тогда,  -
помнишь, Александра? - и что князю теперь больше  верит.  Ну,  а  мы  такого
письма еще не получали,  хоть  нам  и  не  учиться  здесь  нос-то  пред  ним
подымать.
     - А Ипполит тоже переехал к нам сейчас на дачу! - крикнул Коля.
     - Как! уже здесь? - встревожился князь.
     - Только что вы ушли с Лизаветой Прокофьевной, -  и  пожаловал;  я  его
перевез!
     - Ну бьюсь же об заклад, - так и вскипела вдруг  Лизавета  Прокофьевна,
совсем забыв, что сейчас же князя хвалила, - об заклад бьюсь, что  он  ездил
вчера к нему на чердак и прощения у него на коленях просил,  чтоб  эта  злая
злючка удостоила сюда  переехать.  Ездил  ты  вчера?  Сам  ведь  признавался
давеча. Так или нет? Стоял ты на коленках или нет?
     - Совсем не стоял, - крикну и Коля, -  а  совсем  напротив:  Ипполит  у
князя руку вчера схватил и два раза поцеловал, я сам видел, тем и  кончилось
все объяснение, кроме того, что князь просто сказал, что ему легче будет  на
даче, и тот мигом согласился переехать, как только станет легче.
     - Вы напрасно, Коля... -  пробормотал  князь,  вставая  и  хватаясь  за
шляпу, - зачем вы рассказываете, я...
     - Куда это? - остановила Лизавета