данно (как и  всегда  это  так
бывает), минуло двадцать пять лет. Почти в то  же  самое  время  и  Афанасий
Иванович Тоцкий, человек высшего света, с высшими связями и  необыкновенного
богатства, опять обнаружил свое старинное желание жениться. Это был  человек
лет пятидесяти пяти,  изящного  характера,  с  необыкновенною  утонченностию
вкуса. Ему хотелось жениться хорошо; ценитель красоты он  был  чрезвычайный.
Так  как  с  некоторого  времени  он  с  генералом   Епанчиным   состоял   в
необыкновенной дружбе, особенно  усиленной  взаимным  участием  в  некоторых
финансовых предприятиях, то и сообщил ему,  так  сказать,  прося  дружеского
совета и руководства: возможно или нет предположение о его браке с одною  из
его дочерей? В тихом и прекрасном течении семейной жизни  генерала  Епанчина
наступал очевидный переворот.
     Бесспорною красавицей в семействе, как уже сказано было, была  младшая,
Аглая. Но даже сам Тоцкий, человек чрезвычайного эгоизма, понял, что не  тут
ему надо искать, и что Аглая не ему  предназначена.  Может  быть,  несколько
слепая любовь и слишком горячая дружба  сестер  и  преувеличивали  дело,  но
судьба Аглаи предназначалась между ними, самым искренним  образом,  быть  не
просто судьбой, а возможным идеалом земного рая. Будущий  муж  Аглаи  должен
был быть обладателем всех совершенств и успехов, не говоря уже о  богатстве.
Сестры даже положили между собой, и как-то  без  особенных  лишних  слов,  о
возможности, если надо, пожертвования с их стороны в пользу Аглаи:  приданое
для Аглаи предназначалось колоссальное и из ряду вон. Родители знали об этом
соглашении двух старших сестер, и  потому,  когда  Тоцкий  попросил  совета,
между ними почти и сомнений не было, что одна из старших сестер  наверно  не
откажется увенчать их желания, тем  более,  что  Афанасий  Иванович  не  мог
затрудниться насчет приданого. Предложение же  Тоцкого  сам  генерал  оценил
тотчас же, с свойственным ему знанием жизни, чрезвычайно высоко. Так  как  и
сам  Тоцкий  наблюдал  покамест,  по   некоторым   особым   обстоятельствам,
чрезвычайную осторожность в своих шагах, и только еще сондировал дело, то  и
родители  предложили  дочерям   на   вид   только   еще   самые   отдаленные
предположения. В ответ на это было получено от  них,  тоже  хоть  не  совсем
определенное, но по крайней  мере  успокоительное  заявление,  что  старшая,
Александра, пожалуй и не откажется. Это  была  девушка,  хотя  и  с  твердым
характером, но добрая, разумная и  чрезвычайно  уживчивая;  могла  выйти  за
Тоцкого даже охотно, и если бы дала  слово,  то  исполнила  бы  его  честно.
Блеска она не любила, не только не грозила хлопотами и  крутым  переворотом,
но могла даже усладить и успокоить жизнь. Собой она была очень хороша,  хотя
и не так эффектна. Что могло быть лучше для Тоцкого?
     И однако же дело продолжало идти все еще ощупью.  Взаимно  и  дружески,
между  Тоцким  и  генералом  положено  было  до  времени  избегать   всякого
формального и  безвозвратного  шага.  Даже  родители  все  еще  не  начинали
говорить с дочерьми совершенно открыто; начинался  как  будто  и  диссонанс:
генеральша Епанчина, мать семейства, становилась  почему-то  недовольною,  а
это было очень важно. Тут было  одно  мешавшее  всему  обстоятельство,  один
мудреный и хлопотливый случай, из-за которого все  дело  могло  расстроиться
безвозвратно.
     Этот мудреный и хлопотливый "случай" (как выражался сам Тоцкий) начался
еще очень давно, лет восемнадцать этак назад. Рядом с  одним  из  богатейших
поместий Афанасия Ивановича, в одной из срединных губерний, бедствовал  один
мелкопоместный и беднейший помещик. Это был человек замечательный  по  своим
беспрерывным и анекдотическим неудачам, -  один  отставной  офицер,  хорошей
дворянской фамилии, и даже в этом отношении  почище  Тоцкого,  некто  Филипп
Александрович Барашков. Весь задолжавшийся и  заложившийся,  он  успел  уже,
наконец, после каторжных,  почти  мужичьих  трудов,  устроить  кое-как  свое
маленькое хозяйство удовлетворительно. При малейшей удаче  он  необыкновенно
ободрялся. Ободренный и просиявший надеждами, он отлучился на несколько дней
в свой уездный городок, чтобы  повидаться  и,  буде  возможно,  столковаться
окончательно с одним из главнейших  своих  кредиторов.  На  третий  день  по
прибытии его в город явился к нему из его деревеньки его староста, верхом, с
обожженною щекой  и  обгоревшею  бородой,  и  возвестил  ему,  что  "вотчина
сгорела", вчера, в самый полдень, при чем "изволили  сгореть  и  супруга,  а
деточки целы  остались".  Этого  сюрприза  даже  и  Барашков,  приученный  к
"синякам фортуны", не мог вынести; он сошел с  ума  и  чрез  месяц  помер  в
горячке. Сгоревшее имение, с разбредшимися по миру мужиками, было продано за
долги; двух же маленьких девочек, шести и  семи  лет,  детей  Барашкова,  по
великодушию своему, принял на свое иждивение и воспитание Афанасий  Иванович
Тоцкий. Они  стали  воспитываться  вместе  с  детьми  управляющего  Афанасия
Ивановича, одного отставного и многосемейного чиновника  и  при  том  немца.
Вскоре осталась одна только девочка, Настя, а  младшая  умерла  от  коклюша;
Тоцкий же вскоре совсем и забыл о них обеих, проживая за границей. Лет  пять
спустя, однажды, Афанасий  Иванович,  проездом,  вздумал  заглянуть  в  свое
поместье и вдруг заметил в деревенском своем доме, в семействе своего немца,
прелестного ребенка, девочку лет  двенадцати,  резвую,  милую,  умненькую  и
обещавшую необыкновенную красоту; в этом  отношении  Афанасий  Иванович  был
знаток безошибочный. В этот раз он пробыл в поместьи всего  несколько  дней,
но  успел  распорядиться;  в  воспитании  девочки   произошла   значительная
перемена: приглашена была почтенная и пожилая гувернантка, опытная в  высшем
воспитании   девиц,   швейцарка,   образованная   и   преподававшая,   кроме
французского языка, и разные науки. Она поселилась  в  деревенском  доме,  и
воспитание маленькой  Настасьи  приняло  чрезвычайные  размеры.  Ровно  чрез
четыре года это  воспитание  кончилось;  гувернантка  уехала,  а  за  Настей
приехала одна барыня, тоже какая-то помещица и тоже соседка г-на Тоцкого  по
имению, но уже в другой, далекой губернии, и взяла Настю с собой, вследствие
инструкции и полномочия от Афанасия Ивановича.  В  этом  небольшом  поместьи
оказался тоже, хотя и небольшой,  только  что  отстроенный  деревянный  дом;
убран он был особенно изящно,  да  и  деревенька,  как  нарочно,  называлась
сельцо "Отрадное". Помещица привезла Настю прямо в этот тихий домик,  и  так
как сама она, бездетная  вдова,  жила  всего  в  одной  версте,  то  и  сама
поселилась вместе с Настей. Около Насти явилась старуха ключница и  молодая,
опытная горничная. В доме нашлись музыкальные инструменты,  изящная  девичья
библиотека,  картины,  эстампы,  карандаши,  кисти,   краски,   удивительная
левретка, а чрез две недели пожаловал и сам Афанасий Иванович... С  тех  пор
он как-то особенно полюбил эту  глухую,  степную  свою  деревеньку,  заезжал
каждое лето, гостил по два, даже по три месяца, и так прошло довольно долгое
время, года четыре, спокойно и счастливо, со вкусом и изящно.
     Однажды случилось, что как-то в начале зимы, месяца четыре спустя после
одного из летних приездов Афанасия Ивановича в  "Отрадное",  заезжавшего  на
этот раз всего только на две недели,  пронесся  слух,  или,  лучше  сказать,
дошел как-то слух до Настасьи Филипповны, что Афанасий Иванович в Петербурге
женится на красавице,  на  богатой,  на  знатной,  -  одним  словом,  делает
солидную  и  блестящую  партию.  Слух  этот  оказался  потом  не   во   всех
подробностях верным: свадьба и тогда была еще только в проекте,  и  все  еще
было очень неопределенно, но в судьбе Настасьи Филипповны все-таки произошел
с этого времени чрезвычайный переворот. Она  вдруг  выказала  необыкновенную
решимость и обнаружила самый  неожиданный  характер.  Долго  не  думая,  она
бросила свой деревенский домик и вдруг явилась в Петербург, прямо к Тоцкому,
одна-одинехонька. Тот изумился, начал было  говорить;  но  вдруг  оказалось,
почти с первого  слова,  что  надобно  совершенно  изменить  слог,  диапазон
голоса, прежние темы приятных и изящных разговоров, употреблявшиеся доселе с
таким успехом, логику, - все, все, все! Пред ним  сидела  совершенно  другая
женщина, нисколько не похожая на ту, которую он знал доселе и оставил  всего
только в июле месяце в сельце "Отрадном".
     Эта новая женщина, оказалось, во-первых, необыкновенно  много  знала  и
понимала, - так много, что надо было глубоко удивляться,  откуда  могла  она
приобрести такие сведения, выработать в себе такие точные понятия.  (Неужели
из своей девичьей библиотеки?) Мало того, она  даже  юридически  чрезвычайно
много понимала и имела положительное знание, если не  света,  то  о  том  по
крайней  мере  как  некоторые  дела  текут  на  свете.  Во-вторых,  это  был
совершенно не тот характер как прежде, то-есть не что-то робкое,  пансионски
неопределенное, иногда  очаровательное  по  своей  оригинальной  резвости  и
наивности, иногда грустное и задумчивое, удивленное, недоверчивое,  плачущее
и беспокойное.
     Нет: тут  хохотало  пред  ним  и  кололо  его  ядовитейшими  сарказмами
необыкновенное и неожиданное существо, прямо заявившее ему, что никогда  оно
не имело к  нему  в  своем  сердце  ничего,  кроме  глубочайшего  презрения,
презрения до тошноты, наступившего тотчас же после  первого  удивления.  Эта
новая женщина объявляла, что ей в полном смысле все  равно  будет,  если  он
сейчас же и на ком угодно женится, но что она приехала не позволить ему этот
брак, и не позволить по злости, единственно потому, что ей  так  хочется,  и
что следственно так и быть должно, - "ну хоть для  того,  чтобы  мне  только
посмеяться над тобой вволю, потому что теперь и я наконец смеяться хочу".
     Так по крайней мере она выражалась; всего, что было у ней на уме,  она,
может быть, и не высказала. Но покамест новая Настасья Филипповна хохотала и
все это излагала, Афанасий Иванович  обдумывал  про  себя  это  дело  и,  по
возможности,  приводил  в  порядок  несколько  разбитые  свои   мысли.   Это
обдумывание продолжалось не мало времени; он вникал и  решался  окончательно
почти две недели; но чрез две недели его решение было принято. Дело  в  том,
что Афанасию Ивановичу в то время было уже около пятидесяти лет,  и  человек
он был в высшей степени солидный и установившийся. Постановка его в свете  и
в обществе давным-давно совершилась на самых прочных основаниях. Себя,  свой
покой и комфорт он любил и ценил более всего на свете,  как  и  следовало  в
высшей степени порядочному человеку. Ни малейшего  нарушения,  ни  малейшего
колебания не могло быть допущено в том, что всею  жизнью  устанавливалось  и
приняло такую прекрасную форму.  С  другой  стороны,  опытность  и  глубокий
взгляд на вещи подсказали Тоцкому очень скоро и необыкновенно верно, что  он
имеет теперь дело с существом совершенно из ряду вон, что это  именно  такое
существо, которое не только грозит, но и непременно сделает, и, главное,  ни
пред чем решительно не остановится, тем более что решительно ничем  в  свете
не дорожит, так что даже и соблазнить его невозможно.  Тут,  очевидно,  было
что-то другое, подразумевалась какая-то душевная и сердечная бурда, - что-то
в роде какого-то романического негодования, бог знает  на  кого  и  за  что,
какого-то ненасытимого чувства презрения, совершенно выскочившего из  мерки,
- одним словом, что-то в высшей степени смешное и недозволенное в порядочном
обществе и с чем встретиться для  всякого  порядочного  человека  составляет
чистейшее божие наказание. Разумеется, с богатством  и  со  связями  Тоцкого
можно было тотчас же сделать какое-нибудь маленькое  и  совершенно  невинное
злодейство,  чтоб  избавиться  от  неприятности.  С  другой  стороны,   было
очевидно, что и сама Настасья Филипповна почти ничего не в состоянии сделать
вредного, в смысле например, хоть юридическом; даже и скандала не  могла  бы
сделать значительного, потому что так легко ее можно было всегда ограничить.
Но все это в таком только  случае,  если  бы  Настасья  Филипповна  решилась
действовать, как  все,  и  как  вообще  в  подобных  случаях  действуют,  не
выскакивая слишком эксцентрично из мерки. Но тут-то  и  пригодилась  Тоцкому
его верность взгляда: он сумел разгадать, что  Настасья  Филипповна  и  сама
отлично понимает, как безвредна она в  смысле  юридическом,  но  что  у  ней
совсем другое на уме и... в сверкавших глазах ее. Ничем не  дорожа,  а  пуще
всего собой (нужно было очень много ума и проникновения, чтобы догадаться  в
эту минуту, что она давно уже перестала дорожить собой, и чтоб ему, скептику
и светскому цинику, поверить серьезности этого чувства), Настасья Филипповна
в состоянии была самое себя погубить, безвозвратно и безобразно,  Сибирью  и
каторгой, лишь бы надругаться над человеком, к  которому  она  питала  такое
бесчеловечное отвращение. Афанасий Иванович никогда не скрывал, что  он  был
несколько трусоват или, лучше сказать, в высшей степени консервативен.  Если
б он знал, например, что его убьют под венцом, или произойдет  что-нибудь  в
этом роде, чрезвычайно неприличное, смешное и непринятое в обществе,  то  он
конечно бы испугался, но при этом не столько того, что его убьют и ранят  до
крови, или плюнут всепублично  в  лицо  и  пр.,  и  пр.,  а  того,  что  это
произойдет с ним в такой неестественной и непринятой форме. А ведь  Настасья
Филипповна именно это и пророчила, хотя еще и молчала об этом; он знал,  что
она в высшей степени его понимала и изучила, а следственно знала, чем в него
и ударить. А так как свадьба действительно была еще только в  намерении,  то
Афанасий Иванович смирился и уступил Настасье Филипповне.
     Решению его помогло и еще одно обстоятельство: трудно  было  вообразить
себе, до какой степени не походила эта новая Настасья Филипповна на  прежнюю
лицом. Прежде это была только очень хорошенькая девочка, а теперь...  Тоцкий
долго не мог простить себе, что  он  четыре  года  глядел  и  не  разглядел.
Правда, много значит и то, когда  с  обеих  сторон,  внутренно  и  внезапно,
происходит переворот. Он припоминал впрочем и прежде мгновения, когда иногда
странные мысли приходили ему при взгляде, например, на  эти  глаза:  как  бы
предчувствовался в них какой-то глубокий и таинственный  мрак.  Этот  взгляд
глядел - точно задавал загадку. В последние  два  года  он  часто  удивлялся
изменению цвета лица Настасьи Филипповны; она становилась ужасно бледна и  -
странно - даже хорошела от этого. Тоцкий, который,  как  все  погулявшие  на
своем веку джентльмены, с презрением смотрел вначале, как  дешево  досталась
ему эта нежившая  душа,  в  последнее  время  несколько  усомнился  в  своем
взгляде. Во всяком случае, у него положено было еще прошлою весной, в скором
времени,  отлично  и  с  достатком  выдать  Настасью  Филипповну  замуж   за
какого-нибудь благоразумного и порядочного  господина,  служащего  в  другой
губернии. (О, как ужасно  и  как  зло  смеялась  над  этим  теперь  Настасья
Филипповна!) Но теперь  Афанасий  Иванович,  прельщенный  новизной,  подумал
даже, что он мог бы вновь эксплуатировать эту женщину. Он  решился  поселить
Настасью Филипповну в Петербурге и окружить роскошным комфортом. Если не то,
так  другое:  Настасьей   Филипповной   можно   было   щегольнуть   и   даже
потщеславиться в известном кружке. Афанасий же Иванович  так  дорожил  своею
славой по этой части.
     Прошло уже пять лет петербургской жизни и,  разумеется,  в  такой  срок
многое определилось. Положение Афанасия Ивановича было неутешительное; всего
хуже было то, что он, струсив раз, уже никак потом не  мог  успокоиться.  Он
боялся - и даже  сам  не  знал  чего,  просто  боялся  Настасьи  Филипповны.
Некоторое время, в первые два года, он стал было подозревать,  что  Настасья
Филипповна сама желает вступить с ним в брак, но молчит  из  необыкновенного
тщеславия и ждет настойчиво его предложения.  Претензия  была  бы  странная;
Афанасий Иванович морщился и тяжело задумывался. К большому и (таково сердце
человека!) к несколько неприятному своему изумлению,  он  вдруг,  по  одному
случаю, убедился, что если бы даже он и сделал предложение,  то  его  бы  не
приняли. Долгое время он не понимал этого.  Ему  показалось  возможным  одно
только объяснение, что  гордость  "оскорбленной  и  фантастической  женщины"
доходит уже до такого исступления, что ей скорее приятнее выказать раз  свое
презрение в отказе, чем навсегда  определить  свое  положение  и  достигнуть
недосягаемого величия. Хуже всего было то, что  Настасья  Филипповна  ужасно
много взяла верху. На интерес тоже не поддавалась, даже на очень крупный,  и
хотя приняла предложенный ей комфорт, но жила очень скромно и почти ничего в
эти пять лет не скопила. Афанасий Иванович  рискнул  было  на  очень  хитрое
средство, чтобы разбить свои цепи: неприметно и искусно он  стал  соблазнять
ее, чрез ловкую помощь, разными идеальнейшими соблазнами; но  олицетворенные
идеалы: князья, гусары, секретари посольств,  поэты,  романисты,  социалисты
даже, ничто не произвело никакого впечатления на  Настасью  Филипповну,  как
будто у ней вместо сердца был  камень,  а  чувства  иссохли  и  вымерли  раз
навсегда. Жила она больше уединенно, читала, даже  училась,  любила  музыку.
Знакомств имела мало;  она  все  зналась  с  какими-то  бедными  и  смешными
чиновницами, знала двух  каких-то  актрис,  каких-то  старух,  очень  любила
многочисленное семейство одного почтенного учителя, и в семействе этом и  ее
очень  любили  и  с  удовольствием  принимали.  Довольно  часто  по  вечерам
сходились к ней пять-шесть человек знакомых, не более. Тоцкий являлся  очень
часто и аккуратно. В последнее время не без труда познакомился  с  Настасьей
Филипповной генерал Епанчин. В то же время совершенно легко  и  без  всякого
труда познакомился с ней и один молодой  чиновник,  по  фамилии  Фердыщенко,
очень неприличный и сальный шут, с претензиями на  веселость  и  выпивающий.
Был знаком один молодой и странный человек,  по  фамилии  Птицын,  скромный,
аккуратный и вылощенный, происшедший из нищеты  и  сделавшийся  ростовщиком.
Познакомился, наконец, и Гаврила  Ардалионович...  Кончилось  тем,  что  про
Настасью Филипповну установилась странная слава: о красоте ее знали все,  но
и только; никто не мог ничем похвалиться, никто не  мог  ничего  рассказать.
Такая  репутация,  ее  образование,  изящная  манера,  остроумие,  все   это
утвердило Афанасия Ивановича  окончательно  на  известном  плане.  Тут-то  и
начинается тот момент, с которого принял в этой истории такое  деятельное  и
чрезвычайное участие сам генерал Епанчин.
     Когда Тоцкий так любезно обратился к нем за  дружеским  советом  насчет
одной из его дочерей,  то  тут  же,  самым  благороднейшим  образом,  сделал
полнейшие  и  откровенные  признания.  Он  открыл,  что   решился   уже   не
останавливаться ни пред какими средствами, чтобы получить свою свободу;  что
он не успокоился бы, если бы Настасья Филипповна даже сама объявила ему, что
впредь оставит его в полном покое; что ему мало слов, что  ему  нужны  самые
полные гарантии. Столковались и решились действовать  сообща.  Первоначально
положено было испытать средства самые мягкие и затронуть, так сказать,  одни
"благородные струны сердца". Оба приехали к Настасье  Филипповне,  и  Тоцкий
прямехонько начал  с  того,  что  объявил  ей  о  невыносимом  ужасе  своего
положения; обвинил  он  себя  во  всем;  откровенно  сказал,  что  не  может
раскаяться в первоначальном  поступке  с  нею,  потому  что  он  сластолюбец
закоренелый и в себе не властен, но что теперь он хочет жениться, и что  вся
судьба этого в высшей степени приличного и светского брака в ее руках; одним
словом, что он ждет всего от ее благородного