шел,  наконец,  Лебедев,  только   что   воротившийся,   и,   заметив
двадцатипятирублевую в руках Келлера, поморщился. Но Келлер, очутившийся при
деньгах, уже спешил вон и немедленно стушевался. Лебедев тотчас же начал  на
него наговаривать.
     - Вы несправедливы, он действительно искренно раскаивался,  -  заметил,
наконец, князь.
     - Да ведь что в  раскаянии-то!  Точь-в-точь  как  и  я  вчера:  "низок,
низок", а ведь одни только слова-с!
     - Так у вас только одни слова были? А я было думал...
     - Ну, вот  вам,  одному  только  вам  объявлю  истину,  потому  что  вы
проницаете человека: и слова, и дело, и ложь, и правда - все у меня вместе и
совершенно искренно. Правда и дело состоят  у  меня  в  истинном  раскаянии,
верьте, не верьте, вот поклянусь, а слова и ложь состоят в адской (и  всегда
присущей) мысли, как бы  и  тут  уловить  человека,  как  бы  и  чрез  слезы
раскаяния выиграть! Ей богу так! Другому  не  сказал  бы,  -  засмеется  или
плюнет; но вы, князь, вы рассудите по-человечески.
     - Ну, вот, точь-в-точь и он говорил мне сейчас, - вскричал князь,  -  и
оба вы точно хвалитесь! вы даже меня удивляете, только он искреннее  вашего,
а вы в решительное ремесло обратили. Ну, довольно, не морщитесь, Лебедев,  и
не прикладывайте руки к сердцу. Не скажете ли вы мне чего-нибудь?  Вы  даром
не зайдете...
     Лебедев закривлялся и закоробился.
     - Я вас целый день поджидал, чтобы задать  вам  один  вопрос;  ответьте
хоть раз в жизни правду с первого слова:  участвовали  вы  сколько-нибудь  в
этой вчерашней коляске или нет?
     Лебедев опять закривлялся, начал хихикать, потирал руки, даже, наконец,
расчихался, но все еще не решался что-нибудь выговорить.
     - Я вижу, что участвовали.
     - Но косвенно, единственно только косвенно! Истинную правду говорю! Тем
только и  участвовал,  что  дал  своевременно  знать  известной  особе,  что
собралась у меня такая компания, и что присутствуют некоторые лица.
     - Я знаю, что вы вашего сына туда посылали, он мне сам давеча  говорил,
но что ж это за интрига такая! - воскликнул князь в нетерпении.
     - Не моя интрига, не моя, - отмахивался Лебедев, - тут другие,  другие,
и скорее, так сказать, фантазия чем интрига.
     - Да в чем же дело, разъясните ради Христа? Неужели  вы  не  понимаете,
что это прямо до меня касается? Ведь тут чернят Евгения Павловича.
     - Князь! Сиятельнейший князь! - закоробился опять Лебедев: - ведь вы не
позволяете говорить всю правду; я ведь уже вам начинал о правде; не раз;  вы
не позволили продолжать...
     Князь помолчал и подумал.
     - Ну, хорошо; говорите правду, - тяжело  проговорил  он,  видимо  после
большой борьбы.
     - Аглая Ивановна... - тотчас же начал Лебедев.
     - Молчите, молчите,  -  неистово  закричал  князь,  весь  покраснев  от
негодования, а может быть, и от стыда. - Быть этого не может, все это вздор!
Все это вы сами выдумали, или такие же сумасшедшие.  И  чтоб  я  никогда  не
слыхал от вас этого более!
     Поздно вечером, часу уже в одиннадцатом, явился Коля  с  целым  коробом
известий. Известия его были двоякие: петербургские и павловские. Он на-скоро
рассказал  главные  из  петербургских  (преимущественно  об  Ипполите  и   о
вчерашней истории), с тем чтоб опять перейти к ним потом, и поскорее перешел
к павловским. Три часа тому назад воротился он из Петербурга и, не заходя  к
князю, прямо отправился к Епанчиным. "Там ужас что  такое!"  Разумеется,  на
первом плане коляска, но наверно тут что-то такое и  еще  случилось,  что-то
такое им с князем неизвестное. "Я,  разумеется,  не  шпионил  и  допрашивать
никого не хотел; впрочем, приняли меня хорошо, так хорошо,  что  я  даже  не
ожидал, но о вас, князь, ни слова!" Главнее и занимательнее  всего  то,  что
Аглая поссорилась давеча с своими за Ганю.  В  каких  подробностях  состояло
дело - неизвестно, но только за Ганю (вообразите себе это!), и  даже  ужасно
ссорятся,  стало  быть,  что-то  важное.  Генерал  приехал  поздно,  приехал
нахмуренный, приехал с Евгением Павловичем, которого превосходно приняли,  а
сам Евгений Павлович удивительно весел и мил. Самое же капитальное  известие
в том, что Лизавета Прокофьевна, безо всякого шуму, позвала к  себе  Варвару
Ардалионовну, сидевшую у девиц, и раз навсегда выгнала  ее  из  дому,  самым
учтивейшим, впрочем, образом, - "от самой Вари слышал". Но когда Варя  вышла
от Лизаветы Прокофьевны и простилась с девицами, то те и не  знали,  что  ей
отказано от дому раз навсегда, и что она в последний раз с ними прощается.
     - Но Варвара Ардалионовна была у меня .в семь часов? спросил удивленный
князь.
     - А выгнали ее в восьмом или  в  восемь.  Мне  очень  жаль  Варю,  жаль
Ганю... у них, без сомнения, вечные интриги,  без  этого  им  невозможно.  И
никогда-то я не мог знать, что они замышляют, и не хочу узнавать. Но  уверяю
вас, милый, добрый мой князь, что в Гане есть сердце. Это человек во  многих
отношениях, конечно, погибший, но во многих  отношениях  в  нем  есть  такие
черты, которые стоит поискать, чтобы найти, и я никогда не прощу  себе,  что
прежде не понимал его... Не знаю, продолжать ли мне теперь после  истории  с
Варей. Правда, я поставил себя с  первого  начала  совершенно  независимо  и
отдельно, но все-таки надо обдумать.
     - Вы напрасно слишком жалеете брата, - заметил ему князь; - если уж  до
того дошло дело, стало быть, Гаврила Ардалионович опасен в  глазах  Лизаветы
Прокофьевны, а, стало быть, известные надежды его утверждаются.
     - Как, какие надежды! - в изумлении вскричал Коля: - уж не  думаете  ли
вы, что Аглая... этого быть не может!
     Князь промолчал.
     - Вы ужасный скептик, князь, - минуты  чрез  две  прибавил  Коля,  -  я
замечаю, что с некоторого времени вы становитесь  чрезвычайный  скептик;  вы
начинаете ничему не верить и все предполагать... а правильно я  употребил  в
этом случае слово "скептик"?
     - Я думаю, что правильно, хотя, впрочем, наверно и сам не знаю.
     - Но я сам от слова "скептик" отказываюсь, а нашел новое объяснение,  -
закричал вдруг Коля, - вы не скептик, а ревнивец! Вы адски ревнуете  Ганю  к
известной гордой девице!
     Сказав это, Коля вскочил и расхохотался так, как, может  быть,  никогда
ему не удавалось смеяться. Увидав, что князь весь покраснел, Коля  еще  пуще
захохотал; ему ужасно понравилась мысль, что князь ревнует к  Аглае,  но  он
умолк тотчас же, заметив,  что  тот  искренно  огорчился.  Затем  они  очень
серьезно и озабоченно проговорили еще час или полтора.
     На другой день князь по одному неотлагаемому делу целое утро  пробыл  в
Петербурге. Возвращаясь в Павловск уже в пятом часу пополудни, он сошелся  в
воксале железной дороги с Иваном Федоровичем.  Тот  быстро  схватил  его  за
руку, осмотрелся кругом, как бы в испуге, и потащил князя с  собой  в  вагон
первого класса, чтоб ехать вместе. Он сгорал желанием переговорить о  чем-то
важном.
     - Во-первых, милый князь, на меня не сердись, и если было  что  с  моей
стороны - позабудь. Я бы сам еще вчера к тебе зашел, но не знал как на  этот
счет Лизавета Прокофьевна... Дома у меня...  просто  ад,  загадочный  сфинкс
поселился, а я хожу, ничего не понимаю. А что  до  тебя,  то,  по-моему,  ты
меньше всех нас виноват, хотя,  конечно,  чрез  тебя  много  вышло.  Видишь,
князь, быть филантропом приятно, но не очень. Сам, может, уже вкусил  плоды.
Я, конечно, люблю доброту и уважаю Лизавету Прокофьевну, но...
     Генерал долго еще продолжал в этом роде, но слова его были  удивительно
бессвязны. Видно было, что  он  потрясен  и  смущен  чрезвычайно  чем-то  до
крайности ему непонятным.
     - Для меня нет сомнения, что ты тут не при чем, - высказался наконец он
яснее, - но не посещай нас некоторое время, прошу тебя дружески,  впредь  до
перемены ветра. - Что же касается  до  Евгения  Павлыча,  -  вскричал  он  с
необыкновенным жаром, - то все это бессмысленная клевета, клевета из клевет!
Это наговор, тут интрига, желание все разрушить  и  нас  поссорить.  Видишь,
князь, говорю тебе на ухо: между нами и Евгением Павлычем не сказано еще  ни
одного слова, понимаешь? Мы не связаны ничем, -  но  это  слово  может  быть
сказано, и даже скоро, и даже,  может  быть,  очень  скоро!  Так  вот  чтобы
повредить! а зачем, почему  -  не  понимаю!  Женщина  удивительная,  женщина
эксцентрическая, до того ее боюсь, что едва  сплю.  И  какой  экипаж,  белые
кони, ведь это шик, ведь это именно то, что  называется  по-французски  шик!
Кто это ей? Ей богу согрешил, подумал третьего дня на  Евгения  Павлыча.  Но
оказывается, что и быть не может, а если быть не  может,  то  для  чего  она
хочет тут расстроить? Вот, вот задача!  Чтобы  сохранить  при  себе  Евгения
Павлыча? Но повторяю тебе, и вот тебе крест, что он с ней не знаком,  и  что
векселя эти - выдумка! И  с  такою  наглостью  ему  ты  кричит  чрез  улицу!
Чистейший заговор! Ясное дело, что надо отвергнуть с презрением, а к Евгению
Павлычу удвоить уважение. Так я  и  Лизавете  Прокофьевне  высказал.  Теперь
скажу тебе самую интимную мысль: я упорно убежден, что она  это  из  личного
мщения ко мне, помнишь, за прежнее, хотя я никогда  и  ни  в  чем  пред  нею
виноват не был. Краснею от  одного  воспоминания.  Теперь,  вот,  она  опять
появилась, я думал, исчезла совсем. Где  же  этот  Рогожин  сидит,  скажите,
пожалуста? Я думал, она давно уже госпожа Рогожина...
     Одним словом, человек был сильно сбит с толку. Весь почти час  пути  он
говорил один, задавал вопросы, сам разрешал их, пожимал  руку  князя  и,  по
крайней мере, в том одном убедил князя, что его он и не думает подозревать в
чем-нибудь. Это было для князя важно. Кончил  он  рассказом  о  родном  дяде
Евгения Павлыча, начальнике какой-то канцелярии в Петербурге  -  "на  видном
месте, семидесяти лет, вивер, гастроном и  вообще  повадливый  старикашка...
Ха! ха! Я знаю, что он слышал про  Настасью  Филипповну  и  даже  добивался.
Заезжал к нему давеча;  не  принимает,  нездоров,  но  богат,  богат,  имеет
значение и... дай ему бог много лет  здравствовать,  но  опять-таки  Евгению
Павлычу все достанется... Да, да... а я все-таки боюсь! Не понимаю  чего,  а
боюсь. В воздухе как будто что-то носится,  как  будто  летучая  мышь,  беда
летает, и боюсь, боюсь!.."
     И наконец только на третий день, как мы уже написали выше,  последовало
формальное примирение Епанчиных с князем Львом Николаевичем.

XII.
     Было семь часов пополудни; князь собирался идти в парк. Вдруг  Лизавета
Прокофьевна одна вошла к нему на террасу.
     - Во-первых, и не смей думать, - начала она, -  что  я  пришла  к  тебе
прощения просить. Вздор! Ты кругом виноват. Князь молчал.
     - Виноват или нет?
     - Столько же, сколько и вы. Впрочем, ни я, ни вы, мы оба ни  в  чем  не
виноваты умышленно. Я третьего дня себя виноватым считал, а теперь рассудил,
что это не так.
     - Так вот ты как! Ну, хорошо; слушай же и садись, потому что  я  стоять
не намерена.
     Оба сели.
     - Во-вторых: ни слова о злобных мальчишках! Я  просижу  и  проговорю  с
тобой десять минут; я пришла к тебе справку сделать (а ты думал и бог  знает
что?), и если ты хоть одним словом заикнешься про дерзких мальчишек, я встаю
и ухожу, и уже совсем с тобой разрываю.
     - Хорошо, - ответил князь.
     - Позволь тебя спросить: изволил ты прислать,  месяца  два  или  два  с
половиной тому, около Святой, к Аглае письмо?
     - Пи-писал.
     - С какою же целью? Что было в письме? Покажи  письмо!  Глаза  Лизаветы
Прокофьевны горели, она чуть не дрожала от нетерпения. - У меня нет  письма,
- удивился и оробел князь ужасно, -  если  есть  и  цело  еще,  то  у  Аглаи
Ивановны.
     - Не финти! О чем писал?
     - Я не финчу и ничего не боюсь. Я не вижу никакой причины почему мне не
писать...
     - Молчи! Потом будешь говорить. Что было в письме? Почему покраснел?
     Князь подумал.
     - Я не знаю ваших мыслей, Лизавета Прокофьевна. Вижу только, что письмо
это вам очень не нравится. Согласитесь, что я мог бы отказаться отвечать  на
такой вопрос; но чтобы показать вам, что я не боюсь за письмо, и не сожалею,
что написал, и отнюдь не краснею за него (князь покраснел еще чуть не  вдвое
более), я вам прочту это письмо, потому что, кажется, помню его наизусть.
     Сказав это, князь прочел это письмо почти слово-в-слово, как оно было.
     - Экая галиматья! Что же этот вздор может означать по-твоему?  -  резко
спросила Лизавета Прокофьевна, выслушав письмо с необыкновенным вниманием.
     - Сам не знаю вполне; знаю, что чувство мое было вполне искреннее.  Там
у меня бывали минуты полной жизни и чрезвычайных надежд.
     - Каких надежд?
     - Трудно объяснить, только не тех, про какие  вы  теперь,  может  быть,
думаете, - надежд... ну, одним словом, надежд будущего и радости о том, что,
может быть, я там не  чужой,  не  иностранец.  Мне  очень  вдруг  на  родине
понравилось. В одно солнечное утро я взял  перо  и  написал  к  ней  письмо;
почему к ней - не знаю. Иногда ведь хочется друга подле; и мне  видно  друга
захотелось... - помолчав, прибавил князь.
     - Влюблен ты, что ли?
     - Н-нет. Я... я как сестре писал; я и подписался братом.
     - Гм; нарочно; понимаю.
     - Мне очень тяжело отвечать вам на эти вопросы, Лизавета Прокофьевна.
     - Знаю, что тяжело, да мне-то дела  нет  никакого  до  того,  что  тебе
тяжело. Слушай, отвечай мне правду как пред  богом:  лжешь  ты  мне  или  не
лжешь?
     - Не лгу.
     - Верно говоришь, что не влюблен?
     - Кажется, совершенно верно.
     - Ишь ты, "кажется"! Мальчишка передавал?
     - Я просил Николая Ардалионовича...
     - Мальчишка? Мальчишка? - с азартом перебила Лизавета Прокофьевна: -  я
знать не знаю, какой такой Николай Ардалионович! Мальчишка?
     - Николай Ардалионович...
     - Мальчишка, говорю тебе!
     - Нет, не мальчишка, а Николай Ардалионович, - твердо, хотя и  довольно
тихо, ответил, наконец, князь.
     - Ну, хорошо, голубчик, хорошо!  Это  тебе  я  причту.  -  Минутку  она
пересиливала свое волнение и отдыхала.
     - А что такое: "Рыцарь бедный"?
     - Совсем не знаю; это без меня; шутка какая-нибудь.
     - Приятно вдруг узнать! Только неужели  ж  она  могла  заинтересоваться
тобой? Сама же тебя "уродиком" и "идиотом" называла.
     - Вы бы могли мне это  и  не  пересказывать,  -  укоризненно,  чуть  не
шепотом заметил князь.
     - Не сердись. Девка самовластная, сумасшедшая, избалованная, - полюбит,
так непременно бранить вслух будет и в глаза издеваться; я  точно  такая  же
была. Только, пожалуста, не торжествуй, голубчик, не твоя;  верить  тому  не
хочу, и никогда не будет! Говорю для того, чтобы ты теперь же и меры принял.
Слушай, поклянись, что ты не женат на этой.
     - Лизавета Прокофьевна, что вы, помилуйте? - чуть не  привскочил  князь
от изумления.
     - Да ведь чуть было не женился?
     - Чуть было не женился, - прошептал князь и поник головой.
     - Что ж, в нее что ли влюблен, коли так? Теперь для  нее  приехал?  Для
этой?
     - Я приехал не для того, чтобы жениться, - ответил князь.
     - Есть у тебя что-нибудь святое на свете?
     - Есть.
     - Поклянись, что не для того, чтобы жениться на той.
     - Клянусь, чем хотите!
     - Верю; поцелуй меня. Наконец-то я  вздохнула  свободно;  но  знай:  не
любит тебя Аглая, меры прими, и не бывать ей за тобой, пока я на свете живу!
Слышал?
     - Слышал.
     Князь  до  того  краснел,  что  не  мог  прямо  глядеть   на   Лизавету
Прокофьевну.
     - Заруби же. Я тебя как  провидение,  ждала  (не  стоил  ты  того!),  я
подушку  мою  слезами  по  ночам  обливала,  -  не  по  тебе,  голубчик,  не
беспокойся, у меня свое другое горе, вечное и всегда одно и то  же.  Но  вот
зачем я с таким нетерпением ждала тебя: я все еще верю, что сам бог тебя мне
как друга и как родного брата прислал. Нет при  мне  никого,  кроме  старухи
Белоконской, да и та улетела, да вдобавок глупа как баран стала от старости.
Теперь отвечай просто да или нет; знаешь  ты,  зачем  она  третьего  дня  из
коляски кричала?
     - Честное слово, что я тут не участвовал и ничего не знаю!
     - Довольно, верю. Теперь и у меня другие мысли об этом, но  еще  вчера,
утром, во всем винила Евгения Павлыча. Целые  сутки  третьего  дня  и  вчера
утром. Теперь, конечно, не могу не согласиться с ними: до  очевидности,  что
над ним тут, как над дураком, насмеялись, почему-то, зачем-то,  для  чего-то
(уж одно это подозрительно! да и не благовидно!) - но  не  бывать  Аглае  за
ним, говорю тебе это! Пусть он хороший человек, а так оно будет. Я и  прежде
колебалась, а теперь уж наверно решила:  "Положите  сперва  меня  в  гроб  и
закопайте в землю, тогда выдавайте дочь", вот что я Ивану Федоровичу сегодня
отчеканила. Видишь, что я тебе доверяю, видишь?
     - Вижу и понимаю.
     Лизавета Прокофьевна пронзительно всматривалась в князя; может быть, ей
очень хотелось узнать, какое  впечатление  производит  на  него  известие  о
Евгении Павлыче.
     - О Гавриле Иволгине ничего не знаешь?
     - То-есть... много знаю.
     - Знал или нет, что он в сношениях с Аглаей?
     - Совсем не знал,  -  удивился  и  даже  вздрогнул  князь:  -  как,  вы
говорите, Гаврила Ардалионович в  сношениях  с  Аглаей  Ивановной?  Быть  не
может!
     - Недавно очень. Тут сестра всю зиму ему дорогу протачивала, как  крыса
работала.
     - Я не верю, - твердо повторил князь  после  некоторого  размышления  и
волнения. - Если б это было, я бы знал наверно.
     - Небось, он бы сам пришел, да на груди твоей признался  в  слезах!  Эх
ты, простофиля, простофиля! Все-то  тебя  обманывают,  как...  как...  И  не
стыдно тебе ему доверяться?  Неужели  ты  не  видишь,  что  он  тебя  кругом
облапошил?
     - Я хорошо знаю, что он меня иногда  обманывает,  -  неохотно  произнес
князь вполголоса, - и он знает, что  я  это  знаю...  -  прибавил  он  и  не
договорил.
     - Знать и доверяться! Этого недоставало! Впрочем, от тебя  так  и  быть
должно. И я-то чему  удивляюсь,  Господи!  Да  был  ли  когда  другой  такой
человек! Тьфу! А знаешь, что этот Ганька, или эта Варька  ее  в  сношения  с
Настасьей Филипповной поставили?
     - Кого?! - воскликнул князь.
     - Аглаю.
     - Не верю! Быть того не может! С какою же целию?
     Он вскочил со стула.
     -  И  я  не  верю,  хоть   есть   улики.   Девка   своевольная,   девка
фантастическая, девка сумасшедшая! Девка злая, злая, злая! Тысячу  лет  буду
утверждать, что злая! Все они теперь у меня такие, даже эта  мокрая  курица,
Александра, но эта уж из рук вон выскочила. Но тоже  не  верю!  Может  быть,
потому что не хочу верить, - прибавила она как будто про себя. -  Почему  ты
не приходил? - вдруг обернулась она опять к князю. - Все три дня  почему  не
приходил? - нетерпеливо крикнула ему она другой раз.
     Князь начал было рассказывать свои причины, но она опять перебила.
     - Все-то тебя как дурака считают и обманывают! Ты вчера в город  ездил;
об заклад побьюсь, на коленях  стоял,  десять  тысяч  просил  принять  этого
подлеца!
     - Совсем нет и не думал. Даже и не видал его,  и,  кроме  того,  он  не
подлец. Я от него письмо получил.
     - Покажи письмо!
     Князь достал из  портфеля  записку  и  подал  Лизавете  Прокофьевне.  В
записке было:
     "Милостивый государь, я, конечно, не имею ни малейшего права, в  глазах
людей, иметь самолюбие. По людскому мнению, я слишком ничтожен для этого. Но
это в глазах людей, а не в ваших. Я слишком  убедился,  что  вы,  милостивый
государь, может быть, лучше других. Я не согласен с Докторенкой и  расхожусь
с ним в этом убеждении. Я от вас никогда не возьму ни копейки, но вы помогли
моей матери, и за это я обязан быть вам благодарен, хотя и чрез слабость. Во
всяком случае я смотрю на вас иначе и почел нужным вас  известить.  А  затем
полагаю, что  между  нами  не  мо