нуть  в  вашу
контору; когда вы сидите там за письменным столом, я вижу вас,  вижу  ваши
красивые волосы.
   Почему чашка вдруг задрожала, почему  она  зазвенела,  будто  от  стука
печатных  машин,  -  разве  они  снова  начали  работать,  разве  кончился
обеденный перерыв?  Неужели  и  в  субботу  вечером  они  печатают  что-то
назидательное на белых листах бумаги?
   Не  сосчитать,  сколько  раз  по  утрам  я  ощущал,  как  дрожит   пол;
облокотившись на подоконник, я смотрел вниз на улицу, на белокурые волосы,
легкий аромат которых уносил с собой из церкви, -  слишком  душистое  мыло
погубило  бы  эти  красивые  волосы,  порядочность  заменяла  здесь  духи;
возвращаясь от ранней мессы, я шел за девушкой, я видел, как без  четверти
девять она проходила мимо лавки Греца к дому номер восемь. Она  входила  в
этот желтый дом, где  на  черной  деревянной  дощечке  красовалась  белая,
слегка  потемневшая  от  времени  надпись:  "Доктор  Кильб,  нотариус".  Я
наблюдал за ней, входя в каморку швейцара за своей газетой; свет падал  на
ее нежное, слегка помятое от служения справедливости лицо,  она  открывала
дверь конторы, распахивала ставни, потом подбирала цифры на  замке  сейфа,
открывала стальные дверцы - казалось, они вот-вот задавят ее, -  проверяла
содержимое сейфа; Модестгассе была так узка, что я мог заглянуть  прямо  в
сейф на верхнюю полку и прочесть тщательно надписанную картонную табличку:
"Проект Святого Антония". В сейфе лежали три больших  пакета,  испещренных
сургучными печатями, походившими на раны; пакетов было всего три, и каждый
ребенок знал имена их отправителей - Бремоккель, Грумпетер  и  Воллерзайн.
Бремоккель  был  архитектор,   построивший   тридцать   семь   церквей   в
неоготическом  стиле,  семнадцать  часовен,  двадцать  один  монастырь   и
больницу; Грумпетер создал всего тридцать три церкви в неороманском стиле,
всего двенадцать часовен и восемнадцать больниц; третий пакет был  прислан
Воллерзайном,  который  построил  всего  лишь  девятнадцать  церквей,  две
часовни и четыре больницы, но зато воздвиг настоящий собор.
   - Вы читали, господин лейтенант, что написано в "Вахте"? - спросил меня
швейцар, и я прочел  поверх  его  заскорузлого  большого  пальца  строчку,
которую он мне показал: "Сегодня  последний  день  представления  проектов
аббатства Святого Антония. Неужели наша архитектурная молодежь не нашла  в
себе мужества?.."
   Я засмеялся,  свернул  газету  трубочкой  и  пошел  завтракать  в  кафе
"Кронер"; когда кельнер прокричал в окошко повару: "Завтрак для  господина
архитектора Фемеля, как всегда", мне показалось, что я участвую в древнем,
исполняемом уже многие века религиозном обряде.  Домохозяйки,  священники,
банкиры... гомон голосов. Было около  половины  одиннадцатого.  Блокнот  с
набросками овечек, змей, пеликанов... пятьдесят пфеннигов кельнеру, десять
бою... ухмылка швейцара, которому я по утрам совал в руку сигару,  получая
от него  свою  корреспонденцию.  Я  стоял  в  мастерской,  ощущая  локтями
вибрацию печатных машин, и смотрел вниз в контору  Кильба,  где  ученик  у
окна размахивал белой гладилкой. Потом я вскрыл письмо, которое вручил мне
швейцар:  "...мы  можем  сразу  же  предложить  Вам   должность   главного
чертежника; двери моего дома будут для Вас  открыты,  мы  гарантируем  Вам
дружеский прием в здешнем обществе. Недостатка в  развлечениях  у  Вас  не
будет..." Меня опять прельщали миловидными архитекторскими дочками и звали
на семейные пикники, где молодые люди в  круглых  шляпах  цедили  пиво  из
бочонков на опушке леса, а юные девушки вынимали из корзин и раздавали  им
бутерброды; на  только  что  скошенных  лужайках  молодежь  танцевала  под
присмотром мамаш, которые тревожно подсчитывали года своих дочек и хлопали
в ладоши, восхищаясь их необычайной грацией; потом во  время  прогулки  по
лесу, предложив своей даме руку, чтобы она не спотыкалась о  корни,  можно
было отважиться на поцелуй: облобызать ручки спутницы повыше запястья  или
чмокнуть ее в щечку и в плечико, ведь в  лесном  полумраке  расстояние  от
пары до пары незаметно увеличивалось; и, наконец, по дороге домой, когда в
вечерних сумерках  коляски  проезжали  по  укромным  полянкам  и  из  леса
выглядывали косули, словно их специально  ангажировали  для  этого,  когда
кто-нибудь запевал песню и ее подхватывали все  остальные,  нетрудно  было
шепнуть своей даме, что тебя пронзила  стрела  амура.  Экипажи  уносили  с
собой разбитые сердца и раненые души...
   Я написал учтивый ответ: "...охотно приму  Ваше  любезное  предложение,
как только закончу свои дела, которые еще на некоторое время задержат меня
в  городе...",  запечатал  конверт,  наклеил  марку,   снова   подошел   к
подоконнику и взглянул вниз  на  Модестгассе;  каждый  раз,  когда  ученик
взмахивал гладилкой, та сверкала, как кинжал; два служащих  отеля  грузили
кабанью тушу на ручную тележку  -  вечером  я  отведаю  кабаньего  мяса  в
мужской компании  на  ужине  певческого  ферейна  "Немецкие  голоса";  мне
придется выслушивать там остроты коллег, я буду смеяться, но они так и  не
поймут, что я смеюсь не над их остротами, а над ними  самими;  их  остроты
были так же тошнотворны, как подливки, которые там  подавали,  и  я  снова
засмеялся, стоя у окна, все еще  не  понимая,  что  выражает  мой  смех  -
ненависть или презрение. Только не радость - это я знал.
   Служанка Греца  поставила  рядом  с  кабаньей  тушей  белые  корзины  с
грибами, повар в "Принце Генрихе" уже отвешивал пряности, поварята  точили
ножи, взволнованные кельнеры, нанятые на  этот  вечер  для  подмоги,  стоя
перед зеркалом у себя дома, оправляли галстуки, которые они  повязали  для
пробы, и спрашивали жен, гладивших перелицованные брюки - вся  кухня  была
полна пара: "Как ты думаешь, мне надо целовать епископу руку,  если,  чего
доброго, придется ему прислуживать?"
   Ученик нотариуса все еще размахивал белой гладилкой.
   Одиннадцать часов пятнадцать минут;  я  почистил  свой  черный  костюм,
проверил, не съехал ли набок  атласный  галстук,  надел  шляпу  и  вытащил
карманный календарик - он был не больше плоской спичечной коробки;  открыв
календарик, я заглянул в него: "30 сентября 1907 года,  в  11:30  -  сдать
Кильбу проект. Потребовать квитанцию".
   Осторожно! Обдумывая свой план, я слишком часто мысленно проделывал все
с начала до конца - спускался  по  лестнице,  переходил  улицу,  входил  в
вестибюль, а потом в переднюю.
   - Мне нужно поговорить с господином нотариусом лично.
   - По какому делу?
   - Я бы хотел передать господину нотариусу _проект  Святого  Антония  на
конкурс_.
   Никто, кроме ученика, не удивился, но ученик на секунду перестал махать
гладилкой и оглянулся, а потом,  пристыженный,  опять  повернул  голову  к
улице и к своим папкам, памятуя о девизе фирмы: "Тайна  гарантирована!"  В
этой комнате, где ветхость считалась шиком, где по стенам висели  портреты
давних предков, служивших правосудию, где чернильницы жили по  восемьдесят
лет, а гладилки по  сто  пятьдесят,  в  этой  комнате  в  полном  молчании
совершались поистине грандиозные сделки: здесь целые кварталы меняли своих
владельцев,  здесь  вступающие  в  брак  подписывали  контракты,  согласно
которым  ежегодная  сумма  денег,  выдававшаяся  супруге   "на   булавки",
превышала жалованье  чиновника  за  пять  лет,  и  в  то  же  время  здесь
нотариальным порядком заверялась закладная работяги-сапожника стоимостью в
две тысячи марок и хранилось завещание дряхлого пенсионера, в  котором  он
отказывал своему любимому внуку ночную  тумбочку;  здесь  в  полной  тайне
улаживались юридические дела вдов и сирот, рабочих  и  миллионеров,  а  на
стене висело изречение: "И правая их рука полна подношений".
   Нет никаких оснований оборачиваться и глазеть на молодого  художника  в
черном перелицованном костюме, унаследованном от дяди, художника,  который
отдает пакет, завернутый в белую бумагу, и чертежи,  свернутые  в  трубку;
напрасно только молодой человек полагал, что ему придется разговаривать  с
господином  нотариусом  лично.  Начальник  канцелярии  запечатал  пакет  и
свернутые в трубочку чертежи, оттиснув на горячем сургуче герб  Кильбов  -
овечку, из груди которой  бьет  струя  крови,  в  то  время  как  приятная
блондинка  -  секретарша  нотариуса  -  выписывала  квитанцию:  "Сдано   в
понедельник 30 сентября 1907 года, в 11:35  утра  господином  архитектором
Генрихом Фемелем..." - но, когда девушка  протягивала  мне  квитанцию,  ее
бледное приветливое лицо на миг просветлело - кажется, она меня узнала. От
этой непредвиденной улыбки я  почувствовал  себя  счастливым,  именно  она
убедила меня в реальности происходящего; значит, этот день  и  эта  минута
действительно существовали; не мои собственные поступки утвердили  меня  в
этой мысли, хотя я и в самом деле спустился по  лестнице,  пересек  улицу,
вошел в вестибюль и в переднюю и увидел ученика, который сперва  посмотрел
на меня, а потом, пристыженный девизом "Тайна гарантирована",  отвернулся,
хотя я и в самом деле увидел кроваво-красные,  как  раны,  следы  сургуча;
меня убедило в этом непредвиденное - дружеская улыбка секретарши;  девушка
окинула взглядом мой перелицованный костюм, а потом, когда я взял у нее из
рук квитанцию, шепнула:
   - Желаю вам удачи, господин Фемель.
   Впервые за месяц с лишним была нанесена  зияющая  рана  времени;  слова
секретарши дали мне  понять,  что  в  игре,  затеянной  мною,  участвовала
реальность; так, значит,  время  не  фабриковалось  в  царстве  грез,  где
будущее  становилось  настоящим,  а  настоящее  казалось  прошлым  вековой
давности и где прошлое становилось будущим;  у  этого  прошлого  я  всегда
мысленно искал защиты, как когда-то ребенком искал защиты у отца.  Он  был
тихий, мой отец; шли годы и все больше укутывали его  в  тишину,  тяжелую,
как свинец; на торжественных богослужениях он играл на органе, он  пел  на
похоронах: на похоронах по первому разряду пел много, по второму - меньше,
а по третьему  и  вовсе  не  пел;  мой  отец  был  такой  тихий,  что  при
воспоминании о нем у меня щемит сердце; отец  доил  коров,  косил  сено  и
молотил хлеб, да так усердно, что мякина, словно  мошкара,  облепляла  его
залитое потом лицо;  отец  размахивал  дирижерской  палочкой  в  юношеском
ферейне, в союзе подмастерьев, в  ферейне  стрелков  и  в  ферейне  Святой
Цецилии; отец всегда молчал, он никогда не ругался, он пел, рубил  свеклу,
варил свиньям картофель, играл на органе,  надев  свой  черный  регентский
сюртук, а поверх него - белый стихарь; никто в  деревне  не  замечал,  что
отец не произносит ни слова, потому что он всегда  был  чем-то  занят;  из
четверых его детей двое умерли от чахотки, остались только Шарлотта  и  я.
Моя мать была  хрупкая  женщина,  из  тех,  что  любят  цветы  и  нарядные
занавески, любят петь песни  за  глаженьем  белья,  а  по  вечерам,  когда
топится печка, рассказывать бесконечные истории; отец работал не  разгибая
спины: сам делал кровати, набивал  мешки  сеном,  резал  кур,  и  все  это
продолжалось до тех пор, пока не умерла Шарлотта; шла заупокойная  служба,
церковь была убрана в белое, священник  пел,  но  регент  не  вторил  ему,
молчал орган, с хоров не доносились голоса певчих, только  один  священник
пел.  Когда  похоронная  процессия  в  полной  тишине  выстроилась   перед
церковью, чтобы идти на  кладбище,  растерянный  священник  спросил:  "Но,
Фемель, дорогой мой, хороший мой Фемель, почему же вы не пели?"
   И тут я в первый раз услышал, что мой отец заговорил; он произнес всего
несколько слов, но я был поражен  тем,  как  грубо  прозвучал  его  голос,
который мог звучать так нежно, когда отец стоял на хорах.
   Он тихо, чуть внятно буркнул: "На  похоронах  по  третьему  разряду  не
поют".
   Над Рейном поднялся  туман,  клубы  облаков  вытягивались  в  ленты  и,
свиваясь, плясали над свекловичными полями, в ивах каркали вороны,  словно
масленичные трещотки, растерянный священник читал  заупокойную  службу;  с
тех пор отец  не  поднимал  больше  дирижерскую  палочку  ни  в  юношеском
ферейне, ни в союзе подмастерьев, ни в  ферейне  стрелков,  ни  в  ферейне
Святой Цецилии; казалось, первая фраза, которую я от него  услышал  (когда
умерла двенадцатилетняя Шарлотта, мне  исполнилось  шестнадцать),  сделала
его разговорчивым; теперь он говорил непривычно много, говорил о лошадях и
офицерах, которых ненавидел; как-то он угрожающе заметил: "Горе вам,  если
вы похороните меня по первому разряду".
   - Да, - повторила блондинка. - Желаю вам удачи.
   Быть может, лучше было бы  отдать  ей  квитанцию,  потребовать  обратно
запечатанный пакет и чертежи и вернуться домой; быть может, лучше было  бы
жениться на дочери бургомистра или подрядчика, строить  пожарные  каланчи,
сельские  школы,  церкви,   часовни;   на   праздниках   после   окончания
строительства я танцевал бы с хозяйкой, а моя жена в это время отплясывала
бы с хозяином; зачем бросать вызов Бремоккелю, Грумпетеру и Воллерзайну  -
этим корифеям церковной архитектуры? Зачем? Меня не мучило честолюбие и не
прельщали деньги; мне и так никогда не пришлось бы голодать, я играл бы  в
скат со священником, аптекарем, трактирщиком и бургомистром, ездил  бы  на
охоту и строил разбогатевшим крестьянам "что-нибудь помодней".  Но  ученик
уже отбежал от окна и распахнул передо мной дверь, я  сказал  "спасибо"  и
вышел из приемной, прошел через вестибюль, пересек  улицу  и  поднялся  по
лестнице  в  свою  мастерскую;  там  я   оперся   руками   о   подоконник,
содрогавшийся от стука типографских машин; это  было  тридцатого  сентября
тысяча девятьсот седьмого года около одиннадцати часов сорока  пяти  минут
дня...


   - Да, Леонора, с этими типографскими машинами просто беда, у  меня  уже
разбилась не одна чашка, стоит лишь  зазеваться.  Не  торопитесь,  к  чему
такая спешка, не надо горячиться, милочка. Если так пойдет и дальше, вы за
неделю приведете в порядок все, что я не мог разобрать за  пятьдесят  один
год. Нет, спасибо,  я  не  хочу  пирожного.  Вы  разрешаете  называть  вас
милочкой? Любезности такого старика, как я, не должны вас смущать. Ведь я,
Леонора, памятник, а памятники не могут причинить зла;  я,  старый  дурак,
все еще хожу каждое утро в кафе "Кронер" и ем там сыр с  перцем,  хотя  он
мне давно опостылел, но я  считаю  своим  долгом  не  разрушать  в  глазах
современников легенду обо мне; я собираюсь учредить сиротский приют,  быть
может  школу,  и  установить  стипендии;  когда-нибудь   где-нибудь   меня
обязательно отольют в бронзе и откроют мне памятник; вы  должны  при  этом
присутствовать и смеяться, Леонора, вы так заразительно смеетесь, вам  это
известно? Я уже больше не смеюсь, я разучился смеяться,  хотя  думал,  что
смех - мое оружие, но он никогда им  не  был,  он  давал  мне  всего  лишь
некоторые иллюзии. Если хотите, я возьму вас с  собой  на  университетский
бал и представлю как свою племянницу;  на  балу  вы  выпьете  шампанского,
потанцуете и познакомитесь  с  молодым  человеком,  который  будет  хорошо
относиться к вам и полюбит вас; я дам за вами хорошее  приданое,  да,  да,
подумайте об этом на досуге... Три метра на два - это  общий  вид  Святого
Антония, он висит здесь в мастерской  уже  пятьдесят  один  год,  висел  и
тогда, когда обвалился  потолок,  с  того  времени  на  чертеже  появилось
несколько пятен от сырости - вот эти самые. Святой Антоний был мой  первый
большой заказ, грандиозный заказ; уже тогда, хотя мне только-только минуло
тридцать лет, моя карьера была сделана.


   В тысяча девятьсот семнадцатом году я опять не нашел  в  себе  мужества
сделать то, что сделала за  меня  Иоганна:  она  вырвала  из  рук  Генриха
стихотворение - мальчик стоял на крыше у беседки, - это  стихотворение  он
должен  был  выучить  наизусть;  Генрих  читал  его  истово,   с   детской
серьезностью:

   Петр, божий привратник, сказал, что он рад,
   Но должен начальству представить доклад.
   Ушел и вернулся - немного прошло, -
   Ах, ваше сиятельство, вам повезло.
   Вот отпуск бессрочный. Сам бог подмахнул
   (Сказал и врата широко распахнул).
   Ступай же, наш храбрый герой.
   Господь да пребудет с тобой!

   Роберту еще не исполнилось двух лет, а Отто еще не родился, я приехал в
отпуск; мне  уже  давно  стало  ясно  то,  о  чем  я  раньше  лишь  смутно
догадывался; одной иронии недостаточно, от нее мало толку,  ирония  -  это
наркотик для привилегированных. Я  должен  был  сделать  то,  что  сделала
Иоганна; мне следовало поговорить с мальчиком - мне,  в  моем  капитанском
мундире, - но я молча слушал, как Генрих декламировал:

   И Блюхер торопится тотчас сойти,
   Чтоб нас от победы к победе вести.
   Ура! С Гинденбургом мы мчимся вперед.
   Он Пруссию спас! Он надежный оплот;
   Покуда немецкие рощи растут,
   Покуда немецкие флаги цветут,
   Покуда немецкое слово звучит,
   Не будет наш Гинденбург нами забыт.
   Герой! Для тебя наши бьются сердца,
   А славе героя не будет конца.
   С Гинденбургом вперед! Ура!

   Иоганна выхватила из рук мальчика листок со стихами,  разорвала  его  и
выбросила клочки бумаги на улицу, они полетели вниз, как снежные хлопья, и
легли перед лавкой Греца, где в тот день не висела туша, потому что в мире
властвовала высшая сила.


   - Когда мне откроют памятник,  Леонора,  одним  смехом  не  обойдешься,
плюньте на него, душенька, во имя моего сына Генриха и во имя Отто -  ведь
он был такой милый мальчик, такой хороший и послушный,  а  стал  с  годами
совсем чужим,  таким  чужим,  как  никто  на  этой  земле;  во  имя  Эдит,
единственного агнца, какого я когда-либо видел; я любил  Эдит,  мать  моих
внуков, но не сумел помочь ей, не сумел  помочь  ни  подмастерью  столяра,
которого я видел всего два раза, ни тому юноше - его я никогда не видел, -
который приносил нам весточки от Роберта и бросал в почтовый ящик  записки
величиной с конфетную бумажку; за это преступление он сгинул в концлагере.
Роберт был умный и холодный и не признавал  иронии;  Отто  казался  совсем
другим - гораздо сердечнее, но именно он принял "причастие буйвола" и стал
нам совсем чужим; плюнь на мой памятник, Леонора,  скажи  им,  что  я  так
просил; хочешь, я дам тебе письменное разрешение и заверю свою  подпись  у
нотариуса; жаль, что ты не знала того  мальчика,  при  виде  его  я  понял
изречение: "И Ангелы служили Ему...", он работал подмастерьем у столяра, и
ему отрубили голову; жаль, что ты не знала Эдит и ее  брата,  я  и  сам-то
видел его один-единственный раз; он прошел  по  нашему  двору  и  поднялся
наверх к Роберту; я стоял у окна спальни и видел его всего  полминуты,  но
мне стало страшно, ибо он принес с  собой  и  беду  и  благословение,  его
фамилия была Шрелла, а имени я так и не узнал,  он  казался  мне  судебным
исполнителем бога, который метит дома неисправных должников; я  знал,  что
он потребует к ответу моего сына, и  все  же  я  позволил  этому  юноше  с
вислыми плечами пройти по двору; брат Эдит  взял  заложником  старшего  из
моих оставшихся в живых сыновей, одаренного юношу; сама Эдит  была  совсем
другой - в ней жила библейская серьезность, и  она  могла  позволить  себе
библейский юмор; во время бомбежек Эдит смеялась вместе со своими  детьми;
она дала им библейские имена: Йозеф и  Рут  -  Иосиф  и  Руфь,  смерть  не
страшила ее; она не могла понять, почему я так горюю по моим умершим детям
- по Иоганне и Генриху, ей так и не довелось узнать о смерти Отто, который
был мне когда-то ближе всех, но стал чужим, - Отто любил мою мастерскую  и
мои чертежи, он ездил со мной на стройки и пил  пиво  на  празднествах  по
случаю окончания строительства, он был любимцем рабочих; но в  сегодняшнем
празднике он не будет участвовать; сколько гостей приглашено? Род, который
я основал, невелик - всех можно пересчитать по пальцам одной руки: Роберт,
Йозеф