заметил  генерал,
несколько вскинув плечами и немного расставив  руки.  -  Нина  Александровна
тоже намедни, вот когда приходила-то, помнишь? стонет и  охает:  "чего  вы?"
спрашиваю. Выходит, что им будто бы тут бесчестье. Какое же  тут  бесчестье,
позвольте спросить?  Кто  в  чем  может  Настасью  Филипповну  укорить,  или
что-нибудь про нее указать? Неужели то, что она с Тоцким была? Но  ведь  это
такой уже вздор, при известных обстоятельствах особенно!  "Вы,  говорит,  не
пустите ее к вашим дочерям?" Ну! Эвона! Ай да Нина  Александровна!  То-есть,
как это не понимать, как это не понимать...
     - Своего положения? - подсказал Ганя затруднившемуся  генералу:  -  она
понимает; вы на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил голову, чтобы
в чужие дела не совались. И однако до сих пор все тем только у нас в доме  и
держится, что последнего слова еще не сказано, а гроза грянет. Если  сегодня
скажется последнее слово, стало быть, и все скажется.
     Князь слышал весь этот разговор, сидя в уголке за  своею  каллиграфскою
пробой. Он кончил, подошел к столу и подал свой листок.
     - Так это Настасья Филипповна? - промолвил он, внимательно и  любопытно
поглядев на портрет: - удивительно хороша! - прибавил он тотчас же с  жаром.
На портрете была изображена действительно  необыкновенной  красоты  женщина.
Она была сфотографирована в черном шелковом платье, чрезвычайно  простого  и
изящного  фасона;  волосы,  повидимому,  темнорусые,  были  убраны   просто,
по-домашнему;  глаза  темные,  глубокие,  лоб  задумчивый;  выражение   лица
страстное и как бы высокомерное. Она была несколько худа лицом, может  быть,
и бледна... Ганя и генерал с изумлением посмотрели на князя...
     - Как, Настасья Филипповна! Разве вы уж знаете и Настасью Филипповну? -
спросил генерал.
     - Да; всего только сутки в России, а  уж  такую  раскрасавицу  знаю,  -
ответил князь, и тут же рассказал про свою встречу  с  Рогожиным  и  передал
весь рассказ его.
     -  Вот  еще  новости!  -  опять   затревожился   генерал,   чрезвычайно
внимательно выслушавший рассказ, и пытливо поглядел на Ганю.
     - Вероятно,  одно  только  безобразие,  -  пробормотал  тоже  несколько
замешавшийся Ганя, - купеческий сынок гуляет. Я про него что-то уже слышал.
     - Да и я, брат, слышал, - подхватил генерал. - Тогда же,  после  серег,
Настасья Филипповна весь анекдот пересказывала. Да ведь дело-то  теперь  уже
другое.  Тут,  может  быть,  действительно  миллион  сидит   и...   страсть.
Безобразная страсть, положим, но все-таки страстью пахнет, а ведь  известно,
на что эти господа способны, во всем хмелю!.. Гм!..  Не  вышло  бы  анекдота
какого-нибудь! - заключил генерал задумчиво.
     - Вы миллиона опасаетесь? - осклабился Ганя.
     - А ты нет, конечно?
     - Как вам показалось, князь, - обратился вдруг к нему Ганя, - что  это,
серьезный какой-нибудь человек, или только так, безобразник? Собственно ваше
мнение?
     В Гане что-то происходило особенное,  когда  он  задавал  этот  вопрос.
Точно  новая  и  особенная  какая-то  идея  загорелась  у  него  в  мозгу  и
нетерпеливо  засверкала  в  глазах  его.  Генерал  же,  который  искренно  и
простосердечно беспокоился, тоже покосился на князя, но  как  бы  не  ожидая
много от его ответа.
     - Не знаю, как вам сказать, - ответил князь, - только  мне  показалось,
что в нем много страсти и даже какой-то больной страсти. Да  он  и  сам  еще
совсем как будто  больной.  Очень  может  быть,  что  с  первых  же  дней  в
Петербурге и опять сляжет, особенно если закутит.
     - Так? Вам так показалось? - уцепился генерал за эту идею.
     - Да, показалось.
     - И однако ж этого рода анекдоты могут происходить  и  не  в  несколько
дней, а еще до вечера, сегодня же, может, что-нибудь обернется, - усмехнулся
генералу Ганя.
     - Гм!.. Конечно... Пожалуй, а уж тогда все дело в  том,  как  у  ней  в
голове мелькнет, - сказал генерал.
     - А ведь вы знаете, какова она иногда?
     - То-есть какова же? - вскинулся опять генерал, достигший чрезвычайного
расстройства. - Послушай, Ганя, ты пожалуста сегодня ей много не противоречь
и постарайся эдак, знаешь, быть... одним словом, быть по душе...  Гм!..  Что
ты так рот-то кривишь? Слушай, Гаврила Ардалионыч, кстати, очень даже кстати
будет теперь сказать: из-за чего мы хлопочем? Понимаешь, что я  относительно
моей собственной выгоды, которая тут сидит, уже давно обеспечен; я, так  или
иначе, а в свою пользу дело решу. Тоцкий решение свое  принял  непоколебимо,
стало быть, и я совершенно уверен. И потому, если я теперь желаю  чего,  так
это единственно твоей пользы. Сам посуди; не доверяешь ты что  ли  мне?  При
том же ты человек... человек... одним словом, человек умный,  и  я  на  тебя
понадеялся... а это, в настоящем случае, это... это...
     - Это главное, - договорил Ганя, опять помогая затруднившемуся генералу
и скорчив свои губы в ядовитейшую улыбку, которую уже не хотел скрывать.  Он
глядел своим воспаленным взглядом прямо в глаза генералу, как бы даже желая,
чтобы тот прочел в его взгляде всю его мысль. Генерал побагровел и вспылил.
     - Ну да, ум главное! - поддакнул он, резко смотря на Ганю: - и  смешной
же ты человек, Гаврила Ардалионыч! Ты  ведь  точно  рад,  я  замечаю,  этому
купчику, как выходу для себя. Да тут именно чрез ум надо бы с самого  начала
дойти; тут именно надо понять и... и поступить  с  обеих  сторон:  честно  и
прямо, не то... предуведомить заранее, чтобы не компрометировать других, тем
паче, что и времени к тому было довольно, и даже еще и теперь  его  остается
довольно (генерал значительно поднял брови), несмотря на  то,  что  остается
всего только несколько часов... Ты понял? Понял? Хочешь ты или не хочешь,  в
самом деле? Если не хочешь, скажи, и - милости просим.  Никто  вас,  Гаврила
Ардалионыч, не удерживает, никто насильно в капкан не тащит, если вы  только
видите тут капкан.
     - Я хочу, - вполголоса, но  твердо  промолвил  Ганя,  потупил  глаза  и
мрачно замолк.
     Генерал  был  удовлетворен.   Генерал   погорячился,   но   уж   видимо
раскаивался, что далеко зашел. Он вдруг оборотился к князю, и, казалось,  по
лицу его вдруг прошла беспокойная мысль, что ведь князь был тут  и  все-таки
слышал. Но он мгновенно успокоился, при одном взгляде на  князя  можно  была
вполне успокоиться.
     -  Ого!  -  вскричал   генерал,   смотря   на   образчик   каллиграфии,
представленный князем: - да  ведь  это  пропись!  Да  и  пропись-то  редкая!
Посмотри-ка, Ганя, каков талант!
     На толстом веленевом листе князь написал средневековым русским  шрифтом
фразу:
     "Смиренный игумен Пафнутий руку приложил".
     -  Вот  это,  -  разъяснял  князь  с   чрезвычайным   удовольствием   и
одушевлением,  -  это  собственная  подпись  игумена  Пафнутия   со   снимка
четырнадцатого столетия. Они превосходно подписывались, все эти наши  старые
игумены и митрополиты, и с каким иногда вкусом, с каким старанием! Неужели у
вас нет хоть Погодинского издания, генерал? Потом я вот тут  написал  другим
шрифтом: это круглый, крупный французский  шрифт,  прошлого  столетия,  иные
буквы  даже  иначе  писались,  шрифт  площадной,  шрифт  публичных   писцов,
заимствованный с их образчиков (у меня был один), - согласитесь сами, что он
не без достоинств. Взгляните на эти круглые  д,  а.  Я  перевел  французский
характер в русские буквы, что очень  трудно,  а  вышло  удачно.  Вот  и  еще
прекрасный и оригинальный шрифт, вот эта фраза: "усердие все  превозмогает".
Это шрифт русский писарский или, если хотите, военно-писарский. Так  пишется
казенная бумага к важному лицу, тоже круглый шрифт, славный,  черный  шрифт,
черно написано, но с замечательным вкусом. Каллиграф  не  допустил  бы  этих
росчерков  или,  лучше  сказать,  этих  попыток  расчеркнуться,   вот   этих
недоконченных полухвостиков, - замечаете,  -  а  в  целом,  посмотрите,  оно
составляет  ведь  характер,  и,  право,  вся   тут   военно-писарская   душа
проглянула: разгуляться бы  и  хотелось,  и  талант  просится,  да  воротник
военный туго на крючек стянут, дисциплина и в почерке вышла,  прелесть!  Это
недавно меня один образчик такой поразил, случайно  нашел,  да  еще  где?  в
Швейцарии! Ну, вот, это простой, обыкновенный и чистейший английский  шрифт:
дальше уж изящество не может идти, тут  все  прелесть,  бисер,  жемчуг;  это
закончено;  но  вот  и  вариация,  и  опять  французская,  я  ее  у   одного
французского путешествующего комми заимствовал: тот же английский шрифт,  но
черная; линия капельку почернее и потолще, чем в английском, ан -  пропорция
света и нарушена; и заметьте тоже: овал изменен, капельку круглее и вдобавок
позволен  росчерк,  а  росчерк  это  наиопаснейшая  вещь!  Росчерк   требует
необыкновенного вкуса;  но  если  только  он  удался,  если  только  найдена
пропорция, то эдакой шрифт  ни  с  чем  не  сравним,  так  даже,  что  можно
влюбиться в него.
     - Ого! да в какие вы тонкости заходите, - смеялся  генерал,  -  да  вы,
батюшка, не просто каллиграф, вы артист, а? Ганя?
     - Удивительно, - сказал Ганя, - и даже с сознанием своего назначения, -
прибавил он, смеясь насмешливо.
     - Смейся, смейся, а ведь тут карьера, - сказал генерал.  -  Вы  знаете,
князь, к какому лицу мы теперь вам бумаги писать дадим? Да вам  прямо  можно
тридцать пять рублей в месяц положить, с первого шагу.  Однако  уж  половина
первого, - заключил он, взглянув на часы; - к делу, князь, потому  мне  надо
поспешить, а сегодня, может,  мы  с  вами  не  встретимся!  Присядьте-ка  на
минутку; я вам уже изъяснил, что принимать вас очень часто не  в  состоянии;
но помочь вам капельку искренно желаю, капельку, разумеется, то-есть в  виде
необходимейшего, а там как уж вам самим будет угодно. Местечко в  канцелярии
я  вам  приищу,  не  тугое,  но  потребует  аккуратности.  Теперь-с   насчет
дальнейшего: в доме, то-есть в семействе Гаврилы Ардалионыча  Иволгина,  вот
этого самого молодого моего друга, с которым прошу  познакомиться,  маменька
его и сестрица очистили в своей квартире  две-три  меблированные  комнаты  и
отдают их отлично  рекомендованным  жильцам,  со  столом  и  прислугой.  Мою
рекомендацию, я уверен, Нина Александровна примет. Для вас  же,  князь,  это
даже больше чем клад, во-первых, потому  что  вы  будете  не  один,  а,  так
сказать, в недрах семейства, а по моему взгляду, вам нельзя с  первого  шагу
очутиться одним в такой столице, как Петербург. Нина Александровна, маменька
и Варвара Ардалионовна, сестрица Гаврилы  Ардалионыча,  -  дамы,  которых  я
уважаю чрезмерно.  Нина  Александровна,  супруга  Ардалиона  Александровича,
отставленного генерала, моего бывшего товарища по первоначальной службе,  но
с которым я, по некоторым обстоятельствам, прекратил сношения, что  впрочем,
не мешает мне в своем роде уважать его. Все это я  вам  изъясняю,  князь,  с
тем, чтобы вы поняли, что я вас, так сказать, лично рекомендую,  следственно
за вас как бы тем ручаюсь. Плата самая умеренная,  и  я  надеюсь,  жалованье
ваше в  скорости  будет  совершенно  к  тому  достаточно.  Правда,  человеку
необходимы и карманные деньги, хотя бы некоторые,  но  вы  не  рассердитесь,
князь, если я вам замечу, что вам лучше бы избегать карманных  денег,  да  и
вообще денег в кармане. Так по взгляду моему  на  вас  говорю.  Но  так  как
теперь у вас  кошелек  совсем  пуст,  то,  для  первоначалу,  позвольте  вам
предложить вот эти двадцать пять рублей. Мы, конечно, сочтемся,  и  если  вы
такой  искренний  и  задушевный  человек,  каким  кажетесь  на  словах,   то
затруднений и тут между нами выйти не может. Если же я вами так интересуюсь,
то у меня, на наш  счет,  есть  даже  некоторая  цель;  впоследствии  вы  ее
узнаете. Видите, я с вами совершенно просто; надеюсь,  Ганя,  ты  ничего  не
имеешь против помещения князя в вашей квартире?
     -  О,  напротив!  И  мамаша   будет   очень   рада...   -   вежливо   и
предупредительно подтвердил Ганя.
     - У вас ведь, кажется, только еще одна комната и занята. Этот, как  его
Ферд... Фер...
     - Фердыщенко.
     - Ну да; не нравится мне этот ваш Фердыщенко: сальный шут  какой-то.  И
не понимаю, почему его так поощряет Настасья Филипповна? Да он взаправду что
ли ей родственник?
     - О нет, все это шутка! И не пахнет родственником.
     - Ну, чорт с ним! Ну, так как же вы, князь, довольны или нет?
     - Благодарю вас, генерал, вы поступили со мной как  чрезвычайно  добрый
человек, тем более, что я даже и не просил; я не из гордости это говорю; я и
действительно не знал, куда голову преклонить. Меня, правда,  давеча  позвал
Рогожин.
     - Рогожин? Ну, нет; я бы вам посоветовал  отечески,  или,  если  больше
любите, дружески, и забыть о господине Рогожине. Да и вообще,  советовал  бы
вам придерживаться семейства, в которое вы поступите.
     - Если уж вы так добры, - начал было князь, - то вот у меня одно  дело.
Я получил уведомление...
     - Ну, извините, - перебил генерал, - теперь ни минуты  более  не  имею.
Сейчас я скажу о вас Лизавете Прокофьевне: если  она  пожелает  принять  вас
теперь же (я уж в таком виде постараюсь  вас  отрекомендовать),  то  советую
воспользоваться случаем и понравиться,  потому  Лизавета  Прокофьевна  очень
может вам пригодиться; вы же однофамилец. Если не пожелает, то  не  взыщите,
когда-нибудь в другое время. А ты, Ганя, взгляни-ка покамест на  эти  счеты,
мы давеча с Федосеевым бились. Их надо бы не забыть включить...
     Генерал вышел, и князь так и  не  успел  рассказать  о  своем  деле,  о
котором начинал было чуть ли не в четвертый раз.  Ганя  закурил  папиросу  и
предложил другую князю; князь принял, но не заговаривал, не желая  помешать,
и стал  рассматривать  кабинет;  но  Ганя  едва  взглянул  на  лист  бумаги,
исписанный цифрами, указанный ему генералом. Он был рассеян; улыбка, взгляд,
задумчивость Гани стали еще более тяжелы на  взгляд  князя,  когда  они  оба
остались наедине. Вдруг он подошел к князю; тот в эту минуту стоял опять над
портретом Настасьи Филипповны и рассматривал его.
     - Так вам нравится такая  женщина,  князь?  -  спросил  он  его  вдруг,
пронзительно смотря на него. И точно будто бы у него было какое чрезвычайное
намерение.
     - Удивительное лицо! - ответил князь, - и я уверен, что судьба ее не из
обыкновенных. - Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об  этом  глаза
говорят, вот эти две косточки, две точки  под  глазами  в  начале  щек.  Это
гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Все
было бы спасено!
     - А женились бы вы на такой женщине? - продолжал  Ганя,  не  спуская  с
него своего воспаленного взгляда.
     - Я не могу жениться ни на ком, я нездоров, - сказал князь.
     - А Рогожин женился бы? Как вы думаете?
     - Да что же, жениться, я думаю, и завтра же можно; женился бы,  а  чрез
неделю, пожалуй, и зарезал бы ее.
     Только что выговорил это князь, Ганя вдруг  так  вздрогнул,  что  князь
чуть не вскрикнул.
     - Что с вами? - проговорил он, хватая его за руку.
     - Ваше сиятельство! Его превосходительство просят вас пожаловать  к  ее
превосходительству, - возвестил лакей, появляясь в дверях. Князь  отправился
вслед за лакеем.

IV.
     Все три девицы Епанчины были  барышни  здоровые,  цветущие,  рослые,  с
удивительными плечами, с мощною грудью, с  сильными,  почти  как  у  мужчин,
руками, и конечно вследствие своей силы и  здоровья,  любили  иногда  хорошо
покушать, чего вовсе не желали скрывать. Маменька  их,  генеральша  Лизавета
Прокофьевна, иногда косилась на откровенность их аппетита, но так  как  иные
мнения ее, несмотря на всю наружную почтительность,  с  которою  принимались
дочерьми,  в  сущности  давно  уже  потеряли  первоначальный  и   бесспорный
авторитет между ними, и  до  такой  степени,  что  установившийся  согласный
конклав трех девиц сплошь да рядом начинал пересиливать, то и генеральша,  в
видах собственного достоинства, нашла удобнее не спорить и уступать. Правда,
характер весьма часто не слушался и  не  подчинялся  решениям  благоразумия;
Лизавета  Прокофьевна  становилась  с   каждым   годом   все   капризнее   и
нетерпеливее, стала даже какая-то чудачка, но так  как  под  рукой  все-таки
оставался весьма покорный и  приученный  муж,  то  излишнее  и  накопившееся
изливалось  обыкновенно  на  его  олову,  а  затем  гармония   в   семействе
восстановлялась опять, и все шло, как не надо лучше.
     Генеральша, впрочем, и  сама  не  теряла  аппетита,  и  обыкновенно,  в
половине первого, принимала участие в обильном завтраке,  похожем  почти  на
обед, вместе с дочерьми. По чашке кофею  выпивалось  барышнями  еще  раньше,
ровно в десять часов, в постелях, в минуту пробуждения. Так им полюбилось  и
установилось раз и  навсегда.  В  половине  же  первого  накрывался  стол  в
маленькой столовой, близ мамашиных комнат, и к этому семейному  и  интимному
завтраку являлся иногда и сам генерал,  если  позволяло  время.  Кроме  чаю,
кофею, сыру, меду, масла,  особых  аладий,  излюбленных  самою  генеральшей,
котлет и пр., подавался даже крепкий, горячий бульон. В то утро,  в  которое
начался наш рассказ, все семейство собралось в столовой в ожидании генерала,
обещавшего явиться к половине первого. Если б он опоздал хоть минуту, за ним
тотчас же послали бы;  но  он  явился  аккуратно.  Подойдя  поздороваться  с
супругой и поцеловать у ней ручку, он заметил в лице ее на этот  раз  что-то
слишком особенное, И хотя он еще накануне предчувствовал, что так  именно  и
будет сегодня по одному "анекдоту" (как он сам по привычке своей выражался),
и уже засыпая вчера, об этом беспокоился, но все-таки теперь опять  струсил.
Дочери подошли с ним поцеловаться; тут хотя  и  не  сердились  на  него,  но
все-таки и тут было тоже  как  бы  что-то  особенное.  Правда,  генерал,  по
некоторым обстоятельствам, стал излишне подозрителен; но так как он был отец
и супруг опытный и ловкий, то тотчас же и взял свои меры.
     Может быть, мы не  очень  повредим  выпуклости  нашего  рассказа,  если
остановимся здесь и прибегнем к помощи  некоторых  пояснений  для  прямой  и
точнейшей постановки тех отношений и обстоятельств,  в  которых  мы  находим
семейство генерала Епанчина в начале нашей повести. Мы уже  сказали  сейчас,
что сам генерал, хотя был человек и не очень образованный, а  напротив,  как
он сам выражался о себе, "человек  самоучный",  но  был  однако  же  опытным
супругом и ловким отцом. Между прочим, он принял систему не торопить дочерей
своих замуж, то-есть не "висеть у них над душой" и не беспокоить их  слишком
томлением своей родительской любви об их счастии, как невольно и естественно
происходит сплошь  да  рядом  даже  в  самых  умных  семействах,  в  которых
накопляются взрослые дочери. Он даже достиг того,  что  склонил  и  Лизавету
Прокофьевну к своей системе,  хотя  дело  вообще  было  трудное,  -  трудное
потому,  что  и  неестественное;  но  аргументы  генерала  были  чрезвычайно
значительны, основывались на осязаемых фактах. Да и  предоставленные  вполне
своей воле и своим решениям невесты натурально принуждены же будут, наконец,
взяться сами за ум, и тогда дело загорится, потому  что  возьмутся  за  дело
охотой, отложив капризы и  лишнюю  разборчивость;  родителям  оставалось  бы
только неусыпнее и как  можно  неприметнее  наблюдать,  чтобы  не  произошло
какого-нибудь странного  выбора  или  неестественного  уклонения,  а  затем,
улучив надлежащий момент, разом помочь всеми силами и направить  дело  всеми
влияниями. Наконец, уж одно то,  что  с  каждым  годом,  например,  росла  в
геометрической прогрессии их состояние и общественное значение; следственно,
чем более уходило время, тем более выигрывали и дочери, даже как невесты. Но
среди всех этих неотразимых  фактов,  наступил  и  еще  один  факт:  старшей
дочери, Александре, вдруг и совсем почти неожи