они  зашли  incognito;  но  тем
однако же признания и кончились, хотя из  этого  incognito  уже  можно  было
усмотреть, что родители, то-есть, главное, Лизавета Прокофьевна, находятся в
каком-то особенном нерасположении. Но ни о ней, ни  об  Аглае,  ни  даже  об
Иване Федоровиче Аделаида и князь  Щ.  не  вымолвили  в  свое  посещение  ни
единого слова. Уходя опять гулять, с собою князя не пригласили.  О  том  же,
чтобы звать к себе, и намека не было; на  этот  счет  проскочило  даже  одно
очень характерное словцо у Аделаиды: рассказывая об одной своей  акварельной
работе, она вдруг очень пожелала показать ее: "Как бы это сделать  поскорее?
Постойте! Я вам или с Колей сегодня пришлю, если  зайдет,  или  завтра  сама
опять, как гулять с князем пойдем, занесу",  заключила  она,  наконец,  свое
недоумение, обрадовавшись, что так  ловко  и  для  всех  удобно  удалось  ей
разрешить эту задачу.
     Наконец, уже почти простившись, князь Щ. точно вдруг вспомнил:
     - Ах да, - спросил он, - не знаете ли хоть вы,  милый  Лев  Николаевич,
что это была за особа, что кричала вчера Евгению Павлычу из коляски?
     - Это была Настасья Филипповна, - сказал  князь,  -  разве  вы  еще  не
узнали, что это она? А с нею не знаю, кто был.
     - Знаю, слышал! - подхватил князь Щ. - Но что означал  этот  крик?  это
такая, признаюсь, для меня загадка... для меня и для других.
     Князь Щ. говорил с чрезвычайным и видимым изумлением.
     - Она говорила о каких-то векселях Евгения Павловича,  -  очень  просто
отвечал князь, - которые попались от какого-то ростовщика к Рогожину, по  ее
просьбе, и что Рогожин подождет на Евгении Павлыче.
     - Слышал, слышал, дорогой мой князь,  да  ведь  этого  быть  не  могло!
Никаких  векселей  у  Евгения  Павлыча  тут  и  быть  не  могло!  При  таком
состоянии... Правда, ему случалось по  ветрености,  прежде,  и  даже  я  его
выручал... Но  при  таком  состоянии  давать  векселя  ростовщику  и  о  них
беспокоиться - невозможно. И не может он быть на  ты  и  в  таких  дружеских
отношениях с Настасьей Филипповной, - вот в чем главная задача. Он клянется,
что ничего не понимает, и я ему вполне верю. Но дело в том, милый князь, что
я хотел спросить вас, не знаете ли вы-то чего? То-есть, не дошел ли хоть  до
вас каким-нибудь чудом слух?
     - Нет, ничего не знаю,  и  уверяю  вас,  что  я  в  этом  нисколько  не
участвовал.
     - Ах, какой же вы, князь, стали! Я вас просто не узнаю сегодня. Разве я
мог  предположить  вас  в  таком  деле  участником?..  Ну,  да  вы   сегодня
расстроены.
     Он обнял и поцеловал его.
     - То-есть, в каком же "таком"  деле  участником?  Я  не  вижу  никакого
"такого" дела.
     - Без сомнения, эта особа желала как-нибудь  и  в  чем-нибудь  помешать
Евгению Павлычу, придав ему в глазах  свидетелей  качества,  которых  он  не
имеет и не может иметь, - ответил князь Щ. довольно сухо.
     Князь Лев Николаевич смутился, но однако же пристально и  вопросительно
продолжал смотреть на князя; но тот замолчал.
     - А не просто векселя? Не буквально ли так, как  вчера?  -  пробормотал
наконец князь в каком-то нетерпении.
     - Да говорю же вам, судите  сами,  что  может  быть  тут  общего  между
Евгением Павлычем и... ею и вдобавок с Рогожиным?  Повторяю  вам,  состояние
огромное, что мне совершенно известно; другое состояние, которого он ждет от
дяди. Просто, Настасья Филипповна...
     Князь Щ. вдруг опять замолчал, очевидно потому,  что  ему  не  хотелось
продолжать князю о Настасье Филипповне.
     - Стало быть, во всяком случае, она ему знакома? - спросил вдруг  князь
Лев Николаевич, помолчав с минуту.
     - Это-то, кажется, было; ветреник! Но, впрочем, если было, то уж  очень
давно, еще прежде, то-есть года два-три. Ведь он еще с  Тоцким  был  знаком.
Теперь же быть ничего не могло в этом роде, на ты они не могли быть никогда!
Сами знаете, что и ее все здесь не было; нигде не  было.  Многие  еще  и  не
знают, что она опять появилась. Экипаж я заметил дня три, не больше.
     - Великолепный экипаж! - сказала Аделаида.
     - Да, экипаж великолепный.
     Оба удалились, впрочем, в самом  дружеском,  в  самом  братском,  можно
сказать, расположении к князю Льву Николаевичу.
     А  для  нашего  героя  это  посещение  заключало  в  себе  нечто   даже
капитальное. Положим, он и сам много подозревал, с самой вчерашней  ночи  (а
может, и раньше), но до самого  их  визита  он  не  решался  оправдать  свои
опасения вполне. Теперь же становилось ясно:  князь  Щ.,  конечно,  толковал
событие ошибочно, но все же бродил кругом истины, все-таки понял  же  тут  -
интригу. (Впрочем, он, может быть, и совершенно верно про себя  понимает,  -
подумал князь, - а только не хочет  высказаться  и  потому  нарочно  толкует
ошибочно.) Яснее всего было то, что к нему теперь заходили (и  именно  князь
Щ.) в надежде каких-нибудь разъяснений;  если  так,  то  его  прямо  считают
участником в интриге. Кроме того, если это все так и в самом деле важно, то,
стало быть, у ней какая-то ужасная цель, какая же цель? Ужас! "Да и  как  ее
остановишь? Остановить ее нет никакой  возможности,  когда  она  убеждена  в
своей цели!" Это уже князь знал по опыту. "Сумасшедшая. Сумасшедшая."
     Но слишком, слишком много собралось в это утро  и  других  неразрешимых
обстоятельств,  и  все  к  одному  времени,  и  все   требовало   разрешения
немедленно, так что князь был очень  грустен.  Его  развлекла  немного  Вера
Лебедева,  которая  пришла  к  нему  с  Любочкой,  и  смеясь,  что-то  долго
рассказывала. За нею последовала и сестра  ее,  раскрывавшая  рот,  за  ними
гимназист,  сын  Лебедева,  который   уверял,   что   "Звезда   Полынь",   в
Апокалипсисе, павшая на землю на источники  вод,  есть,  по  толкованию  его
отца, сеть железных дорог, раскинувшаяся по Европе. Князь  не  поверил,  что
Лебедев так толкует, решено было справиться у него самого при первом удобном
случае. От Веры Лебедевой князь узнал, что Келлер прикочевал к  ним  еще  со
вчерашнего дня и, по всем признакам, долго от них не  отстанет,  потому  что
нашел компанию  и  дружески  сошелся  с  генералом  Иволгиным;  впрочем,  он
объявил,  что  остается  у  них  единственно,   чтоб   укомплектовать   свое
образование. Вообще дети Лебедева все более и более с каждым  днем  начинали
князю нравиться. Коли  целый  день  не  было:  он  спозаранку  отправился  в
Петербург. (Лебедев тоже уехал чем свет  по  каким-то  своим  делишкам.)  Но
князь ждал с нетерпением посещения Гаврилы Ардалионовича, который непременно
должен был сегодня же зайти к нему.
     Он пожаловал в седьмом часу пополудни, тотчас после  обеда.  С  первого
взгляда на него, князю подумалось, что по крайней мере этот господин  должен
знать всю  подноготную  безошибочно,  -  да  и  как  не  знать,  имея  таких
помощников, как Варвара Ардалионовна и супруг ее? Но с Ганей  у  князя  были
отношения все какие-то особенные. Князь, например, доверил  ему  вести  дело
Бурдовского и особенно просил его об этом; но несмотря на эту доверенность и
на кое-что  бывшее  прежде,  между  обоими  постоянно  оставались  некоторые
пункты, о которых как бы решено  было  взаимно  ничего  не  говорить.  Князю
казалось иногда, что Ганя, может быть, и желал с своей стороны самой  полной
и дружеской искренности; теперь,  например,  чуть  только  он  вошел,  князю
тотчас же показалось, что Ганя в высшей степени убежден,  что  в  эту  самую
минуту настала пора  разбить  между  ними  лед  на  всех  пунктах.  (Гаврила
Ардалионович однако же торопился; его  ждала  у  Лебедева  сестра;  оба  они
спешили по какому-то делу.) Но если Ганя и в самом  деле  ждал  целого  рода
нетерпеливых вопросов,  невольных  сообщений,  дружеских  излияний,  то  он,
конечно, очень ошибся. Во все двадцать минут его посещения, князь  был  даже
очень задумчив, почти  рассеян.  Ожидаемых  вопросов,  или,  лучше  сказать,
одного главного вопроса, которого ждал Ганя, быть не  могло.  Тогда  и  Ганя
решился говорите с большою выдержкой. Он не умолкая рассказывал все двадцать
минут, смеялся, вел самую легкую, милую и быструю болтовню, но  до  главного
не коснулся.
     Ганя рассказал между прочим, что Настасья Филипповна всего  только  дня
четыре здесь в Павловске и уже обращает на себя общее  внимание.  Живет  она
где-то в какой-то Матросской улице, в небольшом, неуклюжем домике,  у  Дарьи
Алексеевны, а экипаж ее чуть не первый в Павловске. Вокруг нее уже собралась
целая  толпа  старых  и  молодых  искателей;  коляску  сопровождают   иногда
верховые. Настасья Филипповна, как и прежде, очень разборчива,  допускает  к
себе по выбору. А все-таки около нее целая команда образовалась,  есть  кому
стать за нее в  случае  нужды.  Один  формальный  жених,  из  дачников,  уже
поссорился из-за нее с своею невестой; один старичок-генерал  почти  проклял
своего сына. Она часто берет  с  собой  кататься  одну  прелестную  девочку,
только что шестнадцати  лет,  дальнюю  родственницу  Дарьи  Алексеевны;  эта
девочка хорошо поет, -  так  что  по  вечерам  их  домик  обращает  на  себя
внимание. Настасья Филипповна, впрочем, держит себя  чрезвычайно  порядочно,
одевается не пышно, но с  необыкновенным  вкусом,  и  все  дамы  ее  "вкусу,
красоте и экипажу завидуют".
     - Вчерашний эксцентрический случай,  -  промолвился  Ганя,  -  конечно,
преднамеренный, и, конечно, не должен идти в счет. Чтобы придраться к ней  в
чем-нибудь, надо  подыскаться  нарочно  или  оклеветать,  что,  впрочем,  не
замедлит, - заключил Ганя, ожидавший,  что  князь  непременно  тут  спросит:
"почему он называет вчерашний случай случаем  преднамеренным?  И  почему  не
замедлит?" Но князь не спросил этого.
     Насчет Евгения  Павловича  Ганя  распространился  опять-таки  сам,  без
особых расспросов, что было очень странно,  потому  что  он  ввернул  его  в
разговор безо всякого  повода.  По  мнению  Гаврилы  Ардалионовича,  Евгений
Павлович не знал Настасьи Филипповны, он ее и теперь тоже  чуть-чуть  только
знает и именно потому, что дня четыре назад был  ей  кем-то  представлен  на
прогулке, и вряд ли был хоть раз у нее в  доме,  вместе  с  прочими.  Насчет
векселей тоже быть могло (это Ганя знает даже наверно); у Евгения  Павловича
состояние, конечно, большое, но  "некоторые  дела  по  имению  действительно
находятся в некотором беспорядке". На этой  любопытной  материи  Ганя  вдруг
оборвал. Насчет вчерашней  выходки  Настасьи  Филипповны  он  не  сказал  ни
единого слова, кроме  сказанного  вскользь  выше.  Наконец  за  Ганей  зашла
Варвара Ардалионовна,  пробыла  минутку,  объявила  (тоже  непрошеная),  что
Евгений Павлович сегодня, а может, и завтра, пробудет в  Петербурге,  что  и
муж ее (Иван Петрович Птицын) тоже в Петербурге и чуть ли тоже не  по  делам
Евгения Павловича, что там действительно что-то вышло. Уходя, она прибавила,
что Лизавета Прокофьевна сегодня в адском расположении духа,  но  что  всего
страннее, что Аглая перессорилась со всем семейством, не только  с  отцом  и
матерью, но даже с обеими сестрами, и что "это совсем нехорошо". Сообщив как
бы  вскользь  это  последнее  (для  князя   чрезвычайно   многозначительное)
известие, братец и сестрица удалились. О деле с  "сыном  Павлищева"  Ганечка
тоже не упомянул ни слова, может быть, от  ложной  скромности,  может  быть,
"щадя чувства  князя",  но  князь  все-таки  еще  раз  поблагодарил  его  за
старательное окончание дела.
     Князь очень был рад, что  его  оставили  наконец  одного;  он  сошел  с
террасы, перешел чрез дорогу  и  вошел  в  парк;  ему  хотелось  обдумать  и
разрешить один шаг. Но этот "шаг" был не из тех, которые обдумываются, а  из
тех, которые именно не обдумываются,  а  на  которые  просто  решаются:  ему
ужасно вдруг захотелось оставить все это здесь, а самому уехать назад откуда
приехал, куда-нибудь подальше, в глушь, уехать сейчас же и даже ни с кем  не
простившись. Он предчувствовал, что если только останется здесь хоть еще  на
несколько дней, то непременно втянется в этот мир безвозвратно,  и  этот  же
мир и выпадет, ему впредь на долю. Но он  не  рассуждал  и  десяти  минут  и
тотчас решил, что бежать "невозможно", что это будет  почти  малодушие,  что
пред ним стоят такие задачи,  что  не  разрешить  или  по  крайней  мере  не
употребить всех сил к разрешению их он  не  имеет  теперь  никакого  даже  и
права. В таких мыслях воротился он домой и вряд ли и четверть часа гулял. Он
был вполне несчастен в эту минуту.
     Лебедева все еще не  было  дома,  так  что  под  вечер  к  князю  успел
ворваться Келлер, не хмельной, но  с  излияниями  и  признаниями.  Он  прямо
объявил, что пришел рассказать князю всю жизнь и что для того  и  остался  в
Павловске. Выгнать его не было ни малейшей возможности: не пошел  бы  ни  за
что. Келлер приготовился было говорить очень долго  и  очень  нескладно,  но
вдруг почти с первых слов перескочил к заключению и объявил, что он до  того
было потерял "всякий призрак нравственности  ("единственно  от  безверия  во
всевышнего"), что даже воровал.
     - Можете себе представить!"
     - Послушайте, Келлер, я бы на вашем месте лучше не признавался  в  этом
без особой нужды, - начал было князь, - а  впрочем,  ведь  вы,  может  быть,
нарочно на себя наговариваете?
     - Вам, единственно вам одному, и единственно  для  того,  чтобы  помочь
своему развитию! Больше никому; умру и под  саваном  унесу  мою  тайну!  Но,
князь, если бы вы знали, если бы вы только  знали,  как  трудно  в  наш  век
достать денег! Где же их ваять, позвольте вас  спросить  после  этого?  Один
ответ: "неси золото и бриллианты, под них и дадим", то-есть именно то,  чего
у меня нет, можете вы себе это представить? Я наконец рассердился,  постоял,
постоял. "А под изумруды, говорю, дадите?" - "И под изумруды, говорит, дам".
- "Ну и отлично", говорю, надел шляпу и  вышел;  чорт  с  вами,  подлецы  вы
этакие! Ей богу!
     - А у вас разве были изумруды?
     - Какие у меня изумруды! О, князь, как вы еще светло и  невинно,  даже,
можно сказать, пастушески смотрите на жизнь!
     Князю стало, наконец, не то чтобы жалко, а так как бы совестно. У  него
даже мелькнула мысль:  "Нельзя  ли  что-нибудь  сделать  из  этого  человека
чьим-нибудь  хорошим  влиянием?"  Собственное  свое  влияние  он  считал  по
некоторым причинам весьма негодным, - не из самоумаления,  а  по  некоторому
особому взгляду на вещи. Мало-по-малу они разговорились, и до  того,  что  и
разойтись не хотелось. Келлер с  необыкновенною  готовностью  признавался  в
таких делах, что возможности не было представить себе,  как  это  можно  про
такие  дела  рассказывать.  Приступая  к   каждому   рассказу,   он   уверял
положительно, что кается и внутренно "полон слез", а между  тем  рассказывал
так, как будто гордился поступком, и в то же время до  того  иногда  смешно,
что он и князь хохотали, наконец, как сумасшедшие.
     - Главное то, что в вас какая-то  детская  доверчивость  и  необычайная
правдивость, - сказал, наконец, князь; - знаете ли, что  уж  этим  одним  вы
очень выкупаете?
     - Благороден, благороден, рыцарски благороден! - подтвердил в  умилении
Келлер: - но знаете, князь, все только в мечтах и, так сказать, в кураже, на
деле же никогда не выходит! А почему так? и понять не могу.
     - Не отчаивайтесь. Теперь утвердительно можно сказать, что вы  мне  всю
подноготную вашу представили; по крайней мере, мне кажется, что к тому,  что
вы рассказали, теперь больше ведь уж ничего, прибавить нельзя, ведь так?
     - Нельзя?! - с каким-то сожалением воскликнул Келлер: -  о,  князь,  до
такой степени вы еще, так сказать, по-швейцарски понимаете человека.
     - Неужели еще можно прибавить? - с робким удивлением выговорил князь: -
так чего же вы от меня ожидали, Келлер, скажите пожалуста, и зачем пришли  с
вашею исповедью?
     - От вас? Чего ждал? Во-первых, на  одно  ваше  простодушие  посмотреть
приятно; с вами посидеть и поговорить приятно; я, по крайней мере, знаю, что
предо мной добродетельнейшее лицо, а во-вторых... во-вторых...
     Он замялся.
     - Может быть, денег хотели занять? - подсказал князь очень  серьезно  и
просто, даже как бы несколько робко.
     Келлера так и дернуло; он быстро, с прежним удивлением, взглянул  князю
прямо в глаза и крепко стукнул кулаком об стол.
     - Ну, вот этим-то вы и сбиваете человека  с  последнего  панталыку!  Да
помилуйте, князь: то уж такое  простодушие,  такая  невинность,  каких  и  в
золотом веке не слыхано, и вдруг в то же время насквозь человека  пронзаете,
как стрела, такою глубочайшею психологией наблюдения. Но  позвольте,  князь,
это требует разъяснения, потому что я... я просто сбит! Разумеется, в  конце
концов, моя цель была занять денег, но вы меня о деньгах спросили  так,  как
будто не находите в этом ничего предосудительного,  как  будто  так  и  быть
должно?
     - Да... от вас так и быть должно.
     - И не возмущены?
     - Да... чем же?
     - Послушайте, князь, я остался здесь со вчерашнего  вечера,  во-первых,
из особенного уважения к французскому архиепископу Бурдалу  (у  Лебедева  до
трех часов откупоривали), а во-вторых,  и  главное  (и  вот  всеми  крестами
крещусь, что говорю  правду  истинную!),  потому  остался,  что  хотел,  так
сказать,  сообщив  вам   мою   полную,   сердечную   исповедь,   тем   самым
способствовать собственному развитию; с этою мыслию  и  заснул  в  четвертом
часу, обливаясь слезами. Верите ли вы теперь  благороднейшему  лицу:  в  тот
самый момент как я засыпал,  искренно  полный  внутренних  и,  так  сказать,
внешних слез (потому что, наконец, я рыдал, я это помню!), пришла  мне  одна
адская мысль: "А что, не занять ли у него в конце концов, после исповеди-то,
денег?"  Таким  образом,  я  исповедь  приготовил,  так  сказать,   как   бы
какой-нибудь "фенезерф под слезами", с тем, чтоб  этими  же  слезами  дорогу
смягчить и чтобы вы, разластившись, мне сто пятьдесят рубликов отсчитали. Не
низко это по-вашему?
     - Да ведь это ж наверно не правда, а просто одно с другим сошлось.  Две
мысли вместе сошлись, это очень часто случается.  Со  мной  беспрерывно.  Я,
впрочем, думаю, что это не хорошо, и знаете, Келлер, я в этом  всего  больше
укоряю себя. Вы мне точно меня самого теперь рассказали. Мне даже  случалось
иногда  думать,  -  продолжал  князь  очень  серьезно,  истинно  и   глубоко
заинтересованный, - что и все люди так, так что  я  начал  было  и  одобрять
себя, потому что с этими двойными мыслями ужасно трудно бороться; я испытал.
Бог знает, как они приходят и зарождаются. Но вот вы же называете это  прямо
низостью! Теперь и я опять начну этих мыслей бояться. Во  всяком  случае,  я
вам не судья. Но все-таки, по-моему, нельзя назвать это прямо низостью,  как
вы думаете? Вы схитрили, чтобы чрез слезы деньги выманить, но ведь  сами  же
вы клянетесь, что исповедь ваша имела и другую цель, благородную, а не  одну
денежную; что же касается до денег, то ведь они вам на кутеж нужны, так  ли?
А это уж после такой исповеди, разумеется,  малодушие.  Но  как  тоже  и  от
кутежа отстать в одну минуту? Ведь это  невозможно.  Что  же  делать?  Лучше
всего на собственную совесть вашу оставить, как вы думаете?
     Князь с чрезвычайным любопытством глядел на Келлера. Вопрос  о  двойных
мыслях видимо я давно уже занимал его.
     - Ну, почему вас после этого называют идиотом, не понимаю!  -  вскричал
Келлер. Князь слегка покраснел.
     - Проповедник Бурдалу так тот не пощадил бы  человека,  а  вы  пощадили
человека и рассудили меня по-человечески! В наказание себе и чтобы показать,
что я тронут, не хочу ста пятидесяти рублей, дайте мне только двадцать  пять
рублей, и довольно! Вот все что мне надо, по крайней мере,  на  две  недели.
Раньше двух недель за деньгами не приду.  Хотел  Агашку  побаловать,  да  не
стоит она того. О, милый князь, благослови вас господь!
     Во