ично,  и  уже  вышел
для этого из дому, но на дороге раздумал. Почти у самого дома  Птицына,  как
нарочно, попался Коля, и князь поручил ему передать письмо в руки брата, как
бы прямо от самой Аглаи Ивановны. Коля не расспрашивал и доставил,  так  что
Ганя и не воображал, что письмо прошло чрез столько станций. Воротясь домой,
князь попросил к себе Веру Лукьяновну, рассказал ей что надо и успокоил  ее,
потому что она до сих пор все искала письмо и плакала. Она  пришла  в  ужас,
когда узнала, что письмо унес отец. (Князь узнал от нее уже потом,  что  она
не раз служила в секрете Рогожину  и  Аглае  Ивановне;  ей  и  в  голову  не
приходило, что "тут могло быть что-нибудь во вред князю...)
     А князь стал, наконец, до того расстроен, что когда, часа два спустя, к
нему прибежал посланный от Коли с известием о болезни  отца,  то,  в  первую
минуту, он почти не мог понять,  в  чем  дело.  Но  это  же  происшествие  и
восстановило его, потому что сильно отвлекло. Он пробыл у Нины Александровны
(куда, разумеется, перенесли больного) почти вплоть до самого вечера. Он  не
принес почти никакой пользы, но есть люди, которых почему-то приятно  видеть
подле  себя  в  иную  тяжелую  минуту.  Коля  был  ужасно  поражен,   плакал
истерически, но однако же все время был на побегушках: бегал за  доктором  и
сыскал троих, бегал в аптеку, в цырюльню. Генерала оживили, но не привели  в
себя; доктора выражались, что "во всяком случае пациент в опасности". Варя и
Нина Александровна не отходили от больного; Ганя был смущен и  потрясен,  но
не хотел всходить на верх и даже боялся  увидеть  больного;  он  ломал  себе
руки, и в бессвязном разговоре с князем ему  удалось  выразиться,  что  вот,
дескать, "такое несчастье и, как нарочно, в такое время!" Князю  показалось,
что он понимает, про какое именно время тот говорит. Ипполита князь  уже  не
застал в доме Птицына. К вечеру прибежал Лебедев, который,  после  утреннего
"объяснения", спал до сих пор без просыпу.  Теперь  он  был  почти  трезв  и
плакал над больным настоящими слезами, точно над  родным  своим  братом.  Он
винился вслух, не объясняя  однако  же  в  чем  дело,  и  приставал  к  Нине
Александровне, уверяя ее поминутно, что "это он, он сам  причиной,  и  никто
как он... единственно из приятного любопытства... и что  "усопший"  (так  он
почему-то  упорно  называл  еще  живого  генерала)  был  даже  гениальнейший
человек!" Он особенно серьезно настаивал на  гениальности,  точно  от  этого
могла произойти  в  эту  минуту  какая-нибудь  необыкновенная  польза.  Нина
Александровна, видя  искренние  слезы  его,  проговорила  ему  наконец  безо
всякого упрека и чуть ли даже не с лаской: "ну, бог с вами, ну, не  плачьте,
ну, бог вас простит!" Лебедев был до того поражен этими словами и тоном  их,
что во весь этот вечер не хотел уже и отходить от Нины Александровны  (и  во
все следующие дни, до самой  смерти  генерала,  он  почти  с  утра  до  ночи
проводил время в их доме). В  продолжение  дня  два  раза  приходил  к  Нине
Александровне посланный от Лизаветы Прокофьевны узнать о здоровье  больного.
Когда же вечером, в девять часов, князь явился  в  гостиную  Епанчиных,  уже
наполненную гостями, Лизавета Прокофьевна тотчас же начала расспрашивать его
о больном, с участием и подробно, и с важностью ответила Белоконской  на  ее
вопрос: "кто таков больной, и кто такая Нина Александровна?" Князю это очень
понравилось.  Сам  он,  объясняясь   с   Лизаветой   Прокофьевной,   говорил
"прекрасно", как выражались потом сестры Аглаи: "скромно, тихо,  без  лишних
слов, без жестов, с достоинством; вошел прекрасно; одет был превосходно",  и
не только не "упал на гладком полу", как боялся накануне, но видимо произвел
на всех даже приятное впечатление.
     С своей стороны, усевшись и осмотревшись, он тотчас же заметил, что все
это собрание отнюдь не походило на вчерашние призраки, которыми его напугала
Аглая, или на кошмары, которые ему снились ночью. В первый раз  в  жизни  он
видел уголок того, что называется страшным именем  "света".  Он  давно  уже,
вследствие некоторых особенных  намерений,  соображений  и  влечений  своих,
жаждал проникнуть в этот заколдованный  круг  людей,  и  потому  был  сильно
заинтересован первым впечатлением. Это  первое  впечатление  его  было  даже
очаровательное. Как-то тотчас и вдруг ему показалось, что все эти  люди  как
будто так и родились,  чтоб  быть  вместе;  что  у  Епанчиных  нет  никакого
"вечера" в этот вечер и никаких званых  гостей,  что  все  это  самые  "свои
люди", и что  он  сам  как  будто  давно  уже  был  их  преданным  другом  и
единомышленником и воротился к ним теперь после  недавней  разлуки.  Обаяние
изящных манер, простоты и кажущегося чистосердечия было почти волшебное. Ему
и в мысль не могло  придти,  что  все  это  простосердечие  и  благородство,
остроумие  и  высокое  собственное  достоинство  есть,  может  быть,  только
великолепная  художественная  выделка.  Большинство  гостей  состояло  даже,
несмотря  на  внушающую  наружность,  из  довольно  пустых  людей,  которые,
впрочем, и сами не знали, в самодовольстве своем, что многое в них хорошее -
одна выделка, в которой при том  они  не  виноваты,  ибо  она  досталась  им
бессознательно и по наследству. Этого князь даже и подозревать не хотел  под
обаянием прелести своего первого впечатления. Он видел, например,  что  этот
старик, этот важный сановник, который по летам годился бы ему в  деды,  даже
прерывает свой разговор, чтобы выслушать его, такого молодого  и  неопытного
человека, и не только выслушивает его,  но  видимо  ценит  его  мнение,  так
ласков с ним, так искренно добродушен, а между тем они чужие и видятся всего
в первый раз. Может быть, на  горячую  восприимчивость  князя  подействовала
наиболее утонченность этой вежливости. Может быть, он и заранее был  слишком
расположен и даже подкуплен к счастливому впечатлению.
     А между тем все эти люди, - хотя, конечно, были "друзьями дома" и между
собой, - были однако же далеко не такими друзьями ни дому, ни  между  собой,
какими принял их князь, только что его представили и познакомили с ними. Тут
были люди, которые никогда и  ни  за  что  не  признали  бы  Епанчиных  хоть
сколько-нибудь себе равными. Тут  были  люди  даже  совершенно  ненавидевшие
друга  друга;  старуха  Белоконская  всю   жизнь   свою   "презирала"   жену
"старичка-сановника", а та,  в  свою  очередь,  далеко  не  любила  Лизавету
Прокофьевну. Этот "сановник", муж  ее,  почему-то  покровитель  Епанчиных  с
самой их молодости, председательствовавший тут же,  был  до  того  громадным
лицом в глазах Ивана Федоровича, что тот кроме благоговения и страху  ничего
не мог ощущать в его присутствии, и даже презирал бы себя искренно, если  бы
хоть одну минуту почел себя ему равным, а его не Юпитером Олимпийским.  Были
тут люди, не встречавшиеся друг с другом по нескольку  лет  и  не  ощущавшие
друг к другу ничего, кроме равнодушия, если не отвращения, но  встретившиеся
теперь как будто вчера еще только виделись  в  самой  дружеской  и  приятной
компании. Впрочем,  собрание  было  немногочисленное.  Кроме  Белоконской  и
"старичка-сановника", в самом деле важного лица, кроме его супруги, тут был,
во-первых, один очень солидный военный генерал, барон или граф,  с  немецким
именем, - человек  чрезвычайной  молчаливости,  с  репутацией  удивительного
знания правительственных дел и чуть ли даже не с репутацией учености, - один
из тех олимпийцев-администраторов, которые знают  все,  "кроме  разве  самой
России", человек, говорящий в пять лет по одному "замечательному по  глубине
своей" изречению, но впрочем такому, которое непременно входит в  поговорку,
и  о  котором  узнается  даже  в  самом  чрезвычайном  кругу;  один  из  тех
начальствующих   чиновников,   которые   обыкновенно    после    чрезвычайно
продолжительной (даже до странности) службы, умирают  в  больших  чинах,  на
прекрасных местах и с большими деньгами, хотя и без больших подвигов и  даже
с некоторою враждебностью к  подвигам.  Этот  генерал  был  непосредственный
начальник Ивана Федоровича по службе и которого тот,  по  горячности  своего
благодарного  сердца  и  даже  по   особенному   самолюбию,   считал   своим
благодетелем,  но  который  отнюдь  не  считал   себя   благодетелем   Ивана
Федоровича, относился к нему совершенно спокойно,  хотя  и  с  удовольствием
пользовался многоразличными его услугами, и сейчас же заместил бы его другим
чиновником, если б это потребовалось какими-нибудь соображениями, даже вовсе
и не высшими. Тут был еще один пожилой,  важный  барин,  как  будто  даже  и
родственник Лизаветы Прокофьевны, хотя это  было  решительно  несправедливо;
человек, в хорошем чине и звании, человек богатый и родовой плотный собою  и
очень хорошего здоровья, большой говорун и даже имевший  репутацию  человека
недовольного (хотя, впрочем, в самом позволительном смысле слова),  человека
даже желчного (но  и  это  в  нем  было  приятно),  с  замашками  английских
аристократов и с  английскими  вкусами  (относительно,  например,  кровавого
ростбифа,  лошадиной  упряжи,  лакеев  и  пр.).  Он   был   большим   другом
"сановника", развлекал его, и кроме  того,  Лизавета  Прокофьевна  почему-то
питала одну странную мысль, что этот  пожилой  господин  (человек  несколько
легкомысленный и  отчасти  любитель  женского  пола)  вдруг  да  и  вздумает
осчастливить  Александру  своим  предложением.  За  этим,  самым  высшим   и
солидным,  слоем  собрания  следовал  слой  более  молодых  гостей,  хотя  и
блестящих  тоже  весьма  изящными  качествами.  Кроме  князя  Щ.  и  Евгения
Павловича, к этому слою принадлежал и известный,  очаровательный  князь  N.,
бывший обольститель и победитель женских  сердец  во  всей  Европе,  человек
теперь уже лет сорока  пяти,  все  еще  прекрасной  наружности,  удивительно
умевший рассказывать, человек с состоянием, несколько впрочем  расстроенным,
и, по привычке, проживавший более за границей. Тут были  наконец  люди,  как
будто составлявшие даже третий особенный слой и которые не принадлежали сами
по себе к "заповедному кругу" общества, но которых, так же как и  Епанчиных,
можно  было  иногда  встретить  почему-то  в  этом  "заповедном"  круге.  По
некоторому такту, принятому ими за правило,  Епанчины  любили  смешивать,  в
редких случаях бывавших у них званых собраний, общество высшее с людьми слоя
более низшего, с избранными представителями "среднего рода людей", Епанчиных
даже хвалили за это и относились об них, что они понимают свое место и  люди
с тактом, а Епанчины гордились таким об них мнением. Одним из представителей
этого среднего рода людей был в этот вечер один техник, полковник, серьезный
человек, весьма близкий приятель князю Щ., и им же  введенный  к  Епанчиным,
человек, впрочем, в обществе молчаливый и носивший на  большом  указательном
пальце  правой  руки  большой  и  видный  перстень,  по  всей   вероятности,
пожалованный. Тут был  наконец  даже  один  литератор-поэт,  из  немцев,  но
русский поэт, и сверх того совершенно приличный, так что его можно было  без
опасения ввести в хорошее  общество,  Он  был  счастливой  наружности,  хотя
почему-то  несколько   отвратительной,   лет   тридцати   восьми,   одевался
безукоризненно,  принадлежал  к  семейству  немецкому,  в   высшей   степени
буржуазному, но и в высшей степени  почтенному;  умел  пользоваться  разными
случаями, пробиться в  покровительство  высоких  людей  и  удержаться  в  их
благосклонности. Когда-то он перевел с немецкого какое-то  важное  сочинение
какого-то важного немецкого поэта, в стихах, умел  посвятить  свой  перевод,
умел похвастаться дружбой с одним  знаменитым,  но  умершим  русским  поэтом
(есть целый слой писателей,  чрезвычайно  любящих  приписываться  печатно  в
дружбу к великим, но  умершим  писателям)  и  введен  был  очень  недавно  к
Епанчиным женой старичка-сановника". Эта  барыня  слыла  за  покровительницу
литераторов и ученых и действительно одному  или  двум  писателям  доставила
даже пенсион,  чрез  посредство  высокопоставленных  лиц,  у  которых  имела
значение. А значение в своем роде она имела. Это была дама, лет сорока  пяти
(стало быть, весьма молодая жена для такого старого старичка, как  ее  муж),
бывшая  красавица,  любившая  и  теперь,  по  мании,   свойственной   многим
сорокапятилетним дамам, одеваться слишком уже пышно; ума была  небольшого  а
знания литературы весьма сомнительного. Но покровительство литераторам  было
в ней такого же рода  манией  как  пышно  одеваться.  Ей  посвящалось  много
сочинений и переводов; два-три писателя, с ее позволения,  напечатали  свои,
писанные ими к ней, письма о чрезвычайно важных предметах...  И  вот  все-то
это общество князь принял за самую чистую монету, за чистейшее  золото,  без
лигатуры. Впрочем, все эти люди были тоже, как нарочно, в  самом  счастливом
настроении в этот вечер и весьма довольны собой. Все они до  единого  знали,
что делают Епанчиным своим посещением великую честь. Но,  увы,  князь  и  не
подозревал таких тонкостей. Он не подозревал, например, что Епанчины, имея в
предположении такой важный шаг, как решение судьбы их дочери, и  не  посмели
бы не показать его, князя Льва Николаевича, старичку-сановнику,  признанному
покровителю их семейства. Старичек  же  сановник,  хотя,  с  своей  стороны,
совершенно спокойно бы перенес известие даже о  самом  ужасном  несчастьи  с
Епанчиными - непременно бы обиделся, если б Епанчины помолвили свою дочь без
его совета и, так сказать, без  его  спросу.  Князь  N.,  этот  милый,  этот
бесспорно остроумный и такого высокого чистосердечия человек, был на  высшей
степени убеждения, что он - нечто в роде солнца, взошедшего в эту  ночь  над
гостиной Епанчиных.  Он  считал  их  бесконечно  ниже  себя,  и  именно  эта
простодушная и благородная мысль и порождала  в  нем  его  удивительно-милую
развязность и дружелюбность к этим же самым Епанчиным. Он знал очень хорошо,
что в этот вечер должен  непременно  что-нибудь  рассказать  для  очарования
общества и готовился к  этому  даже  с  некоторым  вдохновением.  Князь  Лев
Николаевич, выслушав потом этот рассказ, сознавал,  что  не  слыхал  никогда
ничего подобного такому блестящему юмору и такой  удивительной  веселости  и
наивности, почти трогательной в устах такого Дон-Жуана, как князь N. А между
тем, если б он только ведал, как  этот  самый  рассказ  стар,  изношен;  как
заучен наизусть и как уже истрепался и надоел во всех гостиных, и  только  у
невинных Епанчиных являлся опять  за  новость,  за  внезапное,  искреннее  и
блестящее воспоминание блестящего и  прекрасного  человека!  Даже,  наконец,
немчик-поэтик, хоть и держал себя необыкновенно любезно и скромно, но и  тот
чуть не считал себя делающим честь этому дому своим посещением. Но князь  не
заметил оборотной стороны, не замечал никакой подкладки. Этой беды  Аглая  и
не предвидела. Сама она была удивительно хороша собой в этот вечер. Все  три
барышни были приодеты, хоть  и  не  очень  пышно,  и  даже  как-то  особенно
причесаны. Аглая сидела с Евгением Павловичем и необыкновенно дружески с ним
разговаривала и шутила.  Евгений  Павлович  держал  себя  как  бы  несколько
солиднее, чем в другое время, тоже, может быть, из  уважения  к  сановникам.
Его, впрочем, в свете уже давно знали; это был там уже свой человек, хотя  и
молодой человек. В этот вечер он явился к Епанчиным с  крепом  на  шляпе,  и
Белоконская похвалила его за  этот  креп:  другой  светский  племянник,  при
подобных обстоятельствах, может быть, и не надел бы  по  таком  дяде  крепа.
Лизавета Прокофьевна тоже была этим довольна, но вообще она казалась  как-то
уж  слишком  озабоченною.  Князь  заметил,  что  Аглая  раза  два  на   него
внимательно посмотрела и, кажется, осталась им  довольною.  Мало-по-малу  он
становился ужасно счастлив. Давешние "фантастические" мысли и  опасения  его
(после разговора с Лебедевым) казались ему теперь, при внезапных, но  частых
припоминаниях, таким несбыточным, невозможным и даже смешным  сном!  (И  без
того первым, хотя и бессознательным, желанием и влечением его, давеча  и  во
весь день, - было - как-нибудь сделать так, чтобы не  поверить  этому  сну!)
Говорил он мало, и то только на вопросы, и наконец совсем  замолк,  сидел  и
все слушал, но  видимо  утопая  в  наслаждении.  Мало-по-малу  в  нем  самом
подготовилось нечто в роде какого-то  вдохновения,  готового  вспыхнуть  при
случае... Заговорил же он случайно, тоже отвечая  на  вопрос,  и,  казалось,
вовсе без особых намерений.

VII.
     Пока он с наслаждением засматривался на Аглаю, весело разговаривавшую с
князем N. и Евгением Павловичем, вдруг  пожилой  барин-англоман,  занимавший
"сановника" в другом углу и рассказывавший  ему  о  чем-то  с  одушевлением,
произнес имя Николая Андреевича Павлищева.  Князь  быстро  повернулся  в  их
сторону и стал слушать.
     Дело шло о нынешних порядках и о  каких-то  беспорядках  по  помещичьим
имениям в -ской губернии. Рассказы англомана заключали в себе, должно  быть,
что-нибудь и веселое, потому что старичек начал, наконец, смеяться  желчному
задору рассказчика. Он рассказывал плавно,  и  как-то  брюзгливо  растягивая
слова, с нежными ударениями на гласные буквы, почему  он  принужден  был,  и
именно теперешними порядками, продать одно великолепное свое имение в  -ской
губернии и даже, не нуждаясь особенно в деньгах, за полцены, и в то же время
сохранить имение разоренное,  убыточное  и  с  процессом,  и  даже  за  него
приплатить. Чтоб избежать еще процесса и с Павлищенским участком, я  от  них
убежал. Еще одно или два такие  наследства,  и  ведь  я  разорен.  Мне  там,
впрочем, три тысячи десятин превосходной земли доставалось!"
     - Ведь вот... Иван-то Петрович покойному Николаю  Андреевичу  Павлищеву
родственник...  ты  ведь  искал,  кажется,  родственников-то,  -  проговорил
вполголоса князю  Иван  Федорович,  вдруг  очутившийся  подле  и  заметивший
чрезвычайное внимание князя к  разговору.  До  сих  пор  он  занимал  своего
генерала-начальника, но давно  уже  замечал  исключительное  уединение  Льва
Николаевича и стал беспокоиться; ему  захотелось  ввести  его  до  известной
степени в разговор и таким образом второй  раз  показать  и  отрекомендовать
"высшим лицам".
     - Лев Николаич, воспитанник Николая Андреевича Павлищева, после  смерти
своих родителей, - ввернул он, встретив взгляд Ивана Петровича.
     - О-очень при-ятно, - заметил тот, - и очень помню даже. Давеча,  когда
нас Иван Федорыч познакомил, я вас тотчас признал, и даже в лицо. Вы, право,
мало изменились на вид, хоть я вас видел только  ребенком,  лет  десяти  или
одиннадцати вы были. Что-то эдакое, напоминающее в чертах...
     - Вы меня видели ребенком? - спросил князь  с  каким-то  необыкновенным
удивлением.
     - О, очень уже давно, - продолжал Иван Петрович, - в Златоверховом, где
вы проживали  тогда  у  моих  кузин.  Я  прежде  довольно  часто  заезжал  в
Златоверхово, - вы меня не помните? О-очень может быть, что не помните... Вы
были тогда... в какой-то болезни были тогда, так  что  я  даже  раз  на  вас
подивился...
     - Ничего не помню! - с жаром подтвердил князь.
     Еще несколько слов  объяснения,  крайне  спокойного  со  стороны  Ивана
Петровича и удивительно взволнованного со стороны князя,  и  оказалось,  что
две барыни, пожилые девушки, родственницы покойного Павлищева, проживавшие в
его имении Златоверховом, и которым князь поручен был на воспитание, были  в
свою очередь кузинами Ивану Петровичу. Иван Петрович, тоже как и все,  почти
ничего не мог объяснить из причин,  по  которым  Павлищев  так  заботился  о
маленьком   князе,   своем   приемыше.   "Да   и   забыл   тогда   об   этом
поинтересоваться", но все-таки оказалось, что у  него  превосходная  память,
потому что он даже припомнил, как  строга  была  к  мал