на праве стоят, а сами как
басурмане его в статье  расклеветали.  "Требуем,  а  не  просим,  и  никакой
благодарности от нас не услышите, потому что  вы  для  удовлетворения  своей
собственной совести делаете!" Экая мораль: да  ведь  коли  от  тебя  никакой
благодарности не будет, так ведь и князь может сказать тебе в ответ, что  он
к Павлищеву не чувствует никакой благодарности, потому что и Павлищев  делал
добро для удовлетворения собственной  совести.  А  ведь  ты  только  на  эту
благодарность его к Павлищеву и рассчитывал: ведь не у  тебя  же  он  взаймы
деньги брал, не тебе  он  должен,  на  что  же  ты  рассчитывал  как  не  на
благодарность? Как же сам-то от  нее  отказываешься?  Сумасшедшие!  Диким  и
бесчеловечным общество признают, за то что оно позорит обольщенную  девушку.
Да ведь коли бесчеловечным общество признаешь, стало  быть,  признаешь,  что
этой девушке от этого общества больно. А коли больно, так как же  ты  сам-то
ее в газетах перед этим же обществом выводишь и требуешь, чтоб это  ей  было
не больно? Сумасшедшие! Тщеславные! В бога не веруют, в Христа не веруют! Да
ведь вас до того тщеславие и гордость проели, что кончится тем, что вы  друг
друга переедите, это я вам предсказываю. И не сумбур это, и не  хаос,  и  не
безобразие это? И после этого этот срамник  еще  прощения  у  них  же  лезет
просить! Да много ли вас таких? Чего усмехаетесь:  что  я  себя  осрамила  с
вами? Да ведь уж осрамила, уж  нечего  больше  делать!..  А  ты  у  меня  не
усмехайся, пачкун! (накинулась она вдруг на  Ипполита):  сам  еле  дышит,  а
других развращает. Ты у меня этого мальчишку развратил (она опять указала на
Колю); он про тебя только и бредит, ты его  атеизму  учишь,  ты  в  бога  не
веруешь, а тебя еще высечь можно, милостивый государь, да тьфу с вами!.. Так
пойдешь, князь Лев Николаевич, к ним завтра, пойдешь? - спросила  она  опять
князя, почти задыхаясь.
     - Пойду.
     - Знать же я тебя не хочу после этого! - Она  было  быстро  повернулась
уходить, но вдруг опять воротилась. - И к этому атеисту пойдешь?  -  указала
она на Ипполита. - Да чего ты на меня усмехаешься,  -  как-то  неестественно
вскрикнула она и бросилась вдруг к Ипполиту, не вынеся его едкой усмешки.
     - Лизавета Прокофьевна! Лизавета Прокофьевна! Лизавета  Прокофьевна!  -
послышалось разом со всех сторон.
     - Maman, это стыдно! - громко вскричала Аглая. - Не беспокойтесь, Аглая
Ивановна, - спокойно отвечал Ипполит, которого подскочившая к нему  Лизавета
Прокофьевна схватила и неизвестно зачем крепко держала за руку;  она  стояла
пред ним и как бы впилась в него своим бешеным взглядом; - не  беспокойтесь,
ваша maman разглядит, что нельзя бросаться на умирающего человека... я готов
разъяснить, почему я смеялся... очень буду рад позволению...
     Тут он вдруг ужасно закашлялся и целую минуту не мог унять кашель.
     -  Ведь  уж  умирает,  а  все  ораторствует!  -  воскликнула   Лизавета
Прокофьевна, выпустив его руку и чуть не с ужасом  смотря,  как  он  вытирал
кровь с своих губ, - да  куда  тебе  говорить!  Тебе  просто  идти  ложиться
надо...
     - Так и будет, - тихо, хрипло и чуть не шопотом ответил  Ипполит,  -  я
как ворочусь сегодня, тотчас и лягу... чрез две недели я, как мне  известно,
умру... Мне на прошлой неделе сам Б-н объявил... Так если  позволите,  я  бы
вам на прощаньи два слова сказал.
     - Да ты с ума  сошел,  что  ли?  вздор!  Лечиться  надо,  какой  теперь
разговор!  Ступай,  ступай,  ложись!..   -   испуганно   крикнула   Лизавета
Прокофьевна.
     - Лягу, так ведь и не встану до самой смерти, - улыбнулся Ипполит, -  я
и вчера уже хотел было так лечь, чтоб уж и не вставать, до смерти, да  решил
отложить до послезавтра, пока еще ноги носят... чтобы  вот  с  ними  сегодня
сюда придти... только устал уж очень...
     - Да садись, садись, чего стоишь! Вот тебе стул, - вскинулась  Лизавета
Прокофьевна и сама подставила ему стул.
     - Благодарю вас, - тихо продолжал Ипполит, - а  вы  садитесь  напротив,
вот и поговорим... мы непременно поговорим, Лизавета Прокофьевна, теперь  уж
я на этом стою... - улыбнулся он ей опять. -  Подумайте,  что  сегодня  я  в
последний раз и на воздухе, и с людьми, а чрез две недели наверно  в  земле.
Значит, это в роде прощания будет и с людьми, и с  природой.  Я  хоть  и  не
очень чувствителен, а, представьте себе, очень рад,  что  это  все  здесь  в
Павловске приключилось: все-таки хоть на дерево в листьях посмотришь.
     - Да какой теперь разговор, - все больше  и  больше  пугалась  Лизавета
Прокофьевна, - ты весь в лихорадке. Давеча визжал да пищал,  а  теперь  чуть
дух переводишь, задохся!
     - Сейчас отдохну. Зачем вы хотите отказать мне в последнем  желании?...
А знаете ли,  я  давно  уже  мечтал  с  вами  как-нибудь  сойтись,  Лизавета
Прокофьевна; я о вас много слышал... от Коли; он ведь почти один меня  и  не
оставляет... Вы оригинальная  женщина,  эксцентрическая  женщина,  я  и  сам
теперь видел... знаете ли, что я вас даже немножко любил.
     - Господи, а я было, право, чуть его не ударила.
     - Вас удержала Аглая Ивановна; ведь я не ошибаюсь? это ведь  ваша  дочь
Аглая Ивановна? Она так хороша, что я давеча с первого  взгляда  угадал  ее,
хоть и никогда не видал. Дайте мне хоть на красавицу-то в  последний  раз  в
жизни посмотреть, - какою-то неловкою, кривою улыбкой улыбнулся  Ипполит,  -
вот и князь тут, и супруг ваш, и вся компания. Отчего вы мне  отказываете  в
последнем желании?
     - Стул! - крикнула  Лизавета  Прокофьевна,  но  схватила  сама  и  села
напротив Ипполита. - Коля, - приказала она, - отправишься с ним  немедленно,
проводи его, а завтра я непременно сама...
     - Если вы позволите, то я попросил бы у  князя  чашку  чаю...  Я  очень
устал. Знаете что, Лизавета Прокофьевна, вы хотели, кажется,  князя  к  себе
вести чай пить;  останьтесь-ка  здесь,  проведемте  время  вместе,  а  князь
наверно нам всем чаю даст. Простите, что я так  распоряжаюсь...  Но  ведь  я
знаю вас, вы добрая, князь тоже... мы все до комизма предобрые люди...
     Князь всполошился, Лебедев бросился со всех  ног  из  комнаты,  за  ним
добежала Вера.
     - И правда, - резко решила генеральша, - говори,  только  потише  и  не
увлекайся. Разжалобил ты меня... Князь! Ты не стоил бы, чтоб я  у  тебя  чай
пила, да уж так и быть, остаюсь, хотя ни у кого  не  прошу  прощенья!  Ни  у
кого! Вздор!.. Впрочем, если я тебя  разбранила,  князь,  то  прости,  если,
впрочем, хочешь. Я, впрочем, никого не задерживаю, - обратилась она вдруг  с
видом необыкновенного гнева к мужу и дочерям, как  будто  они-то  и  были  в
чем-то ужасно пред ней виноваты, - я и одна домой сумею дойти...
     Но ей не дали договорить. Все подошли  я  окружили  ее  с  готовностью.
Князь тотчас же стал всех упрашивать остаться пить чай и извинялся,  что  до
сих пор не догадался об этом. Даже генерал был так любезен, что  пробормотал
что-то успокоительное и любезно спросил Лизавету Прокофьевну: "не  свежо  ли
ей однако же на террасе?" Он даже чуть было не спросил Ипполита:  "давно  ли
он в университете?", но не спросил. Евгений Павлович и князь Щ. стали  вдруг
чрезвычайно любезными и веселыми, на лицах Аделаиды и Александры выражалось,
сквозь продолжавшееся удивление, даже удовольствие, одним словом,  все  были
видимо рады, что миновал кризис с Лизаветой Прокофьевной.  Одна  Аглая  была
нахмурена и молча села поодаль. Осталось и все остальное общество; никто  не
хотел уходить, даже  генерал  Иволгин,  которому  Лебедев,  впрочем,  что-то
шепнул мимоходом, вероятно, не совсем приятное, потому что генерал тотчас же
стушевался куда-то в угол. Князь подходил с приглашением и к  Бурдовскому  с
компанией, не обходя  никого.  Они  пробормотали,  с  натянутым  видом,  что
подождут Ипполита, и тотчас же удалились в самый дальний угол террасы, где и
уселись опять все рядом. Вероятно, чай уже был давно приготовлен у  Лебедева
для себя, потому что тотчас же и явился. Пробило одиннадцать часов.

X.
     Ипполит помочил свои губы в чашке чаю, поданной  ему  Верой  Лебедевой,
поставил чашку на столик и  вдруг,  точно  законфузился,  почти  в  смущении
осмотрелся кругом.
     -  Посмотрите,  Лизавета  Прокофьевна,  эти  чашки,  -  как-то  странно
заторопился он, - эти фарфоровые чашки и,  кажется,  превосходного  фарфора,
стоят у Лебедева всегда в  шифоньерке  под  стеклом,  запертые,  никогда  не
подаются... как водится, это в приданое за  женой  его  было...  у  них  так
водится... и вот  он  их  нам  подал,  в  честь  вас,  разумеется,  до  того
обрадовался...
     Он хотел было еще что-то прибавить, но не нашелся.
     - Сконфузился таки, я так и ждал! - шепнул вдруг  Евгений  Павлович  на
ухо князю: - это ведь опасно, а? Вернейший  признак,  что  теперь,  со  зла,
такую какую-нибудь эксцентричность  выкинет,  что  и  Лизавета  Прокофьевна,
пожалуй, не усидит.
     Князь вопросительно посмотрел на него.
     - Вы эксцентричности не боитесь? - прибавил Евгений Павлович. - Ведь  и
я тоже, даже  желаю;  мне  собственно  только,  чтобы  наша  милая  Лизавета
Прокофьевна была наказана, и непременно сегодня же, сейчас же;  без  того  и
уходить не хочу. У вас, кажется, лихорадка.
     - После, не мешайте. Да, я нездоров, -  рассеянно  и  даже  нетерпеливо
ответил князь. Он услышал свое имя, Ипполит говорил про него.
     - Вы не верите? - истерически смеялся Ипполит: - так и должно  быть,  а
князь так с первого разу поверит и нисколько не удивится.
     - Слышишь, князь? - обернулась к нему Лизавета Прокофьевна, - слышишь?
     Кругом смеялись. Лебедев суетливо выставлялся вперед  и  вертелся  пред
самою Лизаветой Прокофьевной.
     - Он говорит, что этот вот кривляка, твой-то хозяин...  тому  господину
статью поправлял, вот что давеча на твой счет прочитали.
     Князь с удивлением посмотрел на Лебедева.
     - Что ж ты молчишь? - даже топнула ногой Лизавета Прокофьевна.
     - Что же, - пробормотал князь, продолжая рассматривать Лебедева, - я уж
вижу, что он поправлял.
     - Правда? - быстро обернулась Лизавета Прокофьевна к Лебедеву.
     - Истинная правда, ваше превосходительство!  -  твердо  и  непоколебимо
ответил Лебедев, приложив руку к сердцу.
     - Точно хвалится! - чуть не привскочила она на стуле.
     - Низок, низок! - забормотал Лебедев, начиная ударять себя  в  грудь  и
все ниже и ниже наклоняя голову.
     - Да что мне в том, что ты низок! Он думает, что скажет: низок,  так  и
вывернется. И не стыдно тебе, князь, с такими людишками  водиться,  еще  раз
говорю? Никогда не прощу тебе!
     - Меня простит князь! - с убеждением и умилением проговорил Лебедев.
     - Единственно из  благородства,  -  громко  и  звонко  заговорил  вдруг
подскочивший Келлер, обращаясь прямо к Лизавете Прокофьевне,  -  единственно
из благородства, сударыня, и чтобы не выдать скомпрометированного  приятеля,
я давеча утаил о поправках, несмотря  на  то,  что  он  же  нас  с  лестницы
спустить предлагал, как сами изволили  слышать.  Для  восстановления  истины
признаюсь, что я действительно обратился  к  нему,  за  шесть  целковых,  но
отнюдь не для слога, а собственно для узнания  фактов,  мне  большею  частью
неизвестных, как к компетентному лицу. Насчет штиблетов, насчет  аппетита  у
швейцарского профессора, насчет пятидесяти рублей вместо двухсот пятидесяти,
одним словом,  вся  эта  группировка,  все  это  принадлежит  ему  за  шесть
целковых, но слог не поправляли.
     - Я должен заметить, - с лихорадочным нетерпением и  каким-то  ползучим
голосом перебил его Лебедев, при распространявшемся все более и более смехе,
- что я поправлял одну только первую половину статьи, но так как  в  средине
мы не сошлись и за одну мысль поссорились, то я  вторую  половину  уж  и  не
поправлял-с, так что все что там безграмотно (а там  безграмотно!),  так  уж
это мне не приписывать-с...
     - Вот он о чем хлопочет! - вскричала Лизавета Прокофьевна.
     - Позвольте спросить, - обратился Евгений Павлович к Келлеру,  -  когда
поправляли статью?
     - Вчера утром, - отрапортовал Келлер, - мы имели свидание  с  обещанием
честного слова сохранить секрет с обеих сторон.
     - Это когда он ползал-то перед тобой и уверял тебя в  преданности!  ну,
людишки! Не надо мне твоего Пушкина, и чтобы дочь твоя ко мне не являлась!
     Лизавета  Прокофьевна  хотела  было  встать,  но  вдруг  раздражительно
обратилась к смеющемуся Ипполиту:
     - Что ж ты, милый, на смех что ли вздумал меня здесь выставлять!
     - Сохрани господи, - криво улыбался Ипполит, -  но  меня  больше  всего
поражает  чрезвычайная  эксцентричность  ваша,  Лизавета   Прокофьевна;   я,
признаюсь, нарочно подвел про Лебедева, я знал, как на вас  подействует,  на
вас одну, потому что князь действительно простит  и  уж  наверно  простил...
даже, может, извинение в уме подыскал, ведь так, князь, не правда ли?
     Он задыхался, странное волнение его возрастало с каждым словом.
     - Ну?.. - гневно проговорила Лизавета Прокофьевна, удивляясь его  тону:
- ну?
     - Про вас я уже много слышал, в этом же роде... с  большою  радостию...
чрезвычайно научился вас уважать, - продолжал Ипполит.
     Он говорил одно, но так,  как  будто  бы  этими  самыми  словами  хотел
сказать совсем  другое.  Говорил  с  оттенком  насмешки  и  в  то  же  время
волновался несоразмерно, мнительно оглядывался, видимо путался и терялся  на
каждом слове, так что все это, вместе с его чахоточным видом и  с  странным,
сверкающим,  и  как  будто  исступленным   взглядом,   невольно   продолжало
привлекать к нему внимание.
     - Я бы удивился, совсем, впрочем, не зная света (я  сознаюсь  в  этом),
тому, что вы не только сами остались в обществе давешней нашей компании, для
вас неприличной, но и оставили этих... девиц, выслушивать дело  скандальное,
хотя они уже все прочли в романах. Я, может быть, впрочем, не знаю... потому
что сбиваюсь, но во всяком случае, кто кроме вас мог остаться... по  просьбе
мальчика (ну да,  мальчика,  я  опять  сознаюсь)  провести  с  ним  вечер  и
принять... во всем участие и... с тем... что на другой  день  стыдно...  (я,
впрочем, согласен, что не так выражаюсь), я  все  это  чрезвычайно  хвалю  и
глубоко уважаю, хотя уже  по  лицу  одному  его  превосходительства,  вашего
супруга, видно как все это для него не принято...  Хи-хи!  -  захихикал  он,
совсем спутавшись, и вдруг так закашлялся, что минуты две не мог продолжать.
     - Даже задохся! - холодно и резко произнесла  Лизавета  Прокофьевна,  с
строгим любопытством рассматривая его:  -  ну,  милый  мальчик,  довольно  с
тобою. Пора!
     - Позвольте  же  и  мне,  милостивый  государь,  с  своей  стороны  вам
заметить,  -  раздражительно  вдруг  заговорил  Иван  Федорович,  потерявший
последнее терпение, - что жена моя здесь у князя  Льва  Николаевича,  нашего
общего друга и соседа, и что во  всяком  случае  не  вам,  молодой  человек,
судить о поступках Лизаветы Прокофьевны, равно  как  выражаться  вслух  и  в
глаза о том, что написано  на  моем  лице.  Да-с.  И  если  жена  моя  здесь
осталась, - продолжал он, раздражаясь почти с  каждым  словом  все  более  и
более, - то скорее, сударь, от удивления и от  понятного  всем  современного
любопытства  посмотреть  странных  молодых  людей.  Я  и  сам  остался,  как
останавливаюсь  иногда  на  улице,  когда  вижу  что-нибудь,  на  что  можно
взглянуть, как... как... как...
     - Как на редкость, - подсказал Евгений Павлович.
     - Превосходно и верно, - обрадовался  его  превосходительство,  немного
запутавшийся в сравнении, - именно как на редкость. Но во всяком случае  мне
всего удивительнее и даже огорчительнее, если только  можно  так  выразиться
грамматически, что вы, молодой человек, и того даже  не  умели  понять,  что
Лизавета Прокофьевна теперь осталась с вами, потому что вы больны, - если вы
только в самом деле умираете, - так  сказать  из  сострадания,  из-за  ваших
жалких слов, сударь, и что никакая грязь ни в каком случае не может пристать
к ее  имени,  качествам  и  значению...  Лизавета  Прокофьевна!  -  заключил
раскрасневшийся генерал: - если хочешь идти, то  простимся  с  нашим  добрым
князем и...
     - Благодарю вас за урок,  генерал,  -  серьезно  и  неожиданно  прервал
Ипполит, задумчиво смотря на него.
     - Пойдемте, maman,  долго  ли  еще  будет!..  -  нетерпеливо  и  гневно
произнесла Аглая, вставая со стула.
     -  Еще  две  минуты,  милый  Иван  Федорович,  если  позволишь,   -   с
достоинством  обернулась  к  своему  супругу  Лизавета  Прокофьевна,  -  мне
кажется, он весь в лихорадке и просто бредит;  я  в  этом  убеждена  по  его
глазам; его так оставить нельзя. Лев Николаевич! мог бы он у тебя  ночевать,
чтоб его в Петербург не тащить сегодня? Cher prince, вы  не  скучаете?  -  с
чего-то обратилась она вдруг к князю Щ. -  Поди  сюда,  Александра,  поправь
себе волосы, друг мой.
     Она поправила ей волосы, которые нечего было поправлять,  и  поцеловала
ее; затем только и звала.
     - Я вас считал способною  к  развитию...  -  опять  заговорил  Ипполит,
выходя из своей задумчивости... - Да! вот что я хотел сказать, - обрадовался
он, как бы вдруг вспомнив: - вот Бурдовский  искренно  хочет  защитить  свою
мать, не правда ли? А выходит, что он же ее срамит. Вот князь  хочет  помочь
Бурдовскому, от чистого сердца предлагает ему свою нежную дружбу и  капитал,
и, может быть, один из всех вас не чувствует к нему отвращения, и вот они-то
и стоят друг пред другом как настоящие враги... Ха-ха-ха! Вы ненавидите  все
Бурдовского за то, что он, по-вашему, некрасиво и неизящно относится к своей
матери, ведь так? так? так? Ведь вы ужасно все любите красивость и изящество
форм, за них только и стоите, не правда ли? (Я давно подозревал, что  только
за них!) Ну, так знайте же, что ни один из вас, может,  не  любил  так  свою
мать, как Бурдовский!  Вы,  князь,  я  знаю,  послали  потихоньку  денег,  с
Ганечкой,  матери  Бурдовского,  и  вот  об  заклад  же  побьюсь  (хи-хи-хи,
истерически хохотал он), об заклад побьюсь, что Бурдовский же и обвинит  вас
теперь в неделикатности форм и в  неуважении  к  его  матери,  ей-богу  так,
ха-ха-ха!
     Тут он опять задохся и закашлялся.
     - Ну, все? Все теперь, все сказал? Ну,  и  иди  теперь  спать,  у  тебя
лихорадка, - нетерпеливо перебила Лизавета Прокофьевна, не сводившая с  него
своего беспокойного взгляда. - Ах, господи! Да он и еще говорит!
     - Вы, кажется, смеетесь? Что вы все надо мною смеетесь? Я заметил,  что
вы все надо мною смеетесь, - беспокойно и раздражительно обратился он  вдруг
к Евгению Павловичу; тот действительно смеялся.
     - Я только хотел спросить вас, господин... Ипполит... извините, я забыл
вашу фамилию.
     - Господин Терентьев, - сказал князь.
     - Да, Терентьев, благодарю вас,  князь,  давеча  говорили,  но  у  меня
вылетело... я хотел вас спросить, господин Терентьев, правду  ли  я  слышал,
что вы того мнения, что стоит вам только четверть часа в  окошко  с  народом
поговорить, и он тотчас же с вами во всем согласится и  тотчас  же  за  вами
пойдет?
     - Очень может быть, что говорил... - ответил  Ипполит,  как  бы  что-то
припоминая: - непременно говорил! - прибавил он  вдруг,  опять  оживляясь  и
твердо посмотрев на Евгения Павловича: - что ж из этого?
     - Ничего ровно; я только к сведению, чтобы дополнить. Евгений  Павлович
замолчал, но Ипполит все еще смотрел на него в нетерпеливом ожидании.
     - Ну, что ж, кончил что ли? - обратилась к Евгению  Павловичу  Лизавета
Прокофьевна; - кончай скорей, батюшка, ему спать пора. Или не  умеешь?  (Она
была в ужасной досаде.)
     - Я, пожалуй, и очень не прочь прибавить, - улыбаясь продолжал  Евгений
Павлович, - что все, что я выслушал от ваших товарищей, господин  Терентьев,
и все, что вы изложили сейчас, и с таким несомненным талантом, сводится,  по
моему мн