, вдруг отрываясь от  чтения  и  даже  почти
застыдившись, - я не  перечитывал,  но,  кажется,  я,  действительно,  много
лишнего написал. Этот сон...
     - Есть-таки, - поспешил ввернуть Ганя.
     - Тут слишком много личного, соглашаюсь, то-есть собственно обо мне...
     Говоря это, Ипполит имел усталый и расслабленный вид и  обтирал  пот  с
своего лба платком.
     - Да-с, слишком уж собой интересуетесь, - прошипел Лебедев.
     - Я, господа, никого не принуждаю, опять-таки; кто не хочет, тот  может
и удалиться.
     - Прогоняет... из чужого дома, - чуть слышно проворчал Рогожин.
     - А как  мы  все  вдруг  встанем  и  удалимся?  -  проговорил  внезапно
Фердыщенко, до сих пор, впрочем, не осмеливавшийся вслух говорить.
     Ипполит вдруг опустил глаза и схватился за рукопись; но в ту же секунду
поднял опять голову и, сверкая глазами, с двумя красными пятнами  на  щеках,
проговорил, в упор смотря на Фердыщенка:
     - Вы меня совсем не любите!
     Раздался смех; впрочем,  большинство  не  смеялось,  Ипполит  покраснел
ужасно.
     - Ипполит, - сказал князь, - закройте вашу рукопись и отдайте ее мне, а
сами ложитесь спать здесь в моей комнате. Мы поговорим пред сном  и  завтра;
но с тем, чтоб уж никогда не развертывать эти листы. Хотите?
     - Разве это  возможно?  -  посмотрел  на  него  Ипполит  в  решительном
удивлении. - Господа! - крикнул он, опять лихорадочно  оживляясь,  -  глупый
эпизод, в котором я не умел вести себя. Более прерывать чтение не буду.  Кто
хочет слушать - слушай...
     Он поскорей глотнул из стакана  воды,  поскорей  облокотился  на  стол,
чтобы закрыться от взглядов, и с  упорством  стал  продолжать  чтение.  Стыд
скоро, впрочем, прошел...
     "Идея о том (продолжал он читать), что не стоит жить несколько  недель,
стала одолевать меня настоящим образом, я думаю, с месяц  назад,  когда  мне
оставалось жить еще четыре недели, но совершенно овладела  мной  только  три
дня назад, когда я возвратился с того  вечера  в  Павловске.  Первый  момент
полного, непосредственного проникновения этою мыслью произошел на террасе  у
князя, именно в то самое мгновение, когда я вздумал сделать последнюю  пробу
жизни, хотел видеть людей и деревья (пусть это я  сам  говорил),  горячился,
настаивал на праве Бурдовского, "моего ближнего",  и  мечтал,  что  все  они
вдруг растопырят руки и примут меня в свои объятия,  и  попросят  у  меня  в
чем-то прощения, а я у них; одним словом, я кончил как  бездарный  дурак.  И
вот в эти-то часы  и  вспыхнуло  во  мне  "последнее  убеждение".  Удивляюсь
теперь, каким образом я мог жить целые шесть месяцев без этого  "убеждения"!
Я положительно знал, что у меня чахотка и неизлечимая; я не обманывал себя и
понимал дело ясно. Но чем яснее я его понимал, тем судорожнее  мне  хотелось
жить; я цеплялся за жизнь и хотел жить во что бы то ни стало. Согласен,  что
я мог тогда злиться на темный и  глухой  жребий,  распорядившийся  раздавить
меня, как муху, и, конечно, не зная зачем; но зачем же  я  не  кончил  одною
злостью? Зачем я действительно  начинал  жить,  зная,  что  мне  уже  нельзя
начинать; пробовал, зная, что мне уже нечего пробовать? А между тем  я  даже
книги не мог прочесть и перестал читать: к чему читать, к чему  узнавать  на
шесть месяцев? Эта мысль заставляла меня не раз бросать книгу.
     "Да, эта Мейерова  стена  может  много  пересказать!  Много  я  на  ней
записал. Не было пятна на этой грязной  стене,  которого  бы  я  не  заучил.
Проклятая стена! А все-таки она мне дороже всех Павловских деревьев, то-есть
должна бы быть всех дороже, если бы мне не было теперь все равно.
     "Припоминаю теперь, с каким жадным интересом я стал  следить  тогда  за
ихнею жизнью; такого интереса прежде не бывало. Я с нетерпением и  с  бранью
ждал иногда Колю, когда сам становился так болен, что  не  мог  выходить  из
комнаты. Я до того вникал во все мелочи, интересовался всякими слухами, что,
кажется, сделался сплетником. Я не понимал, например,  как  эти  люди,  имея
столько жизни, не умеют сделаться богачами (впрочем, не понимаю и теперь). Я
знал одного бедняка, про которого мне потом  рассказывали,  что  он  умер  с
голоду, и, помню, это вывело меня из себя: если бы можно было этого  бедняка
оживить, я бы, кажется, казнил его. Мне иногда становилось  легче  на  целые
недели, и я мог выходить на улицу; но улица стала наконец производить во мне
такое озлобление, что я по целым дням нарочно сидел  взаперти,  хотя  и  мог
выходить, как и все. Я не мог выносить этого шныряющего, суетящегося,  вечно
озабоченного, угрюмого и встревоженного народа, который сновал около меня по
тротуарам. К чему их вечная печаль,  вечная  их  тревога  и  суета;  вечная,
угрюмая злость их (потому что они злы,  злы,  злы)?  Кто  виноват,  что  они
несчастны и не умеют жить, имея впереди  по  шестидесяти  лет  жизни?  Зачем
Зарницын допустил себя умереть с голоду, имея у себя шестьдесят лет впереди?
И каждый-то показывает свое рубище, свои рабочие руки, злится и кричит:  "мы
работаем как волы, мы трудимся, мы голодны как собаки  и  бедны!  другие  не
работают и не трудятся, а они богаты!" (Вечный припев!) Рядом с ними  бегает
и суетится с утра до ночи какой-нибудь несчастный сморчок "из  благородных",
Иван Фомич Суриков, - в нашем доме, над нами живет, -  вечно  с  продранными
локтями,  с  обсыпавшимися  пуговицами,  у  разных  людей  на  посылках,  по
чьим-нибудь поручениям, да еще с утра до ночи. Разговоритесь с ним:  "беден,
нищ и убог, умерла жена, лекарства купить было не на что, а зимой заморозили
ребенка; старшая дочь на содержанье пошла..."; вечно хнычет, вечно плачется!
О, никакой, никакой во мне не было жалости к этим  дуракам,  и,  теперь,  ни
прежде, - я с гордостью это  говорю!  Зачем  же  он  сам  не  Ротшильд?  Кто
виноват, что у него нет миллионов, как у Ротшильда,  что  у  него  нет  горы
золотых империалов и наполеондоров, такой горы, такой  точно  высокой  горы,
как на Маслянице под балаганами! Коли  он  живет,  стало  быть,  все  в  его
власти! Кто виноват, что он этого не понимает?
     "О, теперь мне уже все равно, теперь уже мне некогда злиться, но тогда,
тогда, повторяю, я буквально грыз по ночам мою подушку и рвал мое одеяло  от
бешенства. О, как я мечтал тогда, как желал, как нарочно желал, чтобы  меня,
восемнадцатилетнего, едва одетого, едва прикрытого, выгнали вдруг на улицу и
оставили совершенно одного, без квартиры, без работы, без куска  хлеба,  без
родственников,  без  единого  знакомого  человека  в   огромнейшем   городе,
голодного, прибитого (тем лучше!), но здорового, и тут-то бы я показал...
     "Что показал?
     "О, неужели вы полагаете, что я не знаю, как унизил себя и без того уже
моим "Объяснением"! Ну, кто же не сочтет меня за сморчка, не знающего жизни,
забыв, что мне уже не восемнадцать лет; забыв, что так жить, как я жил в эти
шесть месяцев, значит уже дожить до седых волос! Но пусть смеются и говорят,
что все это сказки. Я и вправду рассказывал  себе  сказки.  Я  наполнял  ими
целые ночи мои напролет; я их все припоминаю теперь.
     "Но неужели же мне их теперь опять пересказывать, - теперь, когда уж  и
для меня миновала пора сказок? И кому же! Ведь я тешился  ими  тогда,  когда
ясно видел, что мне даже и грамматику греческую запрещено изучать,  как  раз
было мне и вздумалось: "еще до синтаксиса не дойду, как помру", подумал я  с
первой страницы и бросил книгу под  стол.  Она  и  теперь  там  валяется;  я
запретил Матрене ее подымать.
     "Пусть тот, кому попадется в руки мое "Объяснение",  и  у  кого  станет
терпения прочесть его, сочтет меня за помешанного, или даже за гимназиста, а
вернее  всего  за  приговоренного  к  смерти,  которому  естественно   стало
казаться, что все люди, кроме  него,  слишком  жизнью  не  дорожат,  слишком
дешево  повадились  тратить  ее,  слишком  лениво,  слишком  бессовестно  ею
пользуются, а стало быть, все до  единого  не  достойны  ее!  И  что  же?  я
объявляю,  что  читатель  мой  ошибется,  и  что  убеждение  мое  совершенно
независимо от моего смертного приговора. Спросите, спросите их  только,  как
они все, сплошь до единого, понимают в чем счастье? О, будьте  уверены,  что
Колумб был счастлив не тогда, когда открыл Америку,  а  когда  открывал  ее;
будьте уверены, что самый высокий момент его счастья был, может быть,  ровно
за три дня до открытия Нового Света, когда бунтующий экипаж в отчаянии  чуть
не поворотил корабля в Европу, назад! Не в Новом Свете тут дело, хотя бы  он
провалился. Колумб помер почти не видав его и, в сущности, не зная,  что  он
открыл? Дело в жизни, в одной жизни,  -  в  открывании  ее,  беспрерывном  и
вечном, а совсем не в открытии! Но что говорить! Я подозреваю, что все что я
говорю теперь так похоже на самые общие фразы, что меня  наверно  сочтут  за
ученика низшего класса, представляющего свое сочинение на  "восход  солнца",
или скажут, что я, может быть, и хотел что-то высказать, но  при  всем  моем
желании не сумел... "развиться". Но,  однако  ж,  прибавлю,  что  во  всякой
гениальной или новой человеческой мысли, или просто даже во всякой серьезной
человеческой мысли, зарождающейся  в  чьей-нибудь  голове,  всегда  остается
нечто такое, чего никак нельзя передать другим людям, хотя  бы  вы  исписали
целые томы и растолковывали вашу мысль тридцать пять лет;  всегда  останется
нечто, что ни за что не захочет выйти из-под вашего черепа и  останется  при
вас на веки? с тем вы и умрете, не передав  никому,  может  быть,  самого-то
главного из вашей идеи. Но если и я теперь  тоже  не  сумел  передать  всего
того, что меня в эти шесть месяцев мучило, то по крайней мере  поймут,  что,
достигнув моего теперешнего "последнего убеждения", я слишком,  может  быть,
дорого заплатил за него; вот это-то я и считал  необходимым,  для  известных
мне целей, выставить на вид в моем "Объяснении".
     "Но однако ж я продолжаю".

VI.
     "Не хочу солгать: действительность ловила и меня на крючок в эти  шесть
месяцев и до того иногда увлекала, что  я  забывал  о  моем  приговоре  или,
лучше, не хотел о нем думать и даже делал  дела.  Кстати  о  тогдашней  моей
обстановке. Когда я, месяцев восемь назад, стал уж очень болен, то прекратил
все мои сношения и оставил всех бывших моих товарищей. Так как  я  и  всегда
был человек довольно угрюмый, то товарищи легко забыли  меня;  конечно,  они
забыли бы меня и без этого обстоятельства. Обстановка моя  дома,  то-есть  в
семействе", была тоже уединенная. Месяцев пять назад, я раз навсегда заперся
изнутри и отделил себя от комнат семьи совершенно. Меня постоянно слушались,
и никто не смел войти ко мне, кроме как в определенный час убрать комнату  и
принести мне обедать. Мать трепетала пред моими приказаниями и даже не смела
предо мною нюнить, когда я решался иногда впускать  ее  к  себе.  Детей  она
постоянно за меня колотила, чтобы не шумели и меня  не  беспокоили;  я  таки
часто на их крик жаловался; то-то,  должно  быть,  они  меня  теперь  любят!
"Верного Колю", как я  его  прозвал,  я  тоже,  думаю,  мучил  порядочно.  В
последнее время и он меня мучил: все это было натурально,  люди  и  созданы,
чтобы  друг  друга  мучить.   Но   я   заметил,   что   он   переносит   мою
раздражительность так, как будто заранее дал  себе  слово  щадить  больного.
Естественно, это меня раздражало; но, кажется, он вздумал подражать князю  в
"христианском смирении", что было уже несколько смешно. Это мальчик, молодой
и горячий и, конечно, всему подражает; но мне казалось иногда, что ему  пора
бы жить и своим умом. Я его очень люблю. Мучил я тоже  и  Сурикова,  жившего
над нами и бегавшего с утра до  ночи  по  чьим-то  поручениям;  я  постоянно
доказывал ему, что он сам виноват в  своей  бедности,  так  что  он  наконец
испугался  и  ходить  ко  мне  перестал.  Это   очень   смиренный   человек,
смиреннейшее существо. (NB.  Говорят,  смирение  есть  страшная  сила;  надо
справиться об этом у князя, это его собственное выражение.) Но  когда  я,  в
марте месяце, поднялся  к  нему  на  верх,  чтобы  посмотреть  как  они  там
"заморозили", по его словам, ребенка, и нечаянно усмехнулся над  трупом  его
младенца, потому что стал опять объяснять Сурикову, что он "сам виноват", то
у этого сморчка вдруг задрожали губы, и он,  одною  рукой  схватив  меня  за
плечо, другою показал мне дверь и тихо, то-есть чуть не шепотом,  проговорил
мне: "ступайте-с!" Я вышел, и мне это очень понравилось,  понравилось  тогда
же, даже в ту самую  минуту,  как  он  меня  выводил;  но  слова  его  долго
производили на меня потом, при воспоминании,  тяжелое  впечатление  какой-то
странной, презрительной к нему жалости, которой бы я вовсе не хотел ощущать.
Даже в минуту такого оскорбления (я ведь чувствую же, что  я  оскорбил  его,
хоть и не имел этого намерения), даже в такую минуту  этот  человек  не  мог
разозлиться! Запрыгали у него тогда губы вовсе не от злости, я  клятву  даю:
схватил  он  меня  за  руку  и  выговорил  свое  великолепное   "ступайте-с"
решительно не сердясь. Достоинство было, даже много, даже вовсе ему и  не  к
лицу (так что, по правде, тут много было и комического), но злости не  было.
Может быть, он просто вдруг стал презирать меня. С той поры, раза два,  три,
как я встретил его на лестнице, он стал вдруг снимать предо мной шляпу, чего
никогда прежде не делывал, но уже не останавливался, как прежде, а пробегал,
сконфузившись, мимо. Если он и презирал  меня,  то  все-таки  по-своему:  он
"смиренно презирал". А может быть, он снимал свою шляпу  просто  из  страха,
как сыну своей кредиторши, потому что он  матери  моей  постоянно  должен  и
никак не в силах выкарабкаться из долгов. И  даже  это  всего  вероятнее.  Я
хотел было с ним объясниться, и знаю наверно, что он чрез десять минут  стал
бы просить у меня прощения; но я рассудил, что лучше его уж не трогать.
     "В это самое время, то-есть около того времени, как Суриков "заморозил"
ребенка, около половины марта, мне стало вдруг почему-то  гораздо  легче,  и
так продолжалось недели две. Я стал выходить,  всего  чаще  под  сумерки.  Я
любил мартовские сумерки, когда начинало морозить,  и  когда  зажигали  газ;
ходил иногда далеко. Раз, в Шестилавочной, меня обогнал в  Темноте  какой-то
"из благородных", я его не разглядел хорошенько; он нес что-то завернутое  в
бумаге и одет был в каком-то кургузом  и  безобразном  пальтишке,  -  не  по
сезону легко. Когда он поровнялся с фонарем, шагах предо мной  в  десяти,  я
заметил, что у него что-то выпало из кармана. Я поспешил поднять  -  и  было
время, потому что уже подскочил какой-то в длинном кафтане, но, увидев  вещь
в моих руках, спорить не стал, бегло заглянул  мне  в  руки  и  проскользнул
мимо. Эта вещь была большой, сафьянный, старого устройства  и  туго  набитый
бумажник; но почему-то я с первого  взгляда  угадал,  что  в  нем  было  что
угодно, но только не деньги. Потерявший прохожий  шел  уже  шагах  в  сорока
предо мной и Скоро за толпой пропал из виду. Я побежал и стал  ему  кричать;
но так как кроме "эй! мне нечего было крикнуть, то он и не обернулся.  Вдруг
он шмыгнул налево, в ворота одного  дома.  Когда  я  вбежал  в  ворота,  под
которыми было очень темно, уже никого не было. Дом  был  огромной  величины,
одна из тех громадин, которые строятся аферистами для мелких квартир; в иных
из таких домов бывает иногда нумеров до ста. Когда я  пробежал  ворота,  мне
показалось, что в правом,  заднем  углу  огромного  двора,  как  будто  идет
человек, хотя в темноте я едва лишь мог различать. Добежав до угла, я увидел
вход на лестницу; лестница была  узкая,  чрезвычайно  грязная  и  совсем  не
освещенная; но слышалось, что в высоте взбегал еще по ступенькам человек,  и
я пустился на лестницу, рассчитывая, что покамест ему где-нибудь отопрут,  я
его догоню. Так  и  вышло.  Лестницы  были  прекоротенькие,  число  их  было
бесконечное, так что я ужасно задохся; дверь отворили и  затворили  опять  в
пятом этаже, я это угадал еще тремя лестницами  ниже.  Покамест  я  взбежал,
пока отдышался на площадке, пока искал звонка, прошло несколько  минут.  Мне
отворила наконец одна баба, которая в крошечной кухне вздувала самовар;  она
выслушала молча мои вопросы, ничего, конечно, не поняла и молча отворила мне
дверь в следующую комнату, тоже  маленькую,  ужасно  низенькую,  с  скверною
необходимою мебелью и  с  широкою  огромною  постелью  под  занавесками,  на
которой лежал "Терентьич" (так кликнула баба), мне показалось, хмельной.  На
столе  догорал  огарок  в  железном  ночнике   и   стоял   полуштоф,   почти
опорожненный. Терентьич что-то промычал мне, лежа,  и  махнул  на  следующую
дверь, а баба ушла, так что мне  ничего  не  оставалось,  как  отворить  эту
дверь. Я так и сделал, и вошел в следующую комнату.
     "Эта комната была еще уже и теснее предыдущей, так что я не знал  даже,
где повернуться; узкая, односпальная кровать в углу  занимала  ужасно  много
места; прочей мебели было всего три простые  стула,  загроможденные  всякими
лохмотьями, и  самый  простой  кухонный,  деревянный  стол  пред  стареньким
клеенчатым диваном, так что между столом и кроватью почти  уже  нельзя  было
пройти. На столе горел такой же железный ночник с сальною свечкой, как  и  в
той комнате, а на  кровати  пищал  крошечный  ребенок,  всего,  может  быть,
трехнедельный, судя по  крику;  его  "переменяла",  то-есть  перепеленывала,
больная и бледная женщина, кажется, молодая,  в  сильном  неглиже  и,  может
быть, только что начинавшая вставать после родов; но ребенок не  унимался  и
кричал, в ожидании тощей груди. На диване спал  другой  ребенок,  трехлетняя
девочка,  прикрытая,  кажется,  фраком.  У  стола  стоял  господин  в  очень
истрепанном сюртуке (он  уже  снял  пальто,  и  оно  лежало  на  кровати)  и
развертывал синюю бумагу, в которой  было  завернуто  фунта  два  пшеничного
хлеба и две маленькие колбасы, На столе, кроме того, был чайник  с  чаем,  и
валялись куски черного хлеба. Из-под кровати высовывался незапертый чемодан,
и торчали два узла с каким-то тряпьем.
     "Одним словом,  был  страшный  беспорядок.  Мне  показалось  с  первого
взгляда, что оба они, и господин, и дама - люди  порядочные,  но  доведенные
бедностью до того унизительного состояния, в  котором  беспорядок  одолевает
наконец всякую попытку бороться с  ним  и  даже  доводит  людей  до  горькой
потребности находить в самом беспорядке этом, каждый  день  увеличивающемся,
какое-то горькое и как будто мстительное ощущение удовольствия.
     "Когда я вошел, господин этот, тоже только что предо  мною  вошедший  и
развертывавший свои припасы, о чем-то  быстро  и  горячо  переговаривался  с
женой; та, хоть и не кончила еще пеленания, но уже успела занюнить; известия
были, должно быть, скверные, по обыкновению. Лицо этого господина,  которому
было лет двадцать восемь  на  вид,  смуглое  и  сухое,  обрамленное  черными
бакенбардами, с выбритым  до  лоску  подбородком,  показалось  мне  довольно
приличным и даже приятным;  оно  было  угрюмо,  с  угрюмым  взглядом,  но  с
каким-то болезненным оттенком гордости, слишком легко раздражающейся.  Когда
я вошел, произошла странная сцена.
     "Есть  люди,  которые  в  своей  раздражительной  обидчивости   находят
чрезвычайное наслаждение, и особенно когда она в них доходит (что  случается
всегда очень быстро)  до  последнего  предела;  в  это  мгновение  им  даже,
кажется, приятнее  быть  обиженными  чем  необиженными.  Эти  раздражающиеся
всегда потом ужасно мучатся раскаянием,  если  они  умны,  разумеется,  и  в
состоянии сообразить, что разгорячились в десять раз более,  чем  следовало.
Господин этот некоторое время  смотрел  на  меня  с  изумлением,  а  жена  с
испугом, как будто в том была страшная диковина, что и к ним кто-нибудь  мог
войти; но вдруг он набросился на меня чуть не с бешенством; я не  успел  еще
проб