усмешки,   или   даже
какого-нибудь напирания на эти буквы чтобы  рельефнее  выдать  их  затаенный
смысл, но, напротив, с такою неизменною серьезностью,  с  такою  невинною  и
наивною простотой, что можно было подумать, что эти самые  буквы  и  были  в
балладе, и что так было в книге напечатано. Что-то тяжелое и неприятное  как
бы уязвило князя. Лизавета Прокофьевна, конечно, не поняла и не заметила  ни
подмены  букв,  ни  намека.  Генерал  Иван  Федорович  понял   только,   что
декламировали стихи. Из остальных слушателей очень многие поняли и удивились
и смелости выходки, и намерению, но смолчали и старались не показывать виду.
Но Евгений Павлович (князь даже об заклад  готов  был  побиться)  не  только
понял, но даже старался и вид показать, что  понял:  он  слишком  насмешливо
улыбнулся.
     - Экая прелесть какая! - воскликнула  генеральша  в  истинном  упоении,
только что кончилось чтение: - чьи стихи?
     - Пушкина, maman, не стыдите нас, это совестно! - воскликнула Аделаида.
     - Да с вами и не  такой  еще  дурой  сделаешься!  -  горько  отозвалась
Лизавета Прокофьевна: - Срам! Сейчас, как  придем,  подайте  мне  эти  стихи
Пушкина!
     - Да у нас, кажется, совсем нет Пушкина.
     - С  незапамятных  времен,  -  прибавила  Александра,  -  два  какие-то
растрепанные тома валяются.
     - Тотчас же послать купить  в  город,  Федора  иль  Алексея,  с  первым
поездом, - лучше Алексея. Аглая,  поди  сюда!  Поцелуй  меня,  ты  прекрасно
прочла, но - если ты искренно прочла, - прибавила она почти шепотом, - то  я
о тебе жалею; если ты в насмешку ему прочла, то я твои чувства  не  одобряю,
так что во всяком случае лучше бы  было  и  совсем  не  читать..  Понимаешь?
Ступай, сударыня, я еще с тобой поговорю, а мы тут засиделись.
     Между тем князь здоровался с генералом Иваном Федорович чем, а  генерал
представлял ему Евгения Павловича Радомского.
     - На дороге захватил, он только что с поездом; узнал, что я сюда, и все
наши тут...
     - Узнал, что и вы тут, - перебил Евгений Павлович, - и так как давно уж
и непременно предположил себе искать не только вашего знакомства, но и вашей
дружбы, то и не хотел терять времени. Вы нездоровы? Я сейчас только узнал...
     - Совсем здоров и очень рад вас узнать, много слышал и даже  говорил  о
вас с князем Щ., - ответил Лев Николаевич, подавая руку.
     Взаимные вежливости были произнесены, оба  пожали  друг  другу  руку  и
пристально заглянули друг другу в глаза. В один миг разговор сделался общим.
Князь заметил (а он замечал теперь все быстро и жадно и даже, может,  и  то,
чего совсем не было), что  штатское  платье  Евгения  Павловича  производило
всеобщее и какое-то необыкновенно сильное удивление, до того, что  даже  все
остальные впечатления на время забылись и изгладились. Можно было  подумать,
что в этой перемене костюма заключалось что-то особенно важное.  Аделаида  и
Александра с недоумением расспрашивали  Евгения  Павловича.  Князь  Щ.,  его
родственник,  даже  с  большим  беспокойством;  генерал  говорил   почти   с
волнением. Одна Аглая любопытно, но совершенно спокойно поглядела  с  минуту
на Евгения Павловича, как бы желая только  сравнить,  военное  или  штатское
платье ему более к лицу, но чрез минуту отворотилась и  уже  не  глядела  на
него более. Лизавета Прокофьевна тоже ни о чем не захотела спрашивать, хотя,
может быть, и она несколько  беспокоилась.  Князю  показалось,  что  Евгений
Павлович как будто у ней не в милости.
     - Удивил, изумил! - твердил Иван Федорович в ответ на все вопросы. -  Я
верить не хотел, когда еще давеча его в Петербурге  встретил.  И  зачем  так
вдруг, вот задача? Сам первым делом кричит, что не надо стулья ломать.
     Из поднявшихся разговоров оказалось, что Евгений Павлович  возвещал  об
этой отставке уже давным-давно; но каждый раз говорил так не серьезно, что и
поверить ему было нельзя. Да он и о  серьезных-то  вещах  говорил  всегда  с
таким шутливым видом, что никак его  разобрать  нельзя,  особенно  если  сам
захочет, чтобы не разобрали.
     - Я ведь на время, на несколько месяцев, самое большее год  в  отставке
пробуду, - смеялся Радомский.
     - Да надобности нет никакой, сколько я,  по  крайней  мере,  знаю  ваши
дела, - все еще горячился генерал.
     - А поместья объехать? Сами советовали; а я и  за  границу  к  тому  же
хочу...
     Разговор, впрочем, скоро переменился; но слишком особенное  и  все  еще
продолжавшееся беспокойство все-таки выходило, по мнению наблюдавшего князя,
из мерки, и что-то тут наверно было особенное.
     - Значит, "бедный рыцарь"  опять  на  сцене?  -  спросил  было  Евгений
Павлович, подходя к Аглае.
     К изумлению князя, та оглядела его в недоумении и вопросительно,  точно
хотела дать ему знать, что и речи между  ними  о  "рыцаре  бедном"  быть  не
могло, и что она даже не понимает вопроса.
     - Да поздно, поздно теперь в город  посылать  за  Пушкиным,  поздно!  -
спорил Коля с Лизаветой Прокофьевной, выбиваясь изо всех сил: -  три  тысячи
раз говорю вам: поздно.
     - Да, действительно, посылать теперь в город поздно,  -  подвернулся  и
тут Евгений Павлович, поскорее оставляя Аглаю; - я  думаю,  что  и  лавки  в
Петербурге заперты, девятый час, - подтвердил он, вынимая часы.
     - Столько ждали, не хватились, можно до завтра перетерпеть, -  ввернула
Аделаида.
     - Да и неприлично, - прибавил Коля,  -  великосветским  людям  очень-то
литературой интересоваться. Спросите у Евгения  Павлыча.  Гораздо  приличнее
желтым шарабаном с красными колесами.
     - Опять вы из книжки, Коля, - заметила Аделаида.
     - Да он иначе  и  не  говорит,  как  из  книжек,  -  подхватил  Евгений
Павлович, - целыми фразами из критических обозрений выражается. Я давно имею
удовольствие знать разговор Николая Ардалионовича, но на этот раз он говорит
не из книжки. Николай Ардалионович явно намекает на  мой  желтый  шарабан  с
красными колесами. Только я уж его променял, вы опоздали.
     Князь прислушивался к тому, что говорил  Радомский...  Ему  показалось,
что он держит себя прекрасно, скромно, весело, и особенно  понравилось,  что
он с таким совершенным равенством и по-дружески  говорит  с  задиравшим  его
Колей.
     - Что это? - обратилась Лизавета Прокофьевна к Вере,  дочери  Лебедева,
которая стояла пред ней с несколькими книгами  в  руках,  большого  формата,
превосходно переплетенными и почти новыми.
     - Пушкин, - сказала Вера. - Наш Пушкин. Папаша велел мне вам поднести.
     - Как так? Как это можно? - удивилась Лизавета Прокофьевна.
     - Не в подарок, не в подарок! Не посмел  бы!  -  выскочил  из-за  плеча
дочери Лебедев; - за свою цену-с. Это собственный, семейный,  фамильный  наш
Пушкин, издание Анненкова, которое теперь и найти нельзя, - за свою  цену-с.
Подношу с благоговением, желая продать и тем утолить благородное  нетерпение
благороднейших литературных чувств вашего превосходительства.
     - А, продаешь, так и спасибо. Своего не потеряешь,  небось;  только  не
кривляйся, пожалуста, батюшка. Слышала я о тебе ты, говорят,  преначитанный,
когда-нибудь потолкуем; сам что ли снесешь ко мне?
     - С  благоговением  и...  почтительностью!  -  кривлялся  необыкновенно
довольный Лебедев, выхватывая книги у дочери.
     - Ну мне только не растеряй,  снеси,  хоть  и  без  почтительности,  но
только с уговором, - прибавила она, пристально его оглядывая,  -  до  порога
только и допущу, а принять сегодня тебя не намерена. Дочь Веру присылай хоть
сейчас, мне она очень нравится.
     - Что же вы про тех-то не скажете?  -  нетерпеливо  обратилась  Вера  к
отцу: - ведь они коли так, сами войдут: шуметь  начали.  Лев  Николаевич,  -
обратилась она к князю, который взял уже свою шляпу, - там к вам  давно  уже
какие-то пришли, четыре человека, ждут у нас и бранятся, да папаша к вам  не
допускает.
     - Какие гости? - спросил князь.
     - По делу, говорят, только ведь они такие, что не  пустить  их  теперь,
так они и дорогой остановят. Лучше, Лев Николаевич, пустить, а потом уж и  с
плеч их  долой.  Их  там  Гаврила  Ардалионович  и  Птицын  уговаривают,  не
слушаются.
     - Сын Павлищева! Сын Павлищева! Не стоит,  не  стоит!  -  махал  руками
Лебедев: - Их и слушать не стоит-с; и  беспокоить  вам  себя,  сиятельнейший
князь, для них неприлично. Вот-с. Не стоят они того...
     - Сын Павлищева! Боже мой! - вскричал князь в чрезвычайном смущении:  -
я знаю... но ведь я... я поручил  это  дело  Гавриле  Ардалионовичу.  Сейчас
Гаврила Ардалионович мне говорил...
     Но Гаврила Ардалионович вышел уже из комнат на террасу; за ним следовал
Птицын.  В  ближайшей  комнате  заслышался  шум  и  громкий  голос  генерала
Иволгина, как бы желавшего перекричать несколько  голосов.  Коля  тотчас  же
побежал на шум.
     - Это очень интересно! - заметил вслух Евгений Павлович.  "Стало  быть,
знает дело!" подумал князь.
     - Какой сын Павлищева?  И...  какой  может  быть  сын  Павлищева?  -  с
недоумением спрашивал генерал Иван Федорович, с любопытством  оглядывая  все
лица и с удивлением  замечая,  что  эта  новая  история  только  ему  одному
неизвестна.
     В самом деле, возбуждение  и  ожидание  было  всеобщее.  Князь  глубоко
удивился, что такое совершенно личное дело его уже успело  так  сильно  всех
здесь заинтересовать.
     - Это будет очень хорошо, если вы сейчас же и сами это дело окончите, -
сказала Аглая, с какою-то особенною серьезностию подходя к князю,  -  а  нам
всем позволите быть вашими свидетелями. Вас хотят замарать, князь, вам  надо
торжественно оправдать себя, и я заранее ужасно рада за вас.
     - Я тоже  хочу,  чтобы  кончилась  наконец  эта  гнусная  претензия,  -
вскричала генеральша, - хорошенько их, князь, не щади! Мне  уши  этим  делом
прожужжали, и я много крови из-за тебя испортила. Да и поглядеть  любопытно.
Позови их, а мы  сядем.  Аглая  хорошо  придумала.  Вы  об  этом  что-нибудь
слышали, князь? - обратилась она к князю Щ.
     - Конечно, слышал, у вас же. Но мне  особенно  на  этих  молодых  людей
поглядеть хочется, - ответил князь Щ.
     - Это самые и есть нигилисты, что ли?
     - Нет-с, они не то чтобы нигилисты, - шагнул  вперед  Лебедев,  который
тоже чуть не трясся от волнения, - это другие-с,  особенные,  мой  племянник
говорил, что они дальше нигилистов ушли-с.  Вы  напрасно  думаете  их  вашим
свидетельством сконфузить, ваше превосходительство;  они  не  сконфузятся-с.
Нигилисты все-таки иногда народ  сведущий,  даже  ученый,  а  эти  -  дальше
пошли-с,  потому  что  прежде  всего  деловые-с.  Это  собственно  некоторое
последствие нигилизма, но не прямым путем, а по наслышке и косвенно, и не  в
статейке какой-нибудь журнальной заявляют себя, а уж прямо на деле-с;  не  о
бессмысленности, например, какого-нибудь там Пушкина дело идет, и не насчет,
например, необходимости распадения на части  России;  нет-с,  а  теперь  уже
считается прямо за право, что если очень чего-нибудь  захочется,  то  уж  ни
пред какими преградами не останавливаться, хотя бы  пришлось  укокошить  при
этом восемь персон-с. Но, князь, я все-таки вам не советовал бы...
     Но князь уже шел отворять дверь гостям.
     - Вы клевещете, Лебедев, - проговорил он, улыбаясь, - вас очень огорчил
ваш племянник. Не верьте ему, Лизавета Прокофьевна. Уверяю вас, что  Горские
и Даниловы только случаи, а эти только...  ошибаются...  Только  мне  бы  не
хотелось здесь, при всех. Извините, Лизавета Прокофьевна, они войдут,  я  их
вам покажу, а потом уведу. Пожалуйте, господа!
     Его  скорее  беспокоила  другая  мучительная  для   него   мысль,   Ему
мерещилось: уж не подведено ли кем это дело теперь, именно к  этому  часу  и
времени, заранее, именно к этим свидетелям и,  может  быть,  для  ожидаемого
срама его, а не торжества? Но ему слишком грустно было за свою "чудовищную и
злобную мнительность". Он умер бы, кажется, если бы кто-нибудь узнал, что  у
него такая мысль на уме, и в  ту  минуту  как  вошли  его  новые  гости,  он
искренно готов был считать себя, из всех, которые были кругом его, последним
из последних в нравственном отношении.
     Вошло пять человек, четыре человека новых гостей и пятый вслед за  ними
генерал  Иволгин,  разгоряченный,  в  волнении  и  в   сильнейшем   припадке
красноречия. "Этот-то за меня непременно!" с  улыбкой  подумал  князь.  Коля
проскользнул вместе со всеми: он горячо говорил с Ипполитом, бывшим в  числе
посетителей; Ипполит слушал и усмехался.
     Князь рассадил гостей. Все  они  были  такой  молоденький,  такой  даже
несовершеннолетний народ,  что  можно  было  подивиться  и  случаю,  и  всей
происшедшей от него церемонии. Иван Федорович Епанчин, например,  ничего  не
знавший и не понимавший в этом "новом деле", даже  вознегодовал,  смотря  на
такую юность, и наверно как-нибудь протестовал бы, если бы не остановила его
странная для него горячность его супруги к  партикулярным  интересам  князя.
Он, впрочем, остался отчасти из  любопытства,  отчасти  по  доброте  сердца,
надеясь даже помочь и во всяком случае пригодиться  авторитетом;  но  поклон
ему издали вошедшего генерала Иволгина привел его снова  в  негодование;  он
нахмурился и решился упорно молчать.
     В  числе  четырех  молоденьких  посетителей  один,  впрочем,  был   лет
тридцати, отставной "поручик из рогожинской компании, боксер и сам  дававший
по  пятнадцати  целковых  просителям".  Угадывалось,  что  он   сопровождает
остальных  для  куража,  в  качестве  искреннего  друга  и,  буде   окажется
надобность, для поддержки. Между остальными же первое место  и  первую  роль
занимал тот, за которым числилось  название  "сына  Павлищева",  хоть  он  и
рекомендовался  Антипом  Бурдовским.  Это  был  молодой  человек,  бедно   и
неряшливо одетый, в сюртуке, с засаленными до зеркального лоску рукавами,  с
жирною, застегнутою до верху  жилеткой,  с  исчезнувшим  куда-то  бельем,  с
черным шелковым замасленным до-нельзя и скатанным в жгут шарфом, с  немытыми
руками,  с  чрезвычайно  угреватым  лицом,  белокурый  и,  если  можно   так
выразиться,  с  невинно-нахальным  взглядом.  Он  был  не   низкого   роста,
худощавый, лет двадцати двух. Ни малейшей иронии, ни малейшей  рефлексии  не
выражалось в лице его; напротив, полное, тупое упоение собственным правом  и
в то же время нечто доходившее до странной и беспрерывной потребности быть и
чувствовать себя постоянно обиженным. Говорил он  с  волнением,  торопясь  и
запинаясь, как будто не совсем выговаривая слова, точно был косноязычный или
даже иностранец, хотя, впрочем, был происхождения совершенно русского.
     Сопровождал его, во-первых, известный читателям племянник  Лебедева,  а
во-вторых, Ипполит. Ипполит был очень молодой человек, лет семнадцати, может
быть и восемнадцати, с умным, но постоянно раздраженным выражением лица,  на
котором болезнь положила ужасные следы. Он был худ как скелет,  бледно-желт,
глаза его сверкали, и два красные пятна  горели  на  щеках.  Он  беспрерывно
кашлял; каждое слово его, почти каждое дыхание сопровождалось хрипом.  Видна
была чахотка в весьма сильной степени. Казалось, что ему оставалось жить  не
более двух, трех недель. Он очень устал и прежде  всех  опустился  на  стул.
Остальные  при  входе  несколько  зацеремонились  и  чуть  не  сконфузились,
смотрели однако же важно и видимо боялись  как-нибудь  уронить  достоинство,
что странно не гармонировало с их репутацией  отрицателей  всех  бесполезных
светских  мелочей,  предрассудков  и  чуть  ли  не  всего  на  свете,  кроме
собственных интересов.
     -  Антип  Бурдовский,  -  торопясь  и   запинаясь   провозгласил   "сын
Павлищева".
     - Владимир Докторенко, - ясно, отчетливо и как бы даже хвалясь, что  он
Докторенко, отрекомендовался племянник Лебедева.
     - Келлер! - пробормотал отставной поручик.
     -  Ипполит  Терентьев,  -  неожиданно,  визгливым   голосом   провизжал
последний. Все наконец расселись в  ряд  на  стульях  напротив  князя,  все,
отрекомендовавшись, тотчас же нахмурились и для бодрости переложили из одной
руки в другую свои фуражки, все  приготовились  говорить,  и  все  однако  ж
молчали, чего-то выжидая с вызывающим видом, в котором так и читалось: "нет,
брат, врешь, не надуешь!" Чувствовалось, что стоит  только  кому-нибудь  для
началу произнести одно только первое слово, и тотчас же  все  они  заговорят
вместе, перегоняя и перебивая друг друга.

VIII.
     - Господа, я никого из вас не ожидал, - начал князь, - сам  я  до  сего
дня был болен, а дело ваше (обратился он к Антипу Бурдовскому) я  еще  месяц
назад поручил Гавриле Ардалионовичу Иволгину, о чем тогда же вас и уведомил,
Впрочем, я не удаляюсь от  личного  объяснения,  только  согласитесь,  такой
час... я предлагаю пойти со мной в другую комнату, если не надолго...  Здесь
теперь мои друзья, и поверьте...
     - Друзья... сколько угодно, но однако же  позвольте,  -  перебил  вдруг
весьма  наставительным  тоном,  хотя  все  еще  не  возвышая  очень  голоса,
племянник Лебедева, - позвольте же и нам заявить, что вы  могли  бы  с  нами
поступить  поучтивее,  а  не  заставлять  нас  два  часа  прождать  в  вашей
лакейской...
     - И конечно... и я... и это  по-княжески!  И  это...  вы,  стало  быть,
генерал! И я вам не лакей! И я, я... -  забормотал  вдруг  в  необыкновенном
волнении Антип Бурдовский, с дрожащими губами, с  разобиженным  дрожаньем  в
голосе, с брызгами, летевшими изо рта, точно весь лопнул или  прорвался,  но
так вдруг заторопился, что с десяти слов его уж и понять нельзя было.
     - Это было по-княжески! -  прокричал  визгливым,  надтреснутым  голосом
Ипполит.
     - Если б это было со мной, - проворчал боксер, - то-есть,  если  б  это
прямо ко мне относилось, как к благородному  человеку,  то  я  бы  на  месте
Бурдовского... я...
     - Господа, я всего с минуту узнал, что вы здесь, ей  богу,  -  повторил
опять князь.
     - Мы не боимся, князь, ваших друзей, кто бы они ни были, потому что  мы
в своем праве, - заявил опять племянник Лебедева.
     - Какое однако ж, позвольте вас спросить, имели вы право,  -  провизжал
опять  Ипполит,  но  уже  чрезвычайно  разгорячаясь,   -   выставлять   дело
Бурдовского на суд ваших друзей? Да  мы,  может,  и  не  желаем  суда  ваших
друзей; слишком понятно, что может значить суд ваших друзей!..
     - Но ведь если вы,  наконец,  господин  Бурдовский,  не  желаете  здесь
говорить, - удалось наконец вклеить  князю,  чрезвычайно  пораженному  таким
началом, - то говорю вам, пойдемте сейчас в другую комнату, а  о  вас  всех,
повторяю вам, сию минуту только услышал...
     - Но права не  имеете,  права  не  имеете,  права  не  имеете!..  ваших
друзей... Вот!..  -  залепетал  вдруг  снова  Бурдовский,  дико  и  опасливо
осматриваясь кругом и тем более горячась, чем больше не доверял и дичился, -
вы не имеете права! - и, проговорив это, резко остановился, точно оборвал, и
безмолвно выпучив  близорукие,  чрезвычайно  выпуклые  с  красными  толстыми
жилками глаза, вопросительно уставился на князя,  наклонившись  вперед  всем
своим корпусом. На этот раз князь до того удивился, что  и  сам  замолчал  и
тоже смотрел на него выпучив глаза и ни слова не говоря.
     - Лев Николаевич! - позвала вдруг Лизавета Прокофьевна:  -  вот  прочти
это сейчас, сию же минуту, это прямо до твоего дела касается.
     Она торопливо протянула ему одну еженедельную газету из  юмористических
и указала пальцем статью. Лебедев, когда еще входили гости, подскочил  сбоку
к Лизавете Прокофьевне, за милостями которой ухаживал, и ни слова не говоря,
вынув из бокового своего кармана эту газету, подставил ей  прямо  на  глаза,
указывая  отчеркнутый  столбец.  То,  что  уже  успела   прочесть   Лизавета
Прокофьевна, поразило и взволновало ее ужасно.
     - Не лучше ли, однако, не вслух, - пролепетал князь, очень смущенный, -
я бы прочел один... после...
     - Так прочти ж