можно  отдать  всю
жизнь!" то, конечно, этот момент сам по себе и стоил всей жизни. Впрочем, за
диалектическую часть своего вывода он не  стоял:  отупение,  душевный  мрак,
идиотизм  стояли  пред  ним  ярким  последствием  этих  "высочайших  минут".
Серьезно, разумеется, он не стал бы спорить. В выводе, то-есть в его  оценке
этой минуты, без сомнения, заключалась ошибка, но действительность  ощущения
все-таки  несколько  смущала  его.  Что   же   в   самом   деле   делать   с
действительностью? Ведь это самое бывало же, ведь он сам же успевал  сказать
себе в ту самую секунду, что эта  секунда,  по  беспредельному  счастию,  им
вполне ощущаемому, пожалуй, и могла бы стоить всей жизни. "В этот момент,  -
как говорил он однажды Рогожину, в Москве, во время их тамошних сходок, -  в
этот момент мне как-то становится  понятно  необычайное  слово  о  том,  что
времени больше не будет. Вероятно, - прибавил он,  улыбаясь,  -  это  та  же
самая секунда, в которую не успел пролиться опрокинувшийся  кувшин  с  водой
эпилептика Магомета, успевшего однако в ту самую секунду обозреть все жилища
Аллаховы". Да, в Москве они часто сходились с Рогожиным  и  говорили  не  об
одном этом. "Рогожин давеча сказал, что я был тогда ему  братом;  он  это  в
первый раз сегодня сказал", подумал князь про себя.
     Он подумал об этом, сидя на скамье, под деревом, в  Летнем  Саду.  Было
около семи часов. Сад  был  пуст;  что-то  мрачное  заволокло  на  мгновение
заходящее солнце. Было душно; похоже было на отдаленное предвещание грозы. В
теперешнем его созерцательном состоянии была для него какая-то приманка.  Он
прилеплялся воспоминаниями и умом к каждому внешнему  предмету,  и  ему  это
нравилось: ему все хотелось  что-то  забыть,  настоящее,  насущное,  но  при
первом взгляде кругом себя он тотчас же опять узнавал  свою  мрачную  мысль,
мысль, от которой ему так хотелось отвязаться. Он было вспомнил, что  давеча
говорил с половым  в  трактире  за  обедом  об  одном  недавнем  чрезвычайно
странном убийстве, наделавшем шуму и разговоров. Но только что  он  вспомнил
об этом, с ним вдруг опять случилось что-то особенное.
     Чрезвычайное, неотразимое желание, почти соблазн, вдруг  оцепенили  всю
его волю. Он встал со скамьи и пошел из сада прямо на Петербургскую Сторону.
Давеча, на набережной Невы, он попросил какого-то прохожего,  чтобы  показал
ему через Неву Петербургскую Сторону. Ему показали, но  тогда  он  не  пошел
туда. Да и во всяком случае нечего было сегодня ходить; он знал  это.  Адрес
он давно имел; он легко мог отыскать дом родственницы Лебедева; но  он  знал
почти наверно, что не застанет ее дома. "Непременно уехала в Павловск, иначе
бы Коля оставил что-нибудь в Весах, по условию". Итак, если он  шел  теперь,
то уж конечно  не  затем,  чтоб  ее  видеть.  Другое,  мрачное,  мучительное
любопытство  соблазняло  его.  Одна  новая,  внезапная  идея  пришла  ему  в
голову...
     Но для него уж слишком было довольно того, что он  пошел  и  знал  куда
идет: минуту спустя, он опять  уже  шел,  почти  не  замечая  своей  дороги.
Обдумывать дальше "внезапную свою идею" ему тотчас же стало ужасно  противно
и почти невозможно. Он с мучительно напрягаемым  вниманием  всматривался  во
все, что попадалось ему на глаза, смотрел на небо,  на  Неву.  Он  заговорил
было со встретившимся  маленьким  ребенком.  Может  быть,  и  эпилептическое
состояние его все более и более усиливалось. Гроза,  кажется,  действительно
надвигалась, хотя и медленно. Начинался  уже  отдаленный  гром.  Становилось
очень душно...
     Почему-то  ему  все  припоминался  теперь,  как  припоминается   иногда
неотвязный и до глупости надоевший музыкальный  мотив,  племянник  Лебедева,
которого он давеча видел. Странно то, что он все  припоминался  ему  в  виде
того  убийцы,  о  котором  давеча  упомянул  сам  Лебедев,  рекомендуя   ему
племянника. Да, об этом убийце он читал еще очень  недавно.  Много  читал  и
слышал о таких вещах с тех пор, как въехал в Россию;  он  упорно  следил  за
всем этим. А давеча так даже слишком заинтересовался в разговоре с  половым,
именно об этом же убийстве Жемариных. Половой с ним согласился, он  вспомнил
это. Припомнил и полового; это был не глупый парень, солидный и  осторожный,
а "впрочем, ведь бог его знает какой.  Трудно  в  новой  земле  новых  людей
разгадывать". В русскую душу, впрочем, он начинал страстно верить. О, много,
много вынес он совсем для него нового в эти шесть месяцев, и негаданного,  и
неслыханного, и неожиданного! Но чужая душа потемки, и русская душа потемки;
для многих потемки. Вот он долго сходился  с  Рогожиным,  близко  сходились,
"братски" сходились, - а знает ли он Рогожина? А впрочем какой  иногда  тут,
во всем этом, хаос, какой сумбур, какое безобразие! И какой же однако гадкий
и вседовольный прыщик этот давешний племянник Лебедева? А впрочем что же  я?
(продолжалось мечтаться князю:) Разве  он  убил  эти  существа,  этих  шесть
человек? Я как будто смешиваю... как  это  странно!  У  меня  голова  что-то
кружится... А какое симпатичное, какое милое лицо у старшей дочери Лебедева,
вот у той, которая стояла с ребенком, какое невинное,  какое  почти  детское
выражение и какой почти детский смех! Странно, что он почти забыл это лицо и
теперь только о нем вспомнил. Лебедев, топающий на них ногами, вероятно,  их
всех обожает. Но что всего вернее, как  дважды  два,  это  то,  что  Лебедев
обожает и своего племянника!
     А впрочем, что же он взялся их так  окончательно  судить,  он,  сегодня
явившийся, что же это он произносит такие приговоры? Да вот Лебедев же задал
ему сегодня задачу: ну ожидал ли он такого Лебедева? Разве  он  знал  такого
Лебедева прежде? Лебедев и Дюбарри, - господи! Впрочем, если Рогожин  убьет,
то по крайней мере не так беспорядочно  убьет.  Хаоса  этого  не  будет.  По
рисунку заказанный инструмент  и  шесть  человек,  положенных  совершенно  в
бреду! Разве у Рогожина по рисунку заказанный инструмент... у него...  но...
разве решено, что Рогожин убьет?! - вздрогнул вдруг князь. "Не  преступление
ли, не низость ли с моей  стороны  так  цинически-откровенно  сделать  такое
предположение!" вскричал он, и краска стыда залила разом лицо  его.  Он  был
изумлен, он стоял, как вкопаный на дороге.  Он  разом  вспомнил  и  давешний
Павловский воксал, и давешний Николаевский воксал, и вопрос Рогожину прямо в
лицо о глазах, и крест Рогожина, который теперь на нем, и благословение  его
матери, к которой он же его сам  привел,  и  последнее  судорожное  объятие,
последнее отречение Рогожина, давеча, на лестнице, -  и  после  этого  всего
поймать себя на беспрерывном искании чего-то кругом себя,  и  эта  лавка,  и
этот предмет... что за низость! И  после  всего  этого  он  идет  теперь  "с
особенною целью", с особою "внезапною идеей"! Отчаяние и страдание захватили
всю его душу. Князь немедленно хотел поворотить назад к себе,  в  гостиницу;
даже повернулся и пошел; но чрез минуту  остановился,  обдумал  и  воротился
опять по прежней дороге.
     Да, он уже и был на Петербургской, он был близко от  дома;  ведь  не  с
прежнею же целью теперь он идет туда, ведь не с "особенною же идеей"! И  как
оно могло быть! Да, болезнь его возвращается, это  несомненно;  может  быть,
припадок с ним будет непременно сегодня. Чрез припадок  и  весь  этот  мрак,
чрез припадок и "идея"! Теперь мрак  рассеян,  демон  прогнан,  сомнений  не
существует, в его сердце радость! И - он так давно не видал ее, ему надо  ее
увидеть, и... да, он желал бы теперь встретить Рогожина, он бы взял  его  за
руку, и они бы пошли вместе... Сердце его чисто; разве он соперник Рогожину?
Завтра он сам пойдет и скажет Рогожину, что он ее видел; ведь  летел  же  он
сюда, как сказал давеча Рогожин, чтобы только ее увидать! Может быть,  он  и
застанет ее, ведь не наверно же она в Павловске!
     Да, надо, чтобы теперь все это было ясно  поставлено,  чтобы  все  ясно
читали друг в друге, чтобы не было этих мрачных и страстных  отречений,  как
давеча отрекался Рогожин, и пусть все это совершится свободно  и...  светло.
Разве неспособен к свету Рогожин? Он говорит, что любит ее не так, что в нем
нет состраданья, нет "никакой такой жалости". Правда, он прибавил потом, что
"твоя жалость, может быть, еще пуще моей любви", - но он на  себя  клевещет.
Гм, Рогожин за книгой, - разве уж это не  "жалость",  не  начало  "жалости"?
Разве уж одно присутствие этой книги не доказывает, что  он  вполне  сознает
свои отношения к ней? А рассказ его давеча? Нет, это поглубже  одной  только
страстности. И разве одну только страстность внушает ее лицо? Да и может  ли
даже это лицо внушать теперь страсть? Оно внушает страдание, оно захватывает
всю душу, оно... и жгучее, мучительное воспоминание прошло вдруг  по  сердцу
князя.
     Да, мучительное. Он вспомнил, как  еще  недавно  он  мучился,  когда  в
первый раз он стал замечать в ней признаки безумия. Тогда он  испытал  почти
отчаяние. И как он мог оставить  ее,  когда  она  бежала  тогда  от  него  к
Рогожину? Ему самому следовало бы бежать за ней, а не ждать известий.  Но...
неужели Рогожин до сих пор не заметил в ней безумия? Гм... Рогожин видит  во
всем другие причины, страстные причины! И какая безумная  ревность!  Что  он
хотел сказать давешним  предположением  своим?  (Князь  вдруг  покраснел,  и
что-то как будто дрогнуло в его сердце.)
     К чему, впрочем, и вспоминать про это? Тут безумство с обеих сторон.  А
ему, князю, любить страстно эту женщину - почти  немыслимо,  почти  было  бы
жестокостью, бесчеловечностью. Да, да! Нет, Рогожин на себя клевещет; у него
огромное сердце, которое может и страдать и сострадать. Когда он узнает  всю
истину, и когда убедится, какое жалкое существо эта поврежденная, полуумная,
- разве не простит он ей тогда все  прежнее,  все  мучения  свои?  Разве  не
станет ее слугой, братом, другом, провидением? Сострадание осмыслит и научит
самого Рогожина. Сострадание есть главнейший  и,  может  быть,  единственный
закон бытия всего человечества. О, как он непростительно и бесчестно виноват
пред Рогожиным! Нет, не "русская душа потемки", а  у  него  самого  на  душе
потемки, если он мог вообразить такой ужас. За несколько горячих и сердечных
слов в Москве Рогожин уже называет его своим братом, а он... Но это  болезнь
и бред! Это все разрешится!.. Как мрачно сказал давеча Рогожин, что  у  него
"пропадает вера"! Этот человек  должен  сильно  страдать.  Он  говорит,  что
"любит смотреть на эту картину"; не любит, а, значит,  ощущает  потребность.
Рогожин не одна только страстная душа; это все-таки  боец:  он  хочет  силой
воротить свою потерянную веру. Ему она до мучения  теперь  нужна...  Да!  во
что-нибудь верить! в кого-нибудь верить! А  какая  однако  же  странная  эта
картина Гольбейна... А, вот эта улица! Вот, должно быть, и дом, так и  есть,
э 16, "дом коллежской секретарши Филисовой. Здесь!" Князь позвонил и спросил
Настасью Филипповну.
     Сама хозяйка дома ответила ему, что  Настасья  Филипповна  еще  с  утра
уехала в  Павловск  к  Дарье  Алексеевне  "и  даже  может  произойти-с,  что
останутся там и несколько дней". Филисова  была  маленькая,  востроглазая  и
востролицая женщина, лет сорока, и глядела лукаво и пристально. На вопрос ее
об имени, - вопрос,  которому  она  как  бы  с  намерением  придала  оттенок
таинственности, - князь  сначала  было  не  хотел  ответить;  но  тотчас  же
воротился и  настойчиво  попросил  передать  его  имя  Настасье  Филипповне.
Филисова приняла эту настойчивость с усиленным вниманием и  с  необыкновенно
секретным видом, которым видимо желала заявить,  что:  "не  беспокойтесь,  я
поняла-с". Имя князя, очевидно, произвело  на  нее  сильнейшее  впечатление.
Князь рассеянно поглядел на нее, повернулся и пошел назад в свою  гостиницу.
Но он вышел не с тем уже видом, с каким звонил к Филисовой. С ним  произошла
опять, и как бы водно  мгновение,  необыкновенная  перемена:  он  опять  шел
бледный, слабый, страдающий, взволнованный; колена его дрожали,  и  смутная,
потерянная улыбка бродила на посинелых губах его: "внезапная идея" его вдруг
подтвердилась и оправдалась, и - он опять верил своему демону!
     Но подтвердилась ли? Но оправдалась ли? Почему с ним опять  эта  дрожь,
этот пот холодный, этот мрак и холод  душевный?  Потому  ли,  что  опять  он
увидел сейчас эти глаза? Но ведь он и пошел же из Летнего Сада единственно с
тем, чтоб их увидать! В этом  ведь  и  состояла  его  "внезапная  идея".  Он
настойчиво  захотел  увидать  эти  "давешние   глаза",   чтоб   окончательно
убедиться, что он непременно  встретит  их  там,  у  этого  дома.  Это  было
судорожное желание его, и отчего же он так раздавлен и поражен  теперь  тем,
что их в самом деле сейчас увидел? Точно не ожидал! Да, это  были  те  самые
глаза (и в том, что те самые нет уже  никакого  теперь  сомнения!),  которые
сверкнули на него утром, в толпе, когда он выходил  из  вагона  Николаевской
железной дороги; те самые (совершенно те самые!), взгляд которых  он  поймал
потом давеча, у себя за плечами, садясь на стул у Рогожина.  Рогожин  давеча
отрекся:  он  спросил  с  искривленною,  леденящею  улыбкой:  "чьи  же  были
глаза-то?" И князю ужасно захотелось, еще недавно, в воксале  Царскосельской
дороги, - когда он садился в вагон, чтоб ехать к Аглае, и вдруг опять увидел
эти глаза, уже в третий раз в этот день, - подойти к Рогожину и сказать  ему
"чьи это были глаза!" Но он выбежал из воксала и очнулся только пред  лавкой
ножевщика в ту минуту,  как  стоял  и  оценивал  в  шестьдесят  копеек  один
предмет, с оленьим черенком. Странный и  ужасный  демон  привязался  к  нему
окончательно и уже не хотел оставлять его более. Этот  демон  шепнул  ему  в
Летнем Саду, когда он сидел, забывшись, под липой,  что  если  Рогожину  так
надо было следить за ним с самого утра и ловить  его  на  каждом  шагу,  то,
узнав, что он не поедет в Павловск  (что  уже,  конечно,  было  роковым  для
Рогожина сведением).  Рогожин  непременно  пойдет  туда,  к  тому  дому,  на
Петербургской, и будет непременно сторожить там его, князя, давшего ему  еще
утром честное слово, что "не увидит ее", и что  "не  затем  он  в  Петербург
приехал". И вот князь судорожно устремляется к тому дому, и что  же  в  том,
что действительно он там встречает Рогожина? Он  увидел  только  несчастного
человека, душевное  настроение  которого  мрачно,  но  очень  понятно.  Этот
несчастный человек даже и не скрывался теперь. Да, Рогожин давеча  почему-то
заперся и солгал, но в воксале он стоял почти не скрываясь. Скорей даже  он,
князь, скрывался, а не Рогожин. А теперь, у дома, он стоял по другой стороне
улицы, шагах в пятидесяти наискось, на  противоположном  тротуаре,  скрестив
руки, и ждал. Тут уже он был совсем на виду и, кажется, нарочно  хотел  быть
на виду. Он стоял как обличитель и как судья, а не как... А не как кто?
     А почему же он, князь, не подошел теперь к нему сам и повернул от него,
как бы ничего не заметив,  хотя  глаза  их  и  встретились.  (Да,  глаза  их
встретились! и они посмотрели -друг на друга.) Ведь он же сам  хотел  давеча
взять его за руку и пойти туда вместе с ним? Ведь он  сам  же  хотел  завтра
идти к нему и сказать, что он был у нее? Ведь отрекся же он  сам  от  своего
демона, еще идя туда, на половине дороги, когда радость вдруг наполнила  его
душу? Или в самом деле  было  что-то  такое  в  Рогожине,  то-есть  в  целом
сегодняшнем образе этого человека, во всей совокупности его слов,  движений,
поступков, взглядов, что могло  оправдывать  ужасные  предчувствия  князя  и
возмужающие нашептывания его демона? Нечто такое, что видится само собой, но
что трудно анализировать и  рассказать,  невозможно  оправдать  достаточными
причинами, но что однако же производит, несмотря  на  всю  эту  трудность  и
невозможность,  совершенно  цельное  и  неотразимое  впечатление,   невольно
переходящее в полнейшее убеждение?..
     Убеждение в чем? (О, как мучила  князя  чудовищность,  "унизительность"
этого убеждения,  "этого  низкого  предчувствия",  и  как  обвинял  он  себя
самого!) Скажи же, если смеешь, в чем? -  говорил  он  беспрерывно  себе,  с
упреком и с вызовом, - формулируй, осмелься выразить всю свою  мысль,  ясно,
точно, без колебания! О, я бесчестен! -  повторял  он  с  негодованием  и  с
краской в лице, - какими же глазами буду я  смотреть  теперь  всю  жизнь  на
этого человека! О, что за день! О, боже, какой кошмар!
     Была минута, в конце этого длинного и мучительного пути с Петербургской
Стороны, когда вдруг неотразимое желание захватило князя, - пойти  сейчас  к
Рогожину, дождаться его, обнять его со стыдом, со слезами, сказать ему все и
кончить все разом. Но он стоял уже у своей гостиницы... Как  не  понравились
ему давеча эта гостиница,  эти  коридоры,  весь  этот  дом,  его  номер,  не
понравились с первого взгляду; он несколько  раз  в  этот  день  с  каким-то
особенным отвращением припоминал, что надо будет сюда воротиться... "Да  что
это я, как больная женщина, верю сегодня во всякое предчувствие!" подумал он
с раздражительною насмешкой, останавливаясь в  воротах.  Новый,  нестерпимый
прилив стыда, почти отчаяния, приковал его  на  месте,  при  самом  входе  в
ворота. Он остановился на минуту. Так иногда бывает  с  людьми;  нестерпимые
внезапные  воспоминания,  особенно  сопряженные   со   стыдом,   обыкновенно
останавливают, на одну минуту, на месте. "Да, я человек без сердца и  трус!"
повторил он мрачно, и порывисто двинулся идти, но... опять остановился.
     В этих воротах, и без того темных,  в  эту  минуту  было  очень  темно:
надвинувшаяся грозовая туча поглотила вечерний свет, и в то самое время  как
князь подходил к дому, туча вдруг разверзлась и пролилась. В  то  же  время,
когда  он  порывисто  двинулся  с  места,  после  мгновенной  остановки,  он
находился в самом начале ворот, у самого входа под ворота с улицы.  И  вдруг
он увидел в глубине ворот, в полутемноте, у самого входа на лестницу, одного
человека. Человек этот как будто чего-то выжидал, но  быстро  промелькнул  и
исчез. Человека этого князь не мог разглядеть ясно и, конечно, никак  бы  не
мог сказать наверно: кто он таков? К тому же тут так много  могло  проходить
людей; тут была гостиница, и беспрерывно проходили и пробегали в коридоры  и
обратно. Но он вдруг почувствовал самое полное и неотразимое убеждение,  что
он этого человека узнал, и что этот человек  непременно  Рогожин.  Мгновение
спустя князь бросился вслед за ним на лестницу. Сердце его замерло.  "Сейчас
все разрешится!" с странным убеждением проговорил он про себя.
     Лестница, на которую князь вбежал из-под ворот, вела в коридоры первого
и второго этажей, по  которым  и  были  расположены  номера  гостиницы.  Эта
лестница, как во всех давно строенных домах, была каменная, темная, узкая  и
вилась около толстого каменного столба. На первой забежной площадке, в  этом
столбе оказалось углубление, в роде ниши, не более одного шага  ширины  и  в
полшага глубины. Человек однако же мог  бы  тут  поместиться.  Как  ни  было
темно, но, взбежав на площадку, князь тотчас же различил, что  тут,  в  этой
нише, прячется зачем-то человек. Князю вдруг захотелось  пройти  мимо  и  не
глядеть направо. Он ступил уже один шаг, но не выдержал и обернулся.
     Два давешние глаза, те же самые,  вдруг  встретились  с  его  взглядом.
Человек, таившийся в нише, тоже успел уже ступить  из  нее  один  шаг.  Одну
секунду оба стояли друг перед другом почти вплоть. Вдруг князь  схватил  его
за плечи и повернул назад, к лестнице, ближе к свету: он яснее хотел  видеть
лицо.
     Глаза Рогожина засверкали, и бешеная улыбка исказила его  лицо.  Правая
рука  его  поднялась,  и  что-то  блеснуло  в  ней;.  князь  не   думал   ее
останавливать. Он помнил только, что, кажется, крикнул:
     - Парфен, не верю!..
     Затем вдруг как бы чт