моей  матери,  опоздавшей  выехать  из  Москвы  и  трепетавшей  от   страха.
Пятнадцати лет и я бы струсил, а десяти я ничего  не  испугался  и  пробился
сквозь толпу к самому даже крыльцу дворца, когда Наполеон слезал с лошади.
     - Без сомнения, вы отлично заметили, что именно десяти лет  можно  было
не испугаться... - поддакнул князь,  робея  и  мучаясь  мыслью,  что  сейчас
покраснеет.
     - Без сомнения, и все произошло так просто  и  натурально,  как  только
может происходить в самом деле; возьмись за это дело романист,  он  наплетет
небылиц и невероятностей.
     - О, это так! - вскричал князь: - эта мысль и  меня  поражала,  и  даже
недавно. Я знаю одно истинное убийство за часы, оно уже  теперь  в  газетах.
Пусть бы выдумал это сочинитель, - знатоки народной жизни и  критики  тотчас
же крикнули бы, что  это  невероятно;  а  прочтя  в  газетах  как  факт,  вы
чувствуете,   что   из   таких-то   именно   фактов    поучаетесь    русской
действительности. Вы это прекрасно заметили, генерал!  -  с  жаром  закончил
князь, ужасно обрадовавшись, что мог ускользнуть от явной краски в лице.
     - Не правда ли? Не  правда  ли?  -  вскричал  генерал,  засверкав  даже
глазами от  удовольствия.  -  Мальчик,  ребенок,  не  понимающий  опасности,
пробирается сквозь толпу, чтоб  увидеть  блеск,  мундиры,  свиту  и  наконец
великого человека, о котором так много накричали ему. Потому что тогда  все,
несколько лет сряду, только и кричали о нем. Мир был наполнен  этим  именем;
я, так сказать, с молоком всосал. Наполеон, проходя в двух  шагах,  нечаянно
различает мой взгляд; я же был в костюме барченка, меня одевали хорошо. Один
я такой, в этой толпе, согласитесь сами...
     - Без сомнения, это должно было его поразить и доказало ему, что не все
выехали, и что остались и дворяне с детьми.
     - Именно, именно! Он хотел привлечь бояр! Когда он бросил на меня  свой
орлиный взгляд, мои глаза, должно быть, сверкнули в  ответ  ему:  "Voilа  un
garзon bien eveillй!  Qui  est  ton  pиre?"  Я  тотчас  отвечал  ему,  почти
задыхаясь от волнения: "генерал, умерший на  полях  своего  отечества".  "Le
fils d'un boyard et d'un brave pardessus  le  marchй!  J'aime  les  boyards.
M'aimes-tu petit?" На этот быстрый вопрос я также  быстро  ответил:  русское
сердце в состоянии даже в самом враге  своего  отечества  отличить  великого
человека!" То-есть, собственно не помню, буквально ли я так  выразился...  я
был ребенок... но смысл наверно был тот! Наполеон был поражен, он подумал  и
сказал своей свите: "я люблю гордость этого ребенка!  Но  если  все  русские
мыслят, как это дитя, то..." он недоговорил и вошел во дворец. Я  тотчас  же
вмешался в свиту и побежал за ним. В свите уже  расступались  предо  мной  и
смотрели на меня как на фаворита.  Но  все  это  только  мелькнуло...  Помню
только, что, войдя в первую залу, император вдруг остановился пред портретом
императрицы Екатерины, долго  смотрел  на  него  в  задумчивости  и  наконец
произнес: "Это была великая женщина!" и прошел мимо. Чрез два дня  меня  все
уже знали во дворце и в Кремле, и звали "le petit boyard". Я только ночевать
уходил домой. Дома чуть с ума не сошли. Еще чрез два дня  умирает  камер-паж
Наполеона, барон де-Базанкур, не вынесший похода. Наполеон вспомнил обо мне;
меня взяли, привели, не объясняя дела, примерили на меня  мундир  покойного,
мальчика лет двенадцати, и когда уже привели меня в мундире к императору,  и
он кивнул  на  меня  головой,  объявили  мне,  что  я  удостоен  милостью  и
произведен  в  камер-пажи  его  величества.  Я  был  рад,  я   действительно
чувствовал к нему, и давно  уже,  горячую  симпатию...  ну,  и  кроме  того,
согласитесь, блестящий мундир, что для ребенка составляет многое... Я  ходил
в темно-зеленом фраке,  с  длинными  и  узкими  фалдами;  золотые  пуговицы,
красные опушки на рукавах  с  золотым  шитьем,  высокий,  стоячий,  открытый
воротник, шитый  золотом,  шитье  на  фалдах;  белые  лосинные  панталоны  в
обтяжку, белый шелковый жилет, шелковые чулки, башмаки с  пряжками...  а  во
время прогулок императора на коне, и если  я  участвовал  в  свите,  высокие
ботфорты. Хотя положение было не блестящее и предчувствовались уже  огромные
бедствия, но этикет соблюдался по возможности, и даже тем пунктуальнее,  чем
сильнее предчувствовались эти бедствия.
     - Да, конечно... - пробормотал князь, почти с потерянным видом, -  ваши
записки были бы... чрезвычайно интересны.
     Генерал, конечно, передавал уже то, что еще вчера рассказывал Лебедеву,
и передавал, стало быть, плавно;  но  тут  опять  недоверчиво  покосился  на
князя.
     - Мои записки, - произнес он с  удвоенною  гордостью,  -  написать  мои
записки? Не соблазнило  меня  это,  князь!  Если  хотите,  мои  записки  уже
написаны, но... лежат у меня в пюпитре.  Пусть,  когда  засыплют  мне  глаза
землей, пусть тогда появятся и, без сомнения, переведутся и на другие языки,
не по литературному их достоинству, нет, но по важности громаднейших фактов,
которых я был очевидным свидетелем,  хотя  и  ребенком;  но  тем  паче:  как
ребенок, я проникнул  в  самую  интимную,  так  сказать,  спальню  "великого
человека"! Я слышал по ночам стоны этого "великана в несчастии", он  не  мог
совеститься стонать и плакать пред ребенком,  хотя  я  уже  и  понимал,  что
причина его страданий - молчание императора Александра.
     - Да, ведь он  писал  письма...  с  предложениями  о  мире...  -  робко
поддакнул князь.
     - Собственно нам неизвестно с какими именно предложениями он писал,  но
писал каждый день, каждый час,  и  письмо  за  письмом!  Волновался  ужасно.
Однажды ночью, наедине, я бросился к нему со  слезами  (о,  я  любил  его!):
"Попросите, попросите прощения у императора  Александра!"  закричал  я  ему.
То-есть,  мне  надо  бы   было   выразиться:   "Помиритесь   с   императором
Александром", но как ребенок, я наивно высказал всю мою мысль. "О, дитя мое!
- отвечал он, - он ходил взад и вперед по комнате, - о, дитя мое! -  он  как
бы не замечал тогда, что мне десять лет, и даже любил разговаривать со мной.
- О, дитя мое, я готов целовать ноги императора Александра, но  зато  королю
Прусскому, но зато Австрийскому императору, о, этим  вечная  ненависть  и...
наконец... ты ничего не смыслишь в политике!" - Он как бы вспомнил  вдруг  с
кем говорит и замолк, но глаза его еще долго метали искры. Ну, опиши  я  эти
все факты, - а я бывал свидетелем и величайших фактов, - издай я их  теперь,
и все эти критики, все эти литературные тщеславия, все эти  зависти,  партии
и... нет-с, слуга покорный!
     - Насчет партий вы, конечно, справедливо заметили, и я с вами согласен,
- тихо ответил князь, капельку помолчав, - я вот тоже очень  недавно  прочел
книгу  Шарраса  о  Ватерлосской  кампании.  Книга,  очевидно,  серьезная,  и
специалисты  уверяют,  что  с  чрезвычайным  знанием   дела   написана.   Но
проглядывает на каждой странице радость в  унижении  Наполеона,  и  если  бы
можно было оспорить у Наполеона даже  всякий  признак  таланта  и  в  других
кампаниях, то Шаррас, кажется, был  бы  этому  чрезвычайно  рад;  а  это  уж
нехорошо в таком серьезном сочинении, потому что это дух  партии.  Очень  вы
были заняты тогда вашею службой у... императора?
     Генерал  был  в  восторге.  Замечание  князя   своею   серьезностью   и
простодушием рассеяло последние остатки его недоверчивости.
     - Шаррас! О, я был сам в негодовании! Я тогда же написал к нему,  но...
я собственно не помню теперь... Вы спрашиваете, занят ли я был  службой?  О,
нет! Меня назвали камер-пажом, но я уже и тогда не считал это серьезным. При
том же Наполеон  очень  скоро  потерял  всякую  надежду  приблизить  к  себе
русских, и уж, конечно, забыл бы и обо мне, которого приблизил из  политики,
если бы... если б он не полюбил меня лично, я смело говорю это теперь.  Меня
же влекло к нему сердце. Служба не спрашивалась: надо было  являться  иногда
во дворец и... сопровождать верхом императора на прогулках,  вот  и  все.  Я
ездил верхом порядочно. Выезжал он пред обедом, в свите  обыкновенно  бывали
Даву, я, мамелюк Рустан...
     - Констан, - выговорилось с чего-то вдруг у князя.
     - Н-нет, Констана  тогда  не  было;  он  ездил  тогда  с  письмом...  к
императрице Жозефине; но  вместо  него  два  ординарца,  несколько  польских
улан... ну, вот и  вся  свита,  кроме  генералов,  разумеется,  и  маршалов,
которых  Наполеон  брал  с  собой,  чтоб  осматривать  с   ними   местность,
расположение войск, советоваться... Всего чаще находился при нем  Даву,  как
теперь помню: огромный, полный, хладнокровный человек в  очках,  с  странным
взглядом. С ним чаще всего советовался император. Он ценил его мысли. Помню,
они совещались уже несколько дней; Даву приходил и утром, и  вечером,  часто
даже спорили; наконец. Наполеон как бы стал соглашаться. Они были  вдвоем  в
кабинете, я третий, почти не замеченный ими. Вдруг взгляд Наполеона случайно
падает на меня, странная мысль мелькает в глазах его: "Ребенок! - говорит он
мне вдруг, - как ты думаешь: если  я  приму  православие  и  освобожу  ваших
рабов, пойдут за мной  русские  или  нет?"  -  "Никогда!"  -  вскричал  я  в
негодовании. Наполеон был поражен. "В заблиставших патриотизмом глазах этого
ребенка, - сказал он, - я прочел мнение  всего  русского  народа.  Довольно,
Даву! Все это фантазии! Изложите ваш другой проект".
     - Да, но и этот проект была  сильная  мысль!  -  сказал  князь,  видимо
интересуясь: - так вы приписываете этот проект Даву?
     -  По  крайней  мере,  они  совещались  вместе.  Конечно,  мысль   была
Наполеоновская, орлиная мысль, но и другой проект был тоже мысль... Это  тот
самый знаменитый "conseil du lion", как сам Наполеон назвал этот совет Даву.
Он состоял в том, чтобы затвориться в  Кремле  со  всем  войском,  настроить
бараков, окопаться укреплениями,  расставить  пушки,  убить  по  возможности
более  лошадей  и  посолить  их  мясо;  по  возможности  более   достать   и
намародерничать хлеба, и прозимовать  до  весны;  а  весной  пробиться  чрез
русских. Этот проект сильно увлек Наполеона. Мы ездили  каждый  день  кругом
кремлевских стен, он указывал, где  ломать,  где  строить,  где  люнет,  где
равелин, где ряд блок-гаузов, - взгляд, быстрота, удар! Все  было,  наконец,
решено; Даву приставал за окончательным решением. Опять они были наедине,  и
я третий. Опять Наполеон ходил по комнате, скрестя руки. Я не мог оторваться
от его лица, сердце мое билось. - "Я  иду",  -  сказал  Даву.  -  "Куда?"  -
спросил Наполеон. - "Солить лошадей", -  сказал  Даву.  Наполеон  вздрогнул,
решалась судьба. "Дитя! - сказал он мне вдруг: -  что  ты  думаешь  о  нашем
намерении?"  Разумеется,  он  спросил  у  меня  так,  как   иногда   человек
величавшего ума, в последнее  мгновение,  обращается  к  орлу  или  решетке.
Вместо Наполеона, я обращаюсь к  Даву  и  говорю,  как  бы  во  вдохновении:
"Улепетывайте-ка, генерал,  во-свояси!"  Проект  был  разрушен.  Даву  пожал
плечами и, выходя,  сказал  шепотом:  "Bah!  Il  devient  supersticieux!"  А
назавтра же было объявлено выступление.
     - Все это чрезвычайно интересно, - произнес князь ужасно тихо,  -  если
это все так  и  было...  то-есть,  я  хочу  сказать...  -  поспешил-было  он
поправиться.
     - О, князь! - вскричал генерал, упоенный своим рассказом до того,  что,
может  быть,  уже  не  мог  бы  остановиться   даже   пред   самою   крайнею
неосторожностью: - вы говорите: "все это было"! Но было более,  уверяю  вас,
что было гораздо более! Все это  только  факты  мизерные,  политические.  Но
повторяю же вам, я был  свидетелем  ночных  слез  и  стонов  этого  великого
человека; а этого уж никто не видел кроме меня! Под конец, правда, он уже не
плакал, слез не было, но только стонал иногда; но лицо его все более и более
подергивалось как бы мраком. Точно вечность уже осеняла его  мрачным  крылом
своим. Иногда, по ночам, мы проводили  целые  часы  одни,  молча  -  мамелюк
Рустан храпит, бывало, в соседней комнате; ужасно крепко спал этот  человек.
"Зато он верен мне и династии", говорил про него Наполеон. Однажды мне  было
страшно больно, и вдруг он заметил слезы на глазах  моих;  он  посмотрел  на
меня с умилением: "Ты жалеешь меня!" вскричал он: "ты, дитя, да  еще,  может
быть, пожалеет меня и другой ребенок, мой сын, le  roi  de  Rome;  остальные
все, все меня ненавидят, а братья  первые  продадут  меня  в  несчастии!"  Я
зарыдал и бросился к нему; тут и он не выдержал; мы обнялись, и  слезы  наши
смешались. "Напишите, напишите письмо к императрице  Жозефине!"  прорыдал  я
ему. Наполеон вздрогнул, подумал и сказал мне: "Ты напомнил  мне  о  третьем
сердце, которое меня любит; благодарю тебя, друг мой!" Тут же сел и  написал
то письмо к Жозефине, с которым назавтра же был отправлен Констан.
     - Вы сделали прекрасно, - сказал князь; - среди злых мыслей, вы  навели
его на доброе чувство.
     - Именно, князь, и  как  прекрасно  вы  это  объясняете,  "сообразно  с
собственным вашим сердцем!  -  восторженно  вскричал  генерал,  и,  странно,
настоящие слезы заблистали в глазах его. - Да, князь, да, это  было  великое
зрелище! И знаете ли, я чуть не уехал за ним в Париж и уж, конечно, разделил
бы с ним "знойный остров заточенья", но увы!  судьбы  наши  разделились!  Мы
разошлись: он - на знойный остров, где хотя раз, в  минуту  ужасной  скорби,
вспомнил, может быть, о слезах бедного мальчика, обнимавшего  и  простившего
его в Москве; я  же  был  отправлен  в  кадетский  корпус,  где  нашел  одну
муштровку, грубость товарищей и... Увы! Все пошло прахом! "Я  не  хочу  тебя
отнять у твоей матери и не беру с собой!" сказал он мне в день ретирады, "но
я желал бы что-нибудь для тебя сделать". Он уже садился на  коня:  "Напишите
мне что-нибудь в альбом моей сестры, на память", произнес я,  робея,  потому
что он был очень расстроен и мрачен. Он вернулся, спросил перо, взял альбом:
"Каких лет твоя сестра?" - спросил он меня, уже держа перо. - "Трех лет",  -
отвечал я. - "Petite fille alors". И черкнул в альбом: "Ne  mentez  jamais!"
"Napolйon, votre ami sincйre". Такой совет и в  такую  минуту,  согласитесь,
князь!
     - Да, это знаменательно.
     - Этот листок, в золотой рамке,  под  стеклом,  всю  жизнь  провисел  у
сестры моей в гостиной, на самом видном месте, до самой смерти ее - умерла в
родах; где он теперь - не знаю... но... ах, боже  мой!  Уже  два  часа!  Как
задержал я вас, князь! Это непростительно.
     Генерал встал со стула.
     - О, напротив! - промямлил князь: - вы так меня заняли и...  наконец...
это так интересно; я вам так благодарен!
     - Князь! - сказал генерал, опять сжимая до боли его руку и  сверкающими
глазами пристально смотря на него, как бы  сам  вдруг  опомнившись  и  точно
ошеломленный какою-то внезапною мыслью: - князь! Вы до того добры,  до  того
простодушны, что мне становится даже вас жаль иногда. Я с  умилением  смотрю
на вас; о, благослови вас бог! Пусть жизнь ваша начнется  и  процветет...  в
любви. Моя же кончена! О, простите, простите!
     Он быстро вышел, закрыв лицо руками. В искренности его  волнения  князь
не мог усомниться. Он понимал также, что старик вышел в  упоении  от  своего
успеха; но ему все-таки предчувствовалось, что это был один из того  разряда
лгунов, которые хотя и лгут до сладострастия и даже до самозабвения, но и на
самой высшей точке своего упоения все-таки подозревают про себя, что ведь им
не верят, да и не могут верить. В  настоящем  положении  своем,  старик  мог
опомниться, не в меру устыдиться, заподозрить князя в безмерном  сострадании
к нему, оскорбиться.  "Не  хуже  ли  я  сделал,  что  довел  его  до  такого
вдохновения?" - тревожился князь, и вдруг не выдержал и расхохотался ужасно,
минут на десять. Он было стал укорять себя за этот смех; но  тут  же  понял,
что не в чем укорять, потому что ему бесконечно было жаль генерала.
     Предчувствия его сбылись.  Вечером  же  он  получил  странную  записку,
краткую, но решительную. Генерал  уведомлял,  что  он  и  с  ним  расстается
навеки, что уважает его и благодарен ему,  но  даже  и  от  него  не  примет
"знаков сострадания,  унижающих  достоинство  и  без  того  уже  несчастного
человека". Когда князь услышал, что старик заключился у Нины  Александровны,
то почти успокоился за него. Но мы уже видели, что генерал наделал  каких-то
бед и у Лизаветы Прокофьевны. Здесь мы не можем  сообщить  подробностей,  но
заметим вкратце, что сущность свидания состояла в том, что  генерал  испугал
Лизавету Прокофьевну, а горькими намеками на Ганю привел ее  в  негодование.
Он был выведен с позором. Вот почему он и провел такую ночь  и  такое  утро,
свихнулся окончательно и выбежал на улицу чуть не в помешательстве.
     Коля все еще не понимал дела вполне и даже надеялся взять строгостию.
     - Ну куда мы теперь потащимся, как вы думаете, генерал? - сказал он:  -
к князю не хотите, с Лебедевым рассорились, денег у вас нет, у меня  никогда
не бывает: вот и сели теперь на бобах, среди улицы.
     - Приятнее сидеть с бобами чем  на  бобах,  -  пробормотал  генерал,  -
этим... каламбуром я возбудил  восторг...  в  офицерском  обществе...  сорок
четвертого... Тысяча... восемьсот...  сорок  четвертого  года,  да!..  Я  не
помню... О, не напоминай, не напоминай! "Где моя юность, где моя  свежесть!"
Как вскричал... кто это вскричал, Коля?
     - Это у Гоголя, в "Мертвых Душах", папаша, - ответил Коля,  и  трусливо
покосился на отца.
     - Мертвые души! О,  да,  мертвые!  Когда  похоронишь  меня,  напиши  на
могиле: "Здесь лежит мертвая душа"! "Позор преследует меня!" Это кто сказал,
Коля?
     - Не знаю, папаша.
     - Еропегова не было! Ерошки Еропегова!.. - вскричал он  в  исступлении,
приостанавливаясь на улице: - и это сын, родной сын!
     Еропегов,  человек,  заменявший  мне  одиннадцать  месяцев  брата,   за
которого я на  дуэль...  Ему  князь  Выгорецкий,  наш  капитан,  говорит  за
бутылкой: "Ты, Гриша, где свою Анну получил, вот что  скажи?"  -  "На  полях
моего отечества, вот где получил!" - Я кричу:  "Браво,  Гриша!"  Ну,  тут  и
вышла дуэль, а потом повенчался... с Марьей Петровной Су... Сутугиной и  был
убит на полях... Пуля отскочила от моего креста на груди и прямо ему в  лоб:
"В век не забуду!" крикнул, и пал на месте. Я... я служил  честно,  Коля;  я
служил благородно, но позор - "позор преследует меня!" Ты и Нина придете  ко
мне на могилку... "Бедная Нина!" Я прежде ее так  называл,  Коля,  давно,  в
первое время еще, и она так любила... Нина,  Нина!  Что  сделал  я  с  твоею
участью! За что ты можешь любить меня, терпеливая душа! У твоей матери  душа
ангельская, Коля, слышишь ли, ангельская!
     - Это я знаю, папаша. Папаша, голубчик, воротимтесь домой к мамаше! Она
бежала за нами. Ну что  вы  стали?  Точно  не  понимаете...  Ну  чего  вы-то
плачете?
     Коля сам плакал и целовал у отца руки.
     - Ты целуешь мне руки, мне!
     - Ну да, вам, вам. Ну что ж удивительного? Ну чего вы  ревете-то  среди
улицы, а еще генерал называется, военный человек, ну, пойдемте!
     - Благослови тебя бог, милый мальчик,  за  то,  что  почтителен  был  к
позорному, - да! к позорному старикашке, отцу своему... да будет  и  у  тебя
такой же мальчик... le roi de Rome... О, проклятие, проклятие дому сему!
     - Да что ж это в самом деле здесь происходит! - закипел вдруг  Коля.  -
Что такое случилось? Почему вы не хотите вернуться домой теперь? Чего  вы  с
ума-то сошли?
     - Я объясню, я объясню тебе... я все скажу тебе; не  кричи,  услышат...
le roi de Rome... О, тошно мне, грустно мне! "Няня, где  твоя  могила!"  Это
кто воскликнул, Коля?
     - Не знаю, не знаю, кто воскликнул! Пойдемте домой  сейчас,  сейчас!  Я
Ганьку исколочу, если надо... да куда ж вы опять?
     Но генерал тянул его на крыльцо одного ближнего дома.
     - Куда вы? это