Федор Михайлович Достоевский.
    Идиот


     OCR Общий Текст


 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. *

I.
     В  конце   ноября,   в   оттепель,   часов   в   девять   утра,   поезд
Петербургско-Варшавской железной дороги на всех парах подходил к Петербургу.
Было так сыро и туманно, что насилу рассвело; в десяти шагах, вправо и влево
от дороги, трудно  было  разглядеть  хоть  что-нибудь  из  окон  вагона.  Из
пассажиров были и возвращавшиеся из-за  границы;  но  более  были  наполнены
отделения для третьего класса, и все людом мелким и  деловым,  не  из  очень
далека. Все, как водится, устали,  у  всех  отяжелели  за  ночь  глаза,  все
назяблись, все лица были бледножелтые, под цвет тумана.
     В одном из вагонов третьего класса, с рассвета, очутились  друг  против
друга, у самого окна, два пассажира, - оба люди молодые, оба почти  налегке,
оба не щегольски одетые, оба с довольно замечательными физиономиями,  и  оба
пожелавшие, наконец, войти друг с другом в разговор. Если б  они  оба  знали
один про другого, чем они особенно в эту минуту замечательны,  то,  конечно,
подивились бы, что случай  так  странно  посадил  их  друг  против  друга  в
третьеклассном вагоне  петербургско-варшавского  поезда.  Один  из  них  был
небольшого роста, лет  двадцати  семи,  курчавый  и  почти  черноволосый,  с
серыми, маленькими, но огненными глазами. Нос его был широки сплюснут,  лицо
скулистое;  тонкие  губы  беспрерывно  складывались   в   какую-то   наглую,
насмешливую и даже злую улыбку; но лоб его был высок и хорошо сформирован  и
скрашивал неблагородно развитую нижнюю часть лица. Особенно приметна была  в
этом лице  его  мертвая  бледность,  придававшая  всей  физиономии  молодого
человека изможденный вид, несмотря на довольно крепкое сложение, и вместе  с
тем что-то страстное, до страдания, не гармонировавшее с нахальною и  грубою
улыбкой и с резким,  самодовольным  его  взглядом.  Он  был  тепло  одет,  в
широкий, мерлушечий, черный, крытый тулуп, и за ночь не зяб, тогда как сосед
его принужден был вынести на  своей  издрогшей  спине  всю  сладость  сырой,
ноябрьской русской ночи, к которой, очевидно, был не приготовлен. На нем был
довольно широкий  и  толстый  плащ  без  рукавов  и  с  огромным  капюшоном,
точь-в-точь как употребляют часто дорожные, по зимам, где-нибудь  далеко  за
границей, в Швейцарии, или, например, в  Северной  Италии,  не  рассчитывая,
конечно, при  этом  и  на  такие  концы  по  дороге,  как  от  Эйдкунена  до
Петербурга. Но что годилось и вполне удовлетворяло в Италии, то оказалось не
совсем пригодным в России. Обладатель плаща с капюшоном был молодой человек,
тоже лет двадцати шести или двадцати семи, роста  немного  повыше  среднего,
очень белокур, густоволос, со впалыми щеками  и  с  легонькою,  востренькою,
почти  совершенно  белою  бородкой.  Глаза  его  были  большие,  голубые   и
пристальные; во взгляде их было что-то тихое, но тяжелое, что-то полное того
странного выражения, по которому некоторые угадывают  с  первого  взгляда  в
субъекте падучую болезнь. Лицо молодого человека  было,  впрочем,  приятное,
тонкое и сухое, но бесцветное, а теперь даже до-синя иззябшее. В  руках  его
болтался тощий узелок из старого, полинялого фуляра,  заключавший,  кажется,
все его дорожное достояние. На ногах его были  толстоподошвенные  башмаки  с
штиблетами, - все не по-русски. Черноволосый сосед в крытом тулупе  все  это
разглядел, частию от нечего делать, и, наконец, спросил с  тою  неделикатною
усмешкой, в которой так бесцеремонно и небрежно  выражается  иногда  людское
удовольствие при неудачах ближнего:
     - Зябко?
     И повел плечами.
     - Очень, - ответил сосед с чрезвычайною готовностью, - и заметьте,  это
еще оттепель. Что ж, если бы мороз? Я даже не думал, что у нас так  холодно.
Отвык.
     - Из-за границы что ль?
     - Да, из Швейцарии.
     - Фью! Эк ведь вас!..
     Черноволосый присвистнул и захохотал.
     Завязался  разговор.  Готовность   белокурого   молодого   человека   в
швейцарском плаще отвечать на все вопросы  своего  черномазого  соседа  была
удивительная и без всякого подозрения совершенной небрежности,  неуместности
и  праздности  иных  вопросов.  Отвечая,  он  объявил,  между  прочим,   что
действительно долго не был в России, слишком четыре года, что отправлен  был
за границу по болезни, по какой-то странной нервной болезни, в роде  падучей
или Виттовой пляски, каких-то дрожаний и  судорог.  Слушая  его,  черномазый
несколько раз усмехался; особенно засмеялся он, когда на  вопрос:  "что  же,
вылечили?" - белокурый отвечал, что "нет, не вылечили".
     - Хе! Денег что, должно быть,  даром  переплатили,  а  мы-то  им  здесь
верим, - язвительно заметил черномазый.
     - Истинная правда! - ввязался в разговор один сидевший  рядом  и  дурно
одетый господин, нечто в  роде  закорузлого  в  подьячестве  чиновника,  лет
сорока, сильного сложения, с красным носом и  угреватым  лицом:  -  истинная
правда-с, только все русские силы даром к себе переводят!
     - О, как вы в моем случае ошибаетесь, - подхватил швейцарский  пациент,
тихим и примиряющим голосом; - конечно, я спорить не могу, потому что  всего
не знаю, но мой доктор мне из своих последних еще на дорогу сюда дал, да два
почти года там на свой счет содержал.
     - Что ж, некому платить что ли было? - спросил черномазый.
     - Да, господин Павлищев, который меня  там  содержал,  два  года  назад
помер; я писал потом сюда генеральше Епанчиной, моей  дальней  родственнице,
но ответа не получил. Так с тем и приехал.
     - Куда же приехали-то?
     - То-есть, где остановлюсь?.. Да не знаю еще, право... так...
     - Не решились еще?
     И оба слушателя снова захохотали.
     - И  небось  в  этом  узелке  вся  ваша  суть  заключается?  -  спросил
черномазый.
     - Об заклад готов биться, что так, - подхватил с чрезвычайно  довольным
видом красноносый чиновник, - и что дальнейшей поклажи в багажных вагонах не
имеется, хотя бедность и не порок, чего опять-таки нельзя не заметить.
     Оказалось, что и это было так: белокурый молодой человек тотчас же и  с
необыкновенною поспешностью в этом признался.
     - Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, -  продолжал  чиновник,
когда нахохотались досыта (замечательно, что и сам обладатель узелка  начал,
наконец, смеяться, глядя на них, что увеличило их веселость), - и хотя можно
побиться,  что  в  нем  не  заключается  золотых,  заграничных  свертков   с
наполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арабчиками, о чем можно
еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим  иностранные  башмаки
ваши, но... если  к  вашему  узелку  прибавить  в  придачу  такую  будто  бы
родственницу,  как,  примерно,  генеральша  Епанчина,  то  и  узелок  примет
некоторое иное значение, разумеется, в том только  случае,  если  генеральша
Епанчина  вам  действительно  родственница,   и   вы   не   ошибаетесь,   по
рассеянности... что очень  и  очень  свойственно  человеку,  ну  хоть...  от
излишка воображения.
     - О, вы угадали опять, - подхватил белокурый молодой  человек,  -  ведь
действительно почти ошибаюсь, то-есть почти что  не  родственница;  до  того
даже, что я, право, нисколько и не удивился тогда, что мне туда не ответили.
Я так и ждал.
     - Даром деньги на франкировку письма истратили. Гм... по крайней  мере,
простодушны и искренны, а сие похвально! Гм... генерала же Епанчина знаем-с,
собственно потому, что  человек  общеизвестный;  да  и  покойного  господина
Павлищева, который вас в Швейцарии содержал, тоже знавали-с, если только это
был Николай Андреевич Павлищев, потому что их два двоюродные  брата.  Другой
доселе в Крыму, а Николай Андреевич, покойник, был человек почтенный  и  при
связях, и четыре тысячи душ в свое время имели-с...
     - Точно так, его  звали  Николай  Андреевич  Павлищев,  -  и,  ответив,
молодой человек пристально и пытливо оглядел господина всезнайку.
     Эти господа  всезнайки  встречаются  иногда,  даже  довольно  часто,  в
известном общественном слое. Они все знают, вся  беспокойная  пытливость  их
ума и способности  устремляются  неудержимо  в  одну  сторону,  конечно,  за
отсутствием более важных жизненных  интересов  и  взглядов,  как  сказал  бы
современный мыслитель. Под словом:  "все  знают"  нужно  разуметь,  впрочем,
область довольно ограниченную: где служит такой-то? с кем он знаком, сколько
у него состояния, где был губернатором, на ком женат, сколько взял за женой,
кто ему двоюродным братом приходится, кто троюродным и т. д, и т. д, и все в
этом роде. Большею частию  эти  всезнайки  ходят  с  ободранными  локтями  и
получают по семнадцати рублей в месяц жалованья. Люди, о которых  они  знают
всю подноготную, конечно, не придумали бы, какие интересы руководствуют ими,
а  между  тем,  многие  из  них  этим  знанием,  равняющимся  целой   науке,
положительно  утешены,  достигают  самоуважения  и  даже  высшего  духовного
довольства. Да и наука соблазнительная. Я видал ученых, литераторов, поэтов,
политических деятелей, обретавших и обретших в этой  же  науке  свои  высшие
примирения и цели,  даже  положительно  только  этим  сделавших  карьеру.  В
продолжение всего этого разговора черномазый молодой человек зевал,  смотрел
без цели в окно и с  нетерпением  ждал  конца  путешествия.  Он  был  как-то
рассеян, что-то очень рассеян, чуть ли не встревожен, даже становился как-то
странен: иной раз слушал и не слушал, глядел и не глядел, смеялся  и  подчас
сам не знал и не помнил чему смеялся.
     - А позвольте, с кем имею честь... - обратился вдруг угреватый господин
к белокурому молодому человеку с узелком.
     - Князь Лев Николаевич Мышкин, - отвечал тот  с  полною  и  немедленною
готовностью.
     -  Князь  Мышкин?  Лев  Николаевич?  Не  знаю-с.  Так  что  даже  и  не
слыхивал-с, - отвечал в раздумьи чиновник, - то-есть  я  не  об  имени,  имя
историческое, в Карамзина истории найти можно и должно, я об  лице-с,  да  и
князей Мышкиных уж что-то нигде не встречается, даже и слух затих-с.
     - О, еще бы! - тотчас же ответил князь:  -  князей  Мышкиных  теперь  и
совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А что касается до отцов  и
дедов, то они у нас и однодворцами бывали.  Отец  мой  был,  впрочем,  армии
подпоручик, из юнкеров. Да вот не знаю, каким образом и генеральша  Епанчина
очутилась тоже из княжен Мышкиных, тоже последняя в своем роде...
     - Хе-хе-хе! Последняя в своем роде! Хе-хе!  Как  это  вы  оборотили,  -
захихикал чиновник.
     Усмехнулся тоже и черномазый. Белокурый  несколько  удивился,  что  ему
удалось сказать довольно, впрочем, плохой каламбур.
     - А представьте, я совсем не думая сказал, -  пояснил  он,  наконец,  в
удивлении.
     - Да уж понятно-с, понятно-с, - весело поддакнул чиновник.
     - А что вы, князь, и наукам там обучались, у профессора-то?  -  спросил
вдруг черномазый.
     - Да... учился...
     - А я вот ничему никогда не обучался.
     - Да ведь и я  так  кой-чему  только,  -  прибавил  князь,  чуть  не  в
извинение. - Меня по болезни не находили возможным систематически учить.
     - Рогожиных знаете? - быстро спросил черномазый.
     - Нет, не знаю, совсем. Я ведь в России очень мало кого знаю. Это вы-то
Рогожин?
     - Да, я Рогожин, Парфен.
     - Парфен? Да уж это не  тех  ли  самых  Рогожиных...  -  начал  было  с
усиленною важностью чиновник.
     - Да, тех, тех самых, - быстро и с невежливым нетерпением  перебил  его
черномазый, который вовсе, впрочем, и не  обращался  ни  разу  к  угреватому
чиновнику, а с самого начала говорил только одному князю.
     - Да... как же это? - удивился до столбняка и  чуть  не  выпучил  глаза
чиновник, у которого  все  лицо  тотчас  же  стало  складываться  во  что-то
благоговейное и подобострастное, даже испуганное: - это того  самого  Семена
Парфеновича Рогожина, потомственного почетного гражданина, что с месяц назад
тому помре и два с половиной миллиона капиталу оставил?
     - А ты откуда узнал, что он два с половиной миллиона  чистого  капиталу
оставил? - перебил черномазый, не удостоивая  и  в  этот  раз  взглянуть  на
чиновника: - ишь ведь! (мигнул он на него князю), и что только им  от  этого
толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда, что вот  родитель
мой помер, а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой  еду.  Ни  брат
подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, - ничего не прислали! Как  собаке!
В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
     - А теперь миллиончик слишком разом  получить  приходится,  и  это,  по
крайней мере, о, господи! - всплеснул руками чиновник.
     - Ну чего ему, скажите пожалуста! - раздражительно и злобно  кивнул  на
него опять Рогожин: - ведь я тебе ни копейки  не  дам,  хоть  ты  тут  вверх
ногами предо мной ходи.
     - И буду, и буду ходить.
     - Вишь! Да ведь не дам, не дам, хошь целую неделю пляши!
     - И не давай! Так мне и надо; не давай! А я буду плясать.  Жену,  детей
малых брошу, а пред тобой буду плясать. Польсти, польсти!
     - Тьфу тебя! - сплюнул черномазый. - Пять недель назад я, вот как и вы,
- обратился он к князю, - с одним узелком от родителя во Псков убег к тетке;
да в горячке там и слег, а он без меня и  помре.  Кондрашка  пришиб.  Вечная
память покойнику, а чуть меня тогда до смерти не убил! Верите ли, князь, вот
ей богу! Не убеги я тогда, как раз бы убил.
     -  Вы  его  чем-нибудь  рассердили?  -  отозвался  князь,  с  некоторым
особенным любопытством рассматривая миллионера в тулупе.  Но  хотя  и  могло
быть  нечто  достопримечательное  собственно  в  миллионе  и   в   получении
наследства, князя удивило и заинтересовало и еще что-то другое; да и Рогожин
сам почему-то  особенно  охотно  взял  князя  в  свои  собеседники,  хотя  в
собеседничестве нуждался,  казалось,  более  механически,  чем  нравственно;
как-то  более  от  рассеянности,  чем  от  простосердечия;  от  тревоги,  от
волнения,  чтобы  только  глядеть  на  кого-нибудь  и  о  чем-нибудь  языком
колотить. Казалось, что он до сих пор в горячке, и уж, по  крайней  мере,  в
лихорадке. Что же касается до чиновника, так тот так и повис над  Рогожиным,
дыхнуть не смел, ловил и взвешивал каждое слово, точно бриллианта искал.
     - Рассердился-то  он  рассердился,  да,  может,  и  стоило,  -  отвечал
Рогожин, - но меня пуще всего  брат  доехал.  Про  матушку  нечего  сказать,
женщина старая, Четьи-Минеи читает, со старухами сидит,  и  что  Сенька-брат
порешит, так тому и быть. А он что же мне знать-то  в  свое  время  не  дал?
Понимаем-с! Оно правда, я тогда без памяти был.  Тоже,  говорят,  телеграмма
была пущена. Да телеграмма-то к тетке и  приди.  А  она  там  тридцатый  год
вдовствует и все с юродивыми сидит с утра до ночи. Монашенка не монашенка, а
еще пуще того. Телеграммы-то она испужалась, да не распечатывая  в  часть  и
представила, так она там  и  залегла  до  сих  пор.  Только  Конев,  Василий
Васильич, выручил, все отписал.  С  покрова  парчевого  на  гробе  родителя,
ночью, брат кисти литые, золотые, обрезал: "они дескать  эвона  каких  денег
стоят". Да ведь он за это одно в Сибирь пойти может, если я  захочу,  потому
оно есть святотатство. Эй ты, пугало гороховое! - обратился он к  чиновнику.
- Как по закону: святотатство?
     - Святотатство! Святотатство! - тотчас же поддакнул чиновник.
     - За это в Сибирь?
     - В Сибирь, в Сибирь! Тотчас в Сибирь!
     - Они все думают, что я еще болен, - продолжал Рогожин князю, - а я, ни
слова не говоря, потихоньку, еще больной, сел в вагон,  да  и  еду;  отворяй
ворота, братец Семен Семеныч! Он родителю покойному на меня  наговаривал,  я
знаю. А что  я,  действительно,  чрез  Настасью  Филипповну  тогда  родителя
раздражил, так это правда. Тут уж я один. Попутал грех.
     - Чрез Настасью Филипповну? - подобострастно промолвил чиновник, как бы
что-то соображая.
     - Да ведь не знаешь! - крикнул на него в нетерпении Рогожин.
     - Ан и знаю! - победоносно отвечал чиновник.
     - Эвона! Да мало ль Настасий Филипповн!  И  какая  ты  наглая,  я  тебе
скажу, тварь! Ну, вот так и знал, что  какая-нибудь  вот  этакая  тварь  так
тотчас же и повиснет! - продолжал он князю.
     - Ан, может, и знаю-с! - тормошился чиновник: - Лебедев знает! Вы, ваша
светлость, меня укорять изволите, а что коли я докажу? Ан, та самая Настасья
Филипповна и есть, чрез которую ваш родитель вам внушить  пожелал  калиновым
посохом, а Настасья Филипповна есть Барашкова,  так  сказать,  даже  знатная
барыня, и тоже в своем роде княжна, а знается с некоим Тоцким,  с  Афанасием
Ивановичем, с  одним  исключительно,  помещиком  и  раскапиталистом,  членом
компаний и обществ, и большую дружбу на  этот  счет  с  генералом  Епанчиным
ведущие...
     - Эге! Да ты вот что! - действительно  удивился,  наконец,  Рогожин;  -
тьфу чорт, да ведь он и впрямь знает.
     - Все знает! Лебедев все  знает!  Я,  ваша  светлость,  и  с  Лихачевым
Алексашкой два месяца ездил, и тоже после смерти родителя, и  все,  то-есть,
все углы и проулки знаю, и без Лебедева, дошло до того, что ни шагу. Ныне он
в долговом отделении присутствует, а тогда и Арманс, и  Коралию,  и  княгиню
Пацкую, и Настасью Филипповну имел случай  узнать,  да  и  много  чего  имел
случай узнать.
     - Настасью Филипповну? А разве она с Лихачевым... - злобно посмотрел на
него Рогожин, даже губы его побледнели и задрожали.
     - Н-ничего! Н-н-ничего! Как есть ничего! -  спохватился  и  заторопился
поскорее чиновник: - н-никакими, то-есть, деньгами Лихачев доехать  не  мог!
Нет, это не то, что Арманс. Тут один Тоцкий. Да вечером  в  Большом  али  во
французском театре в своей собственной ложе сидит. Офицеры там мало  ли  что
промеж себя говорят, а и те ничего не могут  доказать:  "вот,  дескать,  это
есть та самая Настасья Филипповна", да и  только,  а  насчет  дальнейшего  -
ничего! Потому что и нет ничего.
     - Это вот все так и есть, - мрачно и насупившись подтвердил Рогожин,  -
то же мне и  Залежев  тогда  говорил.  Я  тогда,  князь,  в  третьягодняшней
отцовской бекеше через Невский перебегал,  а  она  из  магазина  выходит,  в
карету садится. Так меня тут и прожгло. Встречаю Залежева, тот не мне  чета,
ходит как приказчик от парикмахера, и лорнет в глазу,  а  мы  у  родителя  в
смазных сапогах, да на постных щах отличались. Это, говорит, не  тебе  чета,
это, говорит, княгиня, а зовут ее Настасьей Филипповной, фамилией Барашкова,
и живет с Тоцким, а Тоцкий от нее как отвязаться  теперь  не  знает,  потому
совсем, то-есть, лет  достиг  настоящих,  пятидесяти  пяти,  и  жениться  на
первейшей раскрасавице во всем Петербурге хочет. Тут он мне  и  внушил,  что
сегодня же можешь Настасью Филипповну в Большом театре видеть, в  балете,  в
ложе своей, в бенуаре, будет сидеть. У нас, у родителя, попробуй-ка в  балет
сходить, - одна расправа, убьет! Я однако же  на  час  втихомолку  сбегал  и
Настасью Филипповну опять видел; всю ту ночь не спал. На утро покойник  дает
мне два пятипроцентные билета, по пяти  тысяч  каждый,  сходи,  дескать,  да
продай, да семь тысяч пятьсот  к  Андреевым  на  контору  снеси,  уплати,  а
остальную сдачу с десяти тысяч, не заходя никуда, мне представь;  буду  тебя
дожидаться. Билеты-то я продал, деньги взял, а  к  Андреевым  в  контору  не
заходил, а пошел, никуда не глядя, в английский  магазин,  да  на  все  пару
подвесок и выбрал, по одному бриллиантику в каждой, эдак почти как по  ореху
будут, четыреста рублей должен остался, имя сказал, поверили. С подвесками я
к Залежеву: так и так, идем, брат, к Настасье Филипповне. Отправились. Что у
меня тогда под ногами, что предо мною, что по бокам, ничего я этого не  знаю
и не помню. Прямо к ней в залу вошли, сама вышла к нам. Я, то-есть, тогда не
сказался, что это я самый и есть; а "от Парфена, дескать, Рогожина", говорит
Залежев, "вам в  память  встречи  вчерашнего  д