ня;  соблаговолите  принять".
Раскрыла,  взглянула,  усмехнулась:  "благодарите,  говорит,  вашего   друга
господина Рогожина за его любезное внимание", откланялась и  ушла.  Ну,  вот
зачем я тут не помер тогда же! Да если и пошел, так потому, что думал:  "все
равно, живой не вернусь!" А обиднее всего мне то показалось, что этот бестия
Залежев все на себя присвоил. Я и ростом мал, и  одет  как  холуй,  и  стою,
молчу, на нее глаза палю, потому стыдно, а он по  всей  моде,  в  помаде,  и
завитой,  румяный,   галстух   клетчатый,   так   и   рассыпается,   так   и
расшаркивается, и уж наверно она его тут вместо меня приняла!  "Ну,  говорю,
как мы вышли, ты у меня теперь тут не смей и подумать, понимаешь!"  Смеется:
"а вот как-то ты теперь Семену Парфенычу отчет отдавать будешь?" Я,  правда,
хотел было тогда же в воду, домой не заходя, да думаю: "ведь уж все  равно",
и как окаянный воротился домой.
     - Эх! Ух! - кривился чиновник, и даже дрожь его  пробирала:  -  а  ведь
покойник не то что за десять  тысяч,  а  за  десять  целковых  на  тот  свет
сживывал, - кивнул он князю.
     Князь с любопытством  рассматривал  Рогожина;  казалось,  тот  был  еще
бледнее в эту минуту.
     - Сживывал! - переговорил Рогожин: - ты что знаешь? Тотчас, - продолжал
он князю, - про все узнал, да и Залежев каждому  встречному  пошел  болтать.
Взял меня родитель, и наверху запер, и целый  час  поучал.  "Это  я  только,
говорит, предуготовляю тебя, а вот я с тобой еще на ночь попрощаться зайду".
Что ж ты думаешь? Поехал седой к Настасье  Филипповне,  земно  ей  кланялся,
умолял и  плакал;  вынесла  она  ему,  наконец,  коробку,  шваркнула:  "Вот,
говорит, тебе, старая борода, твои серьги, а они мне  теперь  в  десять  раз
дороже ценой, коли из-под такой грозы их Парфен добывал. Кланяйся,  говорит,
и  благодари  Парфена  Семеныча".  Ну,  а  я  этой   порой,   по   матушкину
благословению, у Сережки Протушина двадцать рублей достал, да  во  Псков  по
машине и отправился, да приехал-то в лихорадке; меня там святцами зачитывать
старухи принялись, а я пьян сижу, да пошел потом по кабакам на последние, да
в бесчувствии всю ночь на улице и провалялся,  ан  к  утру  горячка,  а  тем
временем за ночь еще собаки обгрызли. Насилу очнулся.
     - Ну-с, ну-с, теперь запоет у нас Настасья Филипповна! - потирая  руки,
хихикал чиновник: - теперь, сударь, что подвески! Теперь мы  такие  подвески
вознаградим...
     - А то, что если ты  хоть  раз  про  Настасью  Филипповну  какое  слово
молвишь, то, вот тебе бог, тебя высеку, даром что ты с  Лихачевым  ездил,  -
вскрикнул Рогожин, крепко схватив его за руку.
     - А коли высечешь, значит и не отвергнешь! Секи!  Высек,  и  тем  самым
запечатлел... А вот и приехали!
     Действительно, въезжали в воксал. Хотя Рогожин и говорил, что он  уехал
тихонько, но его уже поджидали несколько человек. Они кричали и  махали  ему
шапками.
     -  Ишь,  и  Залежев  тут!  -  пробормотал  Рогожин,  смотря  на  них  с
торжествующею и даже как бы злобною улыбкой, и вдруг оборотился к  князю:  -
Князь, не известно мне, за что я тебя полюбил. Может, оттого, что  в  эдакую
минуту встретил, да вот ведь и его встретил (он указал на Лебедева), а  ведь
не полюбил же его. Приходи ко мне,  князь.  Мы  эти  штиблетишки-то  с  тебя
поснимаем, одену тебя в кунью шубу в первейшую; фрак тебе  сошью  первейший,
жилетку белую, али какую хошь,  денег  полны  карманы  набью  и..  поедем  к
Настасье Филипповне! Придешь, али нет?
     -  Внимайте,  князь  Лев  Николаевич!  -  внушительно  и   торжественно
подхватил Лебедев. - Ой, не упускайте! Ой, не упускайте!..
     Князь Мышкин привстал, вежливо протянул Рогожину руку и любезно  сказал
ему:
     - С величайшим удовольствием приду и очень вас благодарю за то, что  вы
меня полюбили. Даже, может быть, сегодня же приду, если успею. Потому, я вам
скажу откровенно, вы мне  сами  очень  понравились  и  особенно,  когда  про
подвески бриллиантовые рассказывали. Даже  и  прежде  подвесок  понравились,
хотя у вас и сумрачное лицо. Благодарю вас тоже за обещанное мне платье и за
шубу, потому мне действительно платье и шуба скоро понадобятся. Денег  же  у
меня в настоящую минуту почти ни копейки нет.
     - Деньги будут, к вечеру будут, приходи!
     - Будут, будут, - подхватил чиновник, - к вечеру до зари еще будут!
     - А до женского пола вы, князь, охотник большой? Сказывайте раньше!
     -  Я  н-н-нет!  Я  ведь...  Вы,  может  быть,  не  знаете,  я  ведь  по
прирожденной болезни моей даже совсем женщин не знаю.
     - Ну, коли так, - воскликнул Рогожин,  -  совсем  ты,  князь,  выходишь
юродивый, и таких как ты бог любит!
     - И таких господь бог любит, - подхватил чиновник.
     - А ты ступай за мной, строка, - сказал Рогожин Лебедеву, и  все  вышли
за вагона.
     Лебедев кончил тем, что достиг своего. Скоро шумная ватага удалилась по
направлению к Вознесенскому проспекту. Князю надо было повернуть к Литейной.
Было сыро и мокро; князь расспросил прохожих, - до конца  предстоявшего  ему
пути выходило версты три, и он решился взять извозчика.

II.
     Генерал Епанчин жил в собственном своем доме, несколько  в  стороне  от
Литейной, к Спасу  Преображения.  Кроме  этого  (превосходного)  дома,  пять
шестых которого отдавались в наем, генерал Епанчин имел еще огромный дом  на
Садовой, приносивший тоже чрезвычайный доход. Кроме этих двух домов, у  него
было под самым Петербургом весьма выгодное и значительное поместье; была еще
в Петербургском уезде какая-то фабрика. В старину генерал Епанчин, как  всем
известно было, участвовал в  откупах.  Ныне  он  участвовал  и  имел  весьма
значительный голос в  некоторых  солидных  акционерных  компаниях.  Слыл  он
человеком с большими деньгами, с большими занятиями и с большими связями.  В
иных местах он сумел сделаться совершенно необходимым,  между  прочим  и  на
своей службе. А между тем известно тоже было, что Иван Федорович  Епанчин  -
человек без образования и происходит из  солдатских  детей;  последнее,  без
сомнения, только к чести его могло относиться, но генерал, хоть и умный  был
человек, был тоже не без маленьких,  весьма  простительных  слабостей  и  не
любил иных намеков.  Но  умный  и  ловкий  человек  он  был  бесспорно.  Он,
например, имел систему не выставляться, где надо стушевываться, и его многие
ценили именно за его простоту, именно за то, что он знал всегда свое  место.
А между тем, если бы только ведали эти судьи, что происходило иногда на душе
у Ивана Федоровича, так хорошо знавшего свое место! Хоть и действительно  он
имел и практику, и опыт в житейских делах, и некоторые, очень  замечательные
способности, но он любил выставлять себя более исполнителем чужой идеи,  чем
с своим царем в голове, человеком "без лести преданным" и  -  куда  не  идет
век? - даже русским и сердечным. В последнем отношении  с  ним  приключилось
даже несколько забавных анекдотов; но генерал никогда не унывал, даже и  при
самых забавных анекдотах; к тому же и везло ему, даже в картах, а  он  играл
по чрезвычайно большой и даже с намерением не только не хотел  скрывать  эту
свою маленькую будто бы слабость к картишкам, так существенно  и  во  многих
случаях ему пригождавшуюся, но и выставлял ее. Общества  он  был  смешанного
разумеется, во всяком случае "тузового". Но все было впереди, время терпело,
время все терпело, и все должно было придти современем и своим чередом. Да и
летами генерал Епанчин  был  еще,  как  говорится,  в  самом  соку,  то-есть
пятидесяти шести лет и никак не  более,  что  во  всяком  случае  составляет
возраст цветущий, возраст, с которого,  по-настоящему,  начинается  истинная
жизнь. Здоровье, цвет лица, крепкие, хотя и черные зубы, коренастое, плотное
сложение, озабоченное выражение физиономии по  утру  на  службе,  веселое  в
вечеру за картами или у его сиятельства, - все  способствовало  настоящим  и
грядущим успехам и устилало жизнь его превосходительства розами.
     Генерал обладал цветущим семейством. Правда, тут уже не все были  розы,
но было за то и много такого, на чем давно уже начали  серьезно  и  сердечно
сосредоточиваться главнейшие надежды и цели  его  превосходительства.  Да  и
что, какая  цель  в  жизни  важнее  и  святее  целей  родительских?  К  чему
прикрепиться, как не к семейству? Семейство генерала состояло из  супруги  и
трех взрослых дочерей. Женился генерал еще очень давно, еще  будучи  в  чине
поручика, на девице почти одного с ним возраста, не обладавшей ни  красотой,
ни образованием, за которою он взял всего только пятьдесят душ, -  правда  и
послуживших к основанию его дальнейшей фортуны. Но генерал никогда не роптал
впоследствии на свой ранний брак, никогда не третировал  его  как  увлечение
нерассчетливой юности и супругу свою до того уважал и до того иногда  боялся
ее, что даже любил. Генеральша была из княжеского рода Мышкиных, рода хотя и
не блестящего, но весьма древнего, и за свое  происхождение  весьма  уважала
себя. Некто из тогдашних влиятельных лиц, один из тех покровителей,  которым
покровительство,  впрочем,  ничего  не  стоит,  согласился  заинтересоваться
браком молодой княжны. Он отворил калитку молодому офицеру, и толкнул его  в
ход, а тому даже и не толчка, а только разве одного взгляда надо было, -  не
пропал бы даром! За немногими исключениями, супруги прожили все время своего
долгого юбилея согласно. Еще в очень молодых летах своих,  генеральша  умела
найти себе, как урожденная княжна и последняя в роде,  а  может  быть  и  по
личным качествам, некоторых очень высоких покровительниц. Впоследствии,  при
богатстве и служебном значении своего супруга,  она  начала  в  этом  высшем
кругу даже несколько и освоиваться.
     В эти последние годы подросли и созрели все  три  генеральские  дочери,
Александра, Аделаида и Аглая. Правда, все три были только  Епанчины,  но  по
матери роду княжеского, с  приданым  не  малым,  с  родителем,  претендующим
впоследствии, может быть, и на очень высокое  место  и,  что  тоже  довольно
важно, - все три были замечательно хороши  собой,  не  исключая  и  старшей,
Александры, которой уже минуло двадцать пять лет. Средней было двадцать  три
года, а младшей, Аглае, только что исполнилось двадцать.  Эта  младшая  была
даже совсем красавица и начинала в свете обращать на себя большое  внимание.
Но и это было еще не все: все три отличались образованием, умом и талантами.
Известно было, что  они  замечательно  любили  друг  друга,  и  одна  другую
поддерживали. Упоминалось даже  о  каких-то  будто  бы  пожертвованиях  двух
старших в пользу общего домашнего идола - младшей. В обществе они не  только
не любили выставляться, но даже  были  слишком  скромны.  Никто  не  мог  их
упрекнуть в высокомерии и заносчивости, а между тем знали, что они  горды  и
цену себе понимают. Старшая  была  музыкантша,  средняя  была  замечательный
живописец; но об этом почти никто не знал многие годы,  и  обнаружилось  это
только в самое последнее время, да и то  нечаянно.  Одним  словом,  про  них
говорилось чрезвычайно много  похвального.  Но  были  и  недоброжелатели.  С
ужасом  говорилось  о  том,  сколько  книг  они  прочитали.  Замуж  они   не
торопились; известным кругом общества хотя и дорожили, но все же  не  очень.
Это тем более было замечательно, что все знали направление, характер, цели и
желания их родителя.
     Было уже около одиннадцати  часов,  когда  князь  позвонил  в  квартиру
генерала. Генерал жил во втором этаже и  занимал  помещение  по  возможности
скромное, хотя и пропорциональное своему значению. Князю  отворил  ливрейный
слуга, и ему долго нужно было объясняться с этим человеком, с самого  начала
посмотревшим  на  него  и  на  его   узелок   подозрительно.   Наконец,   на
неоднократное и точное заявление, что он действительно князь Мышкин,  и  что
ему непременно надо видеть  генерала  по  делу  необходимому,  недоумевающий
человек препроводил его рядом, в маленькую переднюю, перед самою приемной, у
кабинета, и сдал его с рук на руки другому человеку, дежурившему по утрам  в
этой передней и докладывавшему генералу о посетителях. Этот  другой  человек
был во фраке, имел за сорок лет и озабоченную физиономию и был  специальный,
кабинетный прислужник и докладчик его превосходительства, вследствие чего  и
знал себе цену.
     - Подождите в приемной, а  узелок  здесь  оставьте,  -  проговорил  он,
неторопливо и  важно  усаживаясь  в  свое  кресло  и  с  строгим  удивлением
посматривая на князя, расположившегося тут же рядом подле него на  стуле,  с
своим узелком в руках.
     - Если позволите, - сказал князь, - я бы подождал лучше здесь с вами, а
там что ж мне одному?
     - В передней вам не стать, потому вы посетитель,  иначе  гость.  Вам  к
самому генералу?
     Лакей, видимо, не мог примириться с мыслью впустить такого посетителя и
еще раз решился спросить его.
     - Да, у меня дело... - начал было князь.
     - Я вас не спрашиваю какое именно  дело,  -  мое  дело  только  об  вас
доложить. А без секретаря, я сказал, докладывать о вас не пойду.
     Подозрительность  этого  человека,  казалось,   все   более   и   более
увеличивалась;  слишком  уж  князь  не  подходил   под   разряд   вседневных
посетителей, и хотя генералу довольно часто, чуть не ежедневно, в  известный
час  приходилось  принимать,  особенно   по   делам,   иногда   даже   очень
разнообразных гостей, но несмотря на привычку и инструкцию довольно широкую,
камердинер был в большом сомнении; посредничество секретаря для доклада было
необходимо.
     - Да вы точно... из-за границы? - как-то невольно спросил он наконец  -
и сбился; он хотел, может быть, спросить: "Да вы точно князь Мышкин?"
     - Да, сейчас только из вагона. Мне кажется, вы хотели  спросить:  точно
ли я князь Мышкин? да не спросили из вежливости.
     - Гм... - промычал удивленный лакей.
     - Уверяю вас, что я не солгал вам, и вы отвечать за меня не  будете.  А
что я в таком виде и с узелком, то тут удивляться нечего: в настоящее  время
мои обстоятельства неказисты.
     - Гм. Я опасаюсь не того, видите ли. Доложить я обязан, и к вам  выйдет
секретарь, окромя если вы... Вот то-то вот и есть,  что  окромя.  Вы  не  по
бедности просить к генералу, осмелюсь, если можно узнать?
     - О, нет, в этом будьте совершенно удостоверены. У меня другое дело.
     - Вы меня извините, а я на вас глядя спросил. Подождите секретаря;  сам
теперь занят с полковником, а затем придет и секретарь... компанейский.
     - Стало быть, если долго ждать, то я бы вас попросил: нельзя  ли  здесь
где-нибудь покурить? У меня трубка и табак с собой.
     - По-ку-рить? - с  презрительным  недоумением  вскинул  на  него  глаза
камердинер, как бы все еще не веря ушам; - покурить? Нет, здесь  вам  нельзя
покурить, а к тому же вам стыдно и в мыслях это содержать. Хе... чудно-с!
     - О, я ведь не в этой комнате  просил;  я  ведь  знаю;  а  я  бы  вышел
куда-нибудь, где бы вы указали, потому я привык, а вот уж часа три не курил.
Впрочем, как вам угодно и, знаете, есть пословица: в чужой монастырь...
     - Ну как я об  вас  об  таком  доложу?  -  пробормотал  почти  невольно
камердинер. - Первое то, что вам здесь и находиться не следует, а в приемной
сидеть,  потому  вы  сами  на  линии  посетителя,  иначе  гость,  и  с  меня
спросится... Да вы что же у нас жить что ли намерены? - прибавил он, еще раз
накосившись на узелок князя, очевидно не дававший ему покоя.
     - Нет, не думаю. Даже если б и пригласили, так не  останусь.  Я  просто
познакомиться только приехал и больше ничего.
     - Как? Познакомиться? - с удивлением и  с  утроенною  подозрительностью
спросил камердинер: - как же вы сказали сперва, что по делу?
     - О, почти не по делу! То-есть, если хотите,  и  есть  одно  дело,  так
только совета спросить, но я главное, чтоб отрекомендоваться, потому я князь
Мышкин, а генеральша Епанчина тоже последняя из  княжен  Мышкиных,  и  кроме
меня с нею, Мышкиных больше и нет.
     - Так вы еще и родственник? - встрепенулся уже почти совсем  испуганный
лакей.
     - И это почти что нет. Впрочем, если натягивать, конечно, родственники,
но до того отдаленные, что, по-настоящему, и считаться даже  нельзя.  Я  раз
обращался к генеральше из-за границы с письмом, но она мне  не  ответила.  Я
все-таки почел нужным завязать сношения  по  возвращении.  Вам  же  все  это
теперь  объясняю,  чтобы  вы  не  сомневались,  потому  вижу,  вы  все   еще
беспокоитесь: доложите, что князь Мышкин, и уж в самом докладе причина моего
посещения видна будет. Примут - хорошо, не примут - тоже, может быть,  очень
хорошо. Только не могут, кажется, не принять: генеральша уж конечно  захочет
видеть старшего и единственного представителя своего рода, а она породу свою
очень ценит, как я об ней в точности слышал.
     Казалось бы, разговор князя был самый простой; но чем он был проще, тем
и становился в настоящем случае нелепее, и  опытный  камердинер  не  мог  не
почувствовать  что-то,  что  совершенно  прилично  человеку  с  человеком  и
совершенно неприлично гостю с человеком. А так как люди гораздо  умнее,  чем
обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло в голову,  что
тут два дела: или князь так какой-нибудь потаскун  и  непременно  пришел  на
бедность просить, или князь просто дурачек и амбиции не  имеет,  потому  что
умный князь и с амбицией не стал бы в передней сидеть и с  лакеем  про  свои
дела говорить, а стало быть, и в том и в другом случае, не  пришлось  бы  за
него отвечать?
     - А все-таки вам в приемную бы пожаловать, - заметил он по  возможности
настойчивее.
     - Да вот сидел бы там, так  вам  бы  всего  и  не  объяснил,  -  весело
засмеялся князь, - а, стало быть, вы все еще беспокоились бы, глядя  на  мой
плащ и узелок. А теперь вам, может, и секретаря ждать нечего, а пойти  бы  и
доложить самим.
     - Я посетителя такого как вы без секретаря доложить не могу, а  к  тому
же и сами, особливо давеча, заказали их не тревожить ни для кого,  пока  там
полковник, а Гаврила Ардалионыч без доклада идет.
     - Чиновник-то?
     - Гаврила-то Ардалионыч? Нет. Он в Компании от себя  служит.  Узелок-то
постановьте хоть вон сюда.
     - Я уж об этом думал; если позволите. И знаете, сниму я и плащ?
     - Конечно, не в плаще же входить к нему.
     Князь встал, поспешно снял с себя плащ и остался в довольно приличном и
ловко сшитом, хотя и поношенном уже пиджаке. По жилету шла стальная цепочка.
На цепочке оказались женевские серебряные часы.
     Хотя князь был  и  дурачек,  -  лакей  уж  это  решил,  -  но  все-таки
генеральскому камердинеру показалось, наконец, неприличным продолжать  долее
разговор от себя с посетителем, несмотря на  то,  что  князь  ему  почему-то
нравился, в своем роде, конечно. Но с другой точки зрения он возбуждал в нем
решительное и грубое негодование.
     - А генеральша когда принимает? - спросил князь,  усаживаясь  опять  на
прежнее место.
     - Это уж не мое дело-с. Принимают розно, судя по  лицу.  Модистку  и  в
одиннадцать допустит. Гаврилу Ардалионыча тоже раньше других допускают, даже
к раннему завтраку допускают.
     - Здесь у вас в комнатах теплее чем за границей зимой, - заметил князь,
- а вот там зато на улицах теплее нашего, а в домах  зимой  -  так  русскому
человеку и жить с непривычки нельзя.
     - Не топят?
     - Да, да и дома устроены иначе, то-есть печи и окна.
     - Гм! А долго вы изволили ездить?
     - Да четыре года. Впрочем, я все на одном почти месте сидел, в деревне.
     - Отвыкли от нашего-то?
     - И это правда. Верите ли, дивлюсь на себя, как говорить  по-русски  не
забыл. Вот с вами говорю теперь, а сам думаю: "а ведь я хорошо  говорю".  Я,
может, потому так много и говорю. Право,  со  вчерашнего  дня  все  говорить
по-русски хочется.
     - Гм! Хе! В Петербурге-то прежде живали?  (Как  ни  крепился  лакей,  а
нево