ымящиеся поля,  пока  ему  не  открылось  его
истинное призвание? Клеймо незнатного  происхождения  снимают  на  берегах
Лаго-Маджоре   и   в    садах    Минузио,    там    облагораживают    даже
пройдох-подрядчиков, которые покупают на слом старинные  романские  церкви
вместе со всем церковным инвентарем, вместе с мадоннами и скамьями,  чтобы
украсить ими салоны  новых  и  старых  богачей.  Кресла,  сидя  в  которых
простодушные крестьяне исповедовались на протяжении трехсот  лет,  шепотом
сознаваясь в своих прегрешениях, перекочевывают в гостиные кокоток.  Этого
рода болезнь исцеляют также в охотничьих домиках и в Бад-Эмсе.
   В тот  момент,  когда  открылась  дверь  в  конференц-зал,  убийственно
серьезные лица обиженных как бы окаменели; в зале показалась чья-то темная
фигура, потом она обрела очертания и краски; первым вышел в  коридор  член
жюри Хубрих, профессор истории искусств богословского факультета, тот, кто
сказал "только через мой труп"; при этом  освещении  его  черный  суконный
сюртук походил на  сюртуки  рембрандтовских  синдиков;  Хубрих  подошел  к
Мезеру и взял с подноса рюмку коньяку, я слышал, что из его груди вырвался
глубокий вздох; когда трое обиженных хотели броситься к  нему,  он  прошел
мимо них  в  самый  конец  коридора;  белый  шарф  смягчал  строгость  его
священнического одеяния, а белые локоны,  ниспадавшие,  как  у  детей,  до
самого воротника, усиливали впечатление, которое Хубрих хотел  произвести,
- впечатление служителя муз. Его нетрудно было представить себе с резцом и
деревянной дощечкой в руках, с тоненькой кисточкой, обмакнутой  в  золотую
краску, смиренно склонившегося над картиной и выписывающего волосы мадонн,
бороды апостолов или забавную закорючку на хвостике собаки Товия.  Башмаки
Хубриха тихо скользили по линолеуму; устало  махнув  рукой  обиженным,  он
двинулся в темный конец коридора, к Рембрандту и Ван Дейку; так вот на чьи
узкие плечи была возложена ответственность  за  церкви,  больницы  и  дома
призрения,  в  которых   еще   лет   через   сто   монахиням   и   вдовам,
трудновоспитуемым сиротам, беднякам, пользующимся  бесплатной  медицинской
помощью, и падшим женщинам придется вдыхать запахи  кухни,  оставшиеся  от
уже исчезнувших поколений; они будут бродить по темным переходам,  глядеть
на безрадостные стены зданий, которые от  мрачной  мозаики  покажутся  еще
безрадостней, чем это предусматривалось по проекту архитектора; таков  был
этот praeceptor et arbiter architecturae ecclesiasticae [наставник и судья
церковной архитектуры (лат.)], уже в течение сорока лет с пылом, пафосом и
слепым ожесточением ратовавший за  неоготику;  Хубрих  решил  осчастливить
человечество и оставить след на земле, еще будучи мальчишкой, пробегая  по
пустынным предместьям родного фабричного города,  мимо  дымящихся  труб  и
закопченных  зданий  и  принося  домой  свои  отличные   отметки;   и   он
действительно оставит на земле след, красноватый след кирпичных фасадов, с
годами все более тусклых, мрачных фасадов, в нишах которых угрюмые  святые
с унылой несокрушимостью смотрят в будущее.
   Мезер предупредительно  поднес  рюмку  коньяку  второму  члену  жюри  -
сангвинику Кролю. У Кроля было  красное  лицо  любителя  дорогих  сигар  и
крепких напитков, лицо человека, обжирающегося мясом; при всем  том  Кроль
сохранил стройную фигуру; этот член жюри бессменно занимал  пост  главного
архитектора Святого Северина. Голубиный помет и паровозный дым,  облака  с
востока, приносящие с собой ядовитые химические испарения, и резкие  сырые
ветры с запада, южное солнце и северная стужа - все  эти  силы  природы  и
индустрии гарантировали Кролю  и  его  преемникам  пожизненный  заработок;
Кролю было сорок пять лет, еще лет двадцать  он  будет  пользоваться  всем
тем, что он так любит, - едой, выпивкой,  сигарами,  лошадьми  и  девицами
особого  склада:  таких  девиц  можно  встретить  неподалеку  от  скаковых
конюшен, с ними знакомятся во время охоты на лисиц, они напоминают  крепко
сбитых амазонок и даже пахнут, как мужчины.
   Я хорошо изучил повадки  своих  противников;  абсолютное  равнодушие  к
проблемам архитектуры Кроль прикрывал  изысканной  учтивостью,  китайскими
церемониями, благочестивыми манерами, перенятыми от епископов; жесты Кроля
были жестами человека, открывающего памятники; Кроль знал также  несколько
отличных  анекдотов,  которые  он  постоянно  рассказывал  в  определенной
последовательности; в двадцать два года  он  выучил  наизусть  "Справочник
архитектора" Хандке и уже тогда решил всю жизнь извлекать пользу из  этого
своего   подвига;   когда   Кролю   требовалось   применить   какой-нибудь
архитектурный термин, он неизменно  цитировал  "бессмертного  Хандке";  на
заседаниях жюри Кроль цинично отстаивал тот проект, автор которого посулил
ему наибольшую взятку, но когда он замечал, что проект не имеет шансов  на
успех, то переходил на сторону вероятного победителя, да и вообще Кроль во
всех случаях жизни предпочитал говорить "да", а  не  "нет",  и  не  только
потому, что в слове "да" две, а в слове "нет"  три  буквы  и  слово  "нет"
обладает прискорбным недостатком - его нельзя произнести только с  помощью
языка, надо напрягать еще заднее небо, - но и потому, что при слове  "нет"
следует делать решительную мину, в то время как слово "да" не требует всех
этих усилий; Кроль тоже вздохнул, тоже  покачал  головой  и,  обойдя  трех
обиженных, отправился в противоположную сторону, к залу назарейцев.
   Несколько секунд в  светлом  четырехугольнике  двери  был  виден  стол,
покрытый зеленым сукном, графин с водой, пепельница и  клубы  голубоватого
дыма от сигары Кроля; там внутри царила тишина, не слышалось даже  шепота,
в воздухе пахло смертными приговорами,  здесь  рождалась  вражда,  которая
будет тянуться до гроба; перед Хубрихом  стояла  дилемма:  либо  сохранить
честь, либо потерять ее, а  он,  еще  будучи  гимназистом  пятого  класса,
поклялся не навлекать позора на свою голову;  и  вот  теперь  ему  грозило
страшное унижение - признаться архиепископу, что его побили. "Ну а как  же
ваш труд, Хубрих?" - спросит его насмешливый князь церкви.  Для  Кроля  на
карту была поставлена вилла на озере Комо, которую посулил ему Бремоккель.
   По рядам служителей пробежал ропот, Мезер свистящим шепотом  призвал  к
тишине; в дверях показался Швебрингер, он был маленького  роста,  хрупкий,
как я, и не только слыл неподкупным, но действительно был  им;  Швебрингер
носил потертые бриджи  и  заштопанные  чулки;  его  бритый  череп  отливал
синевой; глаза, похожие на изюминки, улыбались;  этот  член  жюри  являлся
представителем  денег,  он  управлял  фондами   всей   нации;   Швебрингер
представлял промышленников и короля и вместе с тем приказчика,  вложившего
десять пфеннигов в  ценные  бумаги,  или  старушку,  рискнувшую  тридцатью
пфеннигами.  Швебрингер  открывал  счета,  выписывал  чеки,  контролировал
банковские  книги,  с  кислой  миной  утверждал  авансы.  Швебрингер   был
выкрестом, втайне он питал  страсть  к  барокко,  любил  парящих  ангелов,
позолоченные хоры, резную церковную  мебель,  белые  полированные  амвоны,
запах ладана и церковное пение. Швебрингер - это  была  сила,  консорциумы
банков подчинялись ему, как шлагбаумы стрелочнику, он  определял  биржевые
курсы, командовал стальными концернами; при всем том у  этого  человека  с
жесткими, темными, похожими на изюминки глазами был такой вид,  словно  он
безуспешно перепробовал всевозможные слабительные  и  теперь  ждет,  чтобы
нашли настоящее, действительно эффективное средство; Швебрингер взял рюмку
коньяку, но не бросил на поднос мелочь на чай; он стоял всего в двух шагах
от  меня;  в  своих  бриджах  и   заштопанных   чулках   он   походил   на
профессионального велогонщика, потерпевшего  аварию;  внезапно  Швебрингер
взглянул на меня,  улыбнулся,  отдал  пустую  рюмку  и  отправился  в  зал
голландцев, куда уже раньше скрылся Хубрих; и Швебрингер тоже не  удостоил
троих обиженных ни единым словом.
   Из конференц-зала донесся шепот: должно быть,  настоятель  заговорил  с
Гральдуке; нам по-прежнему ничего не было  видно,  кроме  зеленого  стола,
пепельницы, графина с  водой;  казнь  отложили,  но  атмосфера  оставалась
накаленной, вероятно, судьи все еще не пришли к единому мнению.
   Гральдуке вышел, взял у Мезера с подноса две рюмки и, постояв секунду в
нерешительности, бросил взгляд в ту сторону, куда раньше отправился Кроль;
Гральдуке был высокий, грузный человек, куда  более  скромный,  чем  можно
было предположить, судя по мешкам у него под  глазами;  Гральдуке  являлся
представителем  права,  он  следил  за  юридической   стороной   процедуры
голосования, вел протоколы. В свое время Гральдуке сам чуть было  не  стал
монахом; два года подряд он пел грегорианскую литургию, к  которой  еще  и
сейчас питал слабость, а потом вернулся  к  мирской  жизни  и  женился  на
писаной красавице, родившей ему пять  дочерей  -  тоже  писаных  красавиц;
теперь он был обер-президентом [глава провинциальной администрации]  целой
области. Гральдуке вводил  во  владение  участками,  тяжелым,  кропотливым
трудом высвобождал поля и пастбища  от  налоговых  пут,  уламывая  упрямых
бургомистров,  добивался  лицензий  на  рыбную  ловлю  в   жалких   лужах,
реализовывал  закладные,  улаживал  конфликты  с  банками   и   страховыми
обществами.
   Гральдуке медленно направился  обратно  в  конференц-зал;  тонкая  рука
настоятеля сделала Мезеру знак войти; тот на полминуты  исчез  за  дверью,
потом снова появился и крикнул на весь коридор:
   - Господа члены жюри, мне поручено сообщить вам, что перерыв кончился.
   Первым вышел из зала, где висели назарейцы. Кроль, на его лице уже ясно
читалось "да"; потом из зала, где висели голландцы, появился Швебрингер  и
быстро прошел к остальным; следом за ним бледный, с убитым  видом  тащился
Хубрих, проходя мимо трех обиженных, он покачал головой. Мезер  закрыл  за
ним дверь; он посмотрел на свой поднос, где стояло девять пустых рюмок,  и
пренебрежительно побренчал мелочью; я подошел к нему и  бросил  на  поднос
талер - раздался громкий, неожиданно резкий звук; трое обиженных в  испуге
оглянулись; Мезер  ухмыльнулся,  приложил  в  знак  благодарности  руку  к
козырьку и шепнул мне:
   - А ведь твой отец был всего-навсего рехнувшийся регент.
   На улице уже не слышно было грохота пролеток, "Травиата" началась; ряды
музейных служителей застыли между легионерами и матронами, между обломками
колонн древних храмов. Гам ворвался  в  прохладу  тихого  вечера,  подобно
теплому дуновению; газетчики смяли первого служителя,  и  вот  уже  второй
служитель беспомощно поднял руки, а третий  взглянул  на  Мезера,  который
свистящим  шепотом  призывал  к  тишине;  молодой   журналист,   незаметно
прошмыгнувший мимо Мезера, подошел  ко  мне,  вытер  нос  рукавом  и  тихо
сказал:
   - Победа явно на вашей стороне.
   Два более почтенных представителя прессы ждали поодаль;  оба  в  черных
шляпах, бородатые, оба одуревшие от душещипательных виршей. Эти  газетчики
удерживали недостойную журналистскую чернь -  девушку  в  очках  и  тощего
социалиста, но тут настоятель распахнул дверь, подошел ко мне, запыхавшись
как мальчишка, и обнял меня; чей-то голос прокричал: "Фемель! Фемель!"


   Внизу раздался  шум;  через  десять  минут  после  того,  как  перестал
сотрясаться подоконник, работницы, смеясь и переговариваясь, потянулись из
ворот; их ждал отдых, у них были гордые чувственные лица;  в  этот  теплый
осенний день трава у кладбищенской стены была бы особенно пахучей; сегодня
Грецу не удалось сбыть с рук  кабанью  тушу;  окровавленная  морда  кабана
казалась темной и сухой; в рамке  окна  был  виден  садик  на  крыше  дома
напротив: белый стол,  зеленая  деревянная  скамья,  беседка  с  поникшими
настурциями; возможно, когда-нибудь там будут прогуливаться дети Йозефа  и
дети Рут и читать "Коварство и любовь". Гулял ли там Роберт?  Нет,  Роберт
либо сидел у себя в комнате, либо тренировался в  парках;  для  тех  видов
спорта, которыми занимался Роберт, - для лапты и  бега  на  сто  метров  -
садик на крыше был слишком мал.


   Роберта  я  всегда  немножко  побаивался,  ожидая   от   него   чего-то
необыкновенного; меня нисколько не удивило, когда тот юноша  с  опущенными
плечами забрал его в качестве заложника; хотелось  бы  только  знать,  как
звали мальчика, который бросал к нам в почтовый ящик  крохотные  записочки
от Роберта; так я этого никогда  и  не  узнал.  Иоганне  тоже  не  удалось
выпытать его имя у Дрешера; памятник, который они когда-нибудь  воздвигнут
мне, следовало бы поставить этому мальчику; у меня  не  хватило  решимости
выгнать Неттлингера и запретить Вакере переступать порог комнаты Отто; это
они принесли в мой дом "причастие буйвола", превратили моего любимца, того
самого малыша, которого я таскал с собой на стройки, с  которым  лазил  по
лесам, в чужого человека... Такси? Такси?..  Быть  может,  пришлют  ту  же
машину, на какой я ехал с Иоганной  в  тысяча  девятьсот  тридцать  шестом
году, направляясь к "Якорю" в Верхней гавани, или, быть может,  я  отвозил
ее на этой машине в денклингенскую лечебницу? А может, я ездил  на  ней  в
тысяча девятьсот пятьдесят шестом  году  в  Кисслинген  с  Йозефом,  чтобы
показать ему строительство, где он, мой внук, сын Роберта и  Эдит,  должен
будет  заменить  меня?  Аббатство  разрушили,  на   его   месте   высилась
беспорядочная  груда  камней,  щебня,  известки;  разумеется,  Бремоккель,
Грумпетер и Воллерзайн торжествовали бы, зато я не торжествовал; в  тысяча
девятьсот сорок пятом году я увидел эту груду развалин и  задумался,  хотя
был спокойнее, чем, по-видимому, ожидали  монахи.  Чего  они,  собственно,
хотели от меня: слез, возмущения?
   - Мы разыщем виновного.
   - Зачем? - спросил я. - Оставьте его в покое.
   Я отдал бы  двести  аббатств  за  то,  чтобы  вернуть  Эдит,  Отто  или
незнакомого мальчика, который бросал записки к нам в почтовый ящик  и  так
жестоко поплатился за это; но если такая сделка и не могла  состояться,  я
был рад отдать хоть что-то - пусть "творение моей  юности"  станет  грудой
развалин. Мысленно я приносил его в жертву Отто,  Эдит,  тому  мальчику  и
подмастерью столяра, хотя знал, что им уже  ничто  не  поможет,  ведь  они
умерли. Наверное, эта груда обломков была тем _непредвиденным_, к которому
я так страстно стремился. Монахи дивились моей  улыбке,  а  я  дивился  их
возмущению.


   - Такси уже здесь? Иду, Леонора! Помните, что я вас пригласил к  девяти
часам в кафе "Кронер" на  мой  день  рождения.  Шампанского  не  будет,  я
ненавижу  шампанское.  Возьмите  у  швейцара  цветы,   коробки   сигар   и
поздравительные телеграммы и  не  забудьте,  милочка,  что  я  просил  вас
плюнуть на мой памятник.
   В сверхурочные часы они печатали на белых  листах  бумаги  предвыборные
плакаты; плакаты были навалены по всем  коридорам  и  на  лестнице;  пачки
складывали до самой его двери; каждая пачка была обклеена плакатом того же
образца,  изображенные  на  них  безукоризненно  одетые  холеные   господа
улыбались ему в лицо; даже на плакатах было видно, что  эти  господа  шили
себе  костюмы  из  первосортного  сукна,  с  плакатов  взывали  бюргеры  с
серьезными лицами и бюргеры улыбающиеся,  они  внушали  доверие  и  будили
надежду; среди них были молодые и  старые,  и  молодые  казались  ему  еще
ужаснее старых.
   Старый Фемель отмахнулся от швейцара,  который  приглашал  его  в  свою
каморку  полюбоваться  роскошными  букетами  и  подарками  и   распечатать
телеграммы; он сел в такси, дверцу которого открыл шофер.
   - В Денклинген, пожалуйста, в лечебницу, - тихо сказал он.



5

   Голубое небо, крашеная стена, обсаженная тополями, тени тополей  сперва
подымаются кверху, словно ступеньки, а потом спускаются вниз,  к  площадке
перед домом, где привратник сгребает листья в яму с компостом; стена  была
слишком высокая, а расстояние между  ступеньками  слишком  большое;  чтобы
пройти от одной до  другой,  ему  пришлось  бы  сделать  шага  три-четыре.
Осторожно! Почему желтый автобус взобрался так высоко на гору,  почему  он
ползет, как жук, ведь он привез сегодня всего одного пассажира - его.  Так
это он? Кто он? Лучше бы он  карабкался  по  перекладинам,  перебираясь  с
одной на другую. Но нет! Всегда надо ходить прямо, не сгибаясь, не  унижая
своего достоинства. Он всегда так и ходил; только в церкви и на  стартовой
дорожке он опускался на колени. Так это он? Кто он?
   На деревьях в саду и в Блессенфельдском парке были развешаны таблички с
аккуратно выписанными цифрами: "25",  "50",  "75",  "100";  на  старте  он
опускался на колени, вполголоса  говорил  себе:  "Приготовься,  давай!"  -
бежал, потом, замедлив темп, возвращался, смотрел на секундомер, записывал
время в толстую тетрадь в пестрой обложке,  лежавшую  на  каменном  столе,
снова становился на старт, вполголоса произносил команду и  бежал;  каждый
раз он понемногу увеличивал пройденную  дистанцию;  зачастую  ему  страшно
долго не удавалось выйти за цифру  "25",  еще  больше  времени  проходило,
прежде чем он достигал "50", но напоследок он преодолевал всю дистанцию до
"100" и записывал в тетрадку время - одиннадцать и две десятые секунды.
   Это напоминало фугу - размеренную и волнующую; но временами становилось
ужасно скучным, словно в эти летние дни  в  саду  или  в  Блессенфельдском
парке разверзалась зияющая бесконечность; старт  -  возвращение;  старт  -
небольшое ускорение темпа и возвращение; и даже те минуты, когда он  сидел
рядом с ней, поясняя и комментируя цифры  в  тетради  и  расхваливая  свою
систему, казались ей одновременно волнующими и  скучными;  его  тренировки
были слишком фанатичными, его крепкое и стройное юношеское тело пахло  тем
истовым потом, каким пахнут мальчики, еще не познавшие любви; так пахли ее
братья Бруно и Фридрих, когда они слезали со своих велосипедов на  высоких
колесах и думали только о километрах и о минутах; с  той  же  одержимостью
проделывали они в саду сложные упражнения, чтобы расслабить  мускулы  ног;
так пахло и от ее отца, когда он пел,  с  важным  видом  выпячивая  грудь;
дыхание они тоже превратили в спортивное упражнение; пение было для них не
просто удовольствием  -  эти  усатые  бюргеры  отдавались  пению  со  всей
серьезностью, пели истово, истово ездили на велосипедах, даже  к  мускулам
они относились истово, к  мускулам  груди,  мускулам  ног,  мускулам  рта;
судороги вычерчивали у них  на  коже  ног  и  щек  отвратительные  лиловые
зигзаги, похожие на молнии; в холодные осенние ночи они часами простаивали
на ногах, чтобы подстрелить  зайцев,  которые  прятались  среди  капустных
кочерыжек,  и  только  на  рассвете,  сжалившись  над   своими   затекшими
мускулами, решали поразмяться и бегали взад и вперед под моросящим дождем.
"Зачемзачемзачем?" Куда делся тот, кто носил в себе смех,  словно  скрытую
пружину в скрытом часовом механизме, тот, кто  умел  смягчить  нестерпимое
напряжение и вызвать разрядку;  единственный,  кто  не  принял  "причастие
буйвола"?  Она  смеялась  и  читала  в  беседке  "Коварство   и   любовь",
перегнувшись через перила, она видела, как он выходит из ворот типографии;
своим легким шагом он направлялся в кафе "Кронер"; он носил в  себе  смех,
словно скрытую пружинку. Был ли он ее жертвой, или она стала его жертвой?
   Осторожно! Осторожно! Почему ты всегда держишься так прямо и никогда не
гнешься? Один неосторожный шаг, и ты  полетишь  в  синюю  бесконечность  и
разобьешься о бетонные стены ямы с  компостом;  сухие  листья  не  смягчат
удара, а гранитная облицовка лестницы - далеко не подушка. Так это он? Кто
он? Привратник Хупертс смиренно встал в дверях.
   - Что прикажете подать вашему гостю: чай, кофе, пиво, вино или коньяк?
   Обождите секунду; будь это Фридрих, он прискакал бы верхом,  он  ни  за