что не сел бы в желтый автобус, который, как  жук,  пополз  обратно  вдоль
стены, а Бруно никогда не ходил без трости; тростью он убивал время, рубил
его на части, разбивал вдребезги; он рассекал время тростью  или  картами,
кидая их все ночи напролет,  все  дни  напролет,  словно  клинки;  Фридрих
прискакал бы верхом, а Бруно никогда бы не приехал без трости; значит,  не
надо  ни  коньяка  для  Фридриха,  ни  вина  для  Бруно;  они   пали   под
Эрби-ле-Юэтт; два безрассудных улана помчались прямо под пулеметный огонь;
они  надеялись,  что  бюргерские   пороки   избавят   их   от   бюргерских
добродетелей; скабрезными анекдотами хотели они погасить  свое  ревностное
благочестие, но голые балетные крысы, плясавшие в клубе на  столах,  вовсе
не оскорбляли памяти их почтенных предков, ведь и предки  были  далеко  не
такие почтенные, какими кажутся в портретной галерее. Коньяк и вино, милый
Хупертс, вы можете навсегда вычеркнуть из карты  напитков.  Пиво?  Походка
Отто была не столь упругой, в ней  слышался  маршевый  ритм,  его  башмаки
выстукивали на каменных плитках лестницы  слово  "враг,  враг";  и  потом,
когда он спускался вниз по Модестгассе, печатая шаг по мостовой, слышалось
то же слово "враг"; уже в раннем возрасте он принял  "причастие  буйвола",
или, может, его брат, умирая, завещал Отто имя Гинденбурга?  Отто  родился
через две недели после смерти Генриха и погиб под Киевом; я не хочу больше
себя обманывать, Хупертс, все они умерли: Бруно,  Фридрих,  Отто  и  Эдит,
Иоганна и Генрих.
   Кофе тоже не потребуется; пришел не тот, чей затаенный смех я угадывала
в каждом его шаге, тот старше; принеси чаю, Хупертс, свежего, крепкого чаю
с молоком, но без сахару, чаю для моего негнущегося  и  несгибаемого  сына
Роберта, который жить не может без тайн, и сейчас он тоже хранит  в  своей
груди тайну; его били, ему искромсали всю спину, но он не согнулся, никого
не выдал, не предал моего двоюродного брата Георга, который приготовил ему
в аптеке  черный  порох;  повиснув  между  двумя  стремянками,  он  сейчас
спускается с перекладины на перекладину, парит в воздухе,  раскинув  руки,
как Икар; Роберт направляется сюда; и он не упадет в яму с  компостом,  не
разобьется о гранит. Подайте нам чаю, милый Хупертс, свежего крепкого  чаю
с  молоком,  но  без  сахара,  и  сигареты  тоже,  пожалуйста,  для  моего
архангела; мой архангел  приносит  мне  мрачные  вести,  пахнущие  кровью,
местью и мятежом; они убили того светловолосого мальчика;  сто  метров  он
пробегал  за  десять  и  девять  десятых  секунды;  я  всегда  видела  его
смеющимся, но видела всего три раза, у него были ловкие руки,  он  починил
крохотный замочек в моей шкатулке для  драгоценностей;  столяр  и  слесарь
бились над этим замком лет сорок, и все без толку, а он только  дотронулся
- и сразу исправил; тот мальчик был не архангелом, а просто  ангелом;  его
звали Ферди, у него были светлые волосы; этот дурачок  думал,  что  людей,
принявших "причастие буйвола", можно победить хлопушками; Ферди не пил  ни
чая, ни вина,  ни  пива,  ни  кофе,  ни  коньяка,  он  припадал  губами  к
водопроводному крану и смеялся; если бы Ферди был жив, он  достал  бы  мне
ружье, или тот, другой, темноволосый ангел, которому запретили смеяться, -
тот бы тоже достал; это был брат Эдит;  его  фамилия  была  Шрелла,  и  он
принадлежал к числу людей, которых никогда не зовут по имени; Ферди достал
бы, он заплатил бы за меня выкуп, с оружием в руках освободил бы  меня  из
заколдованного замка, но его  нет,  и  я  так  и  останусь  заколдованной;
выбраться отсюда можно  только  по  гигантским  стремянкам;  вот  мой  сын
спускается ко мне.
   - Добрый день, Роберт, ты ведь выпьешь чаю? Не пугайся, дай  я  поцелую
тебя в щеку; у тебя вид мужчины лет сорока, седина на висках, узкие  брюки
и бирюзовый, как небо, жилет, не слишком ли он бросается в глаза? Пожалуй,
это правильно, что ты загримировался под господина средних лет, ты  теперь
похож на начальника,  чьи  подчиненные  были  бы  рады  услышать,  как  он
кашляет, но он считает, что кашлять - ниже его достоинства; прости, что  я
смеюсь; какие искусники  нынешние  парикмахеры,  твоя  седина  совсем  как
настоящая, а подбородок у тебя щетинистый, как у человека, который бреется
только раз в день, хотя ему следовало бы бриться два раза; ловко  сделано,
только красный шрам остался прежним; как бы он тебя не выдал; нет ли и тут
какого-нибудь средства?
   Не бойся, меня они не тронули, плеть  осталась  висеть  на  стене,  они
только спросили:
   - Когда вы видели его в последний раз?
   И я сказала им правду:
   - Утром, он шел тогда к трамвайной остановке, чтобы поехать в гимназию.
   - Но ведь в гимназию он так и не явился.
   Я промолчала.
   - Он пытался установить с вами связь?
   И я опять сказала правду:
   - Нет, не пытался.
   Ты оставлял слишком много следов, Роберт; какая-то женщина из бараков у
гравийного карьера принесла мне книгу с твоей фамилией  и  нашим  адресом;
это был Овидий в серо-зеленом  картонном  переплете,  испачканном  куриным
пометом, а твою хрестоматию, в которой не хватало одной страницы, нашли  в
пяти километрах от этого места, ее принесла  мне  кассирша  из  кино:  она
пришла в контору, выдав себя за нашу клиентку, и Йозеф привел  ее  ко  мне
наверх.
   Через неделю они опять принялись за свое:
   - Вы установили с ним связь?
   Я ответила "нет", потом пришел  этот  Неттлингер,  который  раньше  так
часто пользовался моим гостеприимством, и сказал:
   - В ваших же собственных интересах говорить правду.
   Но ведь я и так говорила правду; теперь  я  поняла,  что  тебе  удалось
бежать.
   Долгие месяцы мы о тебе ничего не слышали, мальчик, а потом пришла Эдит
и сообщила:
   - Я жду ребенка.
   Я испугалась, когда она сказала:
   - Господь меня благословил.
   Голос Эдит внушал мне страх; прости, я никогда не любила сектантов,  но
девушка была беременна, и она осталась  одна;  ее  отца  арестовали,  брат
скрылся, ты бежал,  сама  она  две  недели  просидела  в  тюрьме,  ее  там
допрашивали,  нет,  они  ее  не  тронули;  как  легко  оказалось  рассеять
нескольких агнцев, остался только один агнец - Эдит; я взяла  ее  к  себе.
По-видимому, дети, ваше безрассудство было угодно богу, но вы  по  крайней
мере должны были убить Вакеру, сейчас он  стал  полицай-президентом,  боже
избави нас от уцелевших мучеников, таких, как Вакера; учитель  гимнастики,
ныне полицай-президент,  разъезжает  по  городу  на  белом  коне  и  лично
руководит облавами на нищих. Почему вы его не убили  -  но,  спрашивается,
чем? Порохом в картонной обертке? Хлопушками не убивают,  мальчик.  Почему
вы не спросили _меня_? Смерть заключают только в металл: в медную  гильзу,
в свинец, в железо; ее несут металлические осколки,  со  свистом  разрезая
воздух по ночам, они, словно град, падают на крышу, с  треском  ударяют  в
беседку, летают по воздуху, как дикие птицы; "Дикие гуси с  шумом  несутся
сквозь ночь"; они кидаются на агнцев; Эдит умерла; незадолго  до  этого  я
велела объявить ее сумасшедшей; заключение написали три  знаменитых  врача
своими аристократически-неразборчивыми почерками на бланках с внушительным
штампом; это спасло тогда Эдит. Прости,  что  я  смеюсь:  ну  и  агнец,  в
семнадцать лет она уже родила своего первенца, а в девятнадцать -  второго
ребенка, при этом с ее уст всегда были готовы  сорваться  слова:  "Господь
сделал это", "Господь сделал  то",  "Господь  дал",  "Господь  взял";  все
господь и господь! Она не знала, что господь - брат наш,  с  братом  можно
спокойно шутить, а с господами - далеко не всегда; я  и  не  предполагала,
что дикие гуси губят агнцев, я думала, это мирные травоядные. Эдит  лежала
вот здесь, казалось, ожил наш фамильный герб - овечка,  из  груди  которой
бьет струя крови, - но никто не пришел ей поклониться, никто не стоял  над
ее гробом: ни великомученики, ни кардиналы, ни отшельники, ни  рыцари,  ни
святые, только я одна. Да, она умерла, но не горюй, мой мальчик,  старайся
улыбаться, я старалась, правда, у меня это получалось не всегда,  особенно
с Генрихом. Вы играли вместе, он надевал на тебя саблю, нахлобучивал  тебе
на голову каску, ты должен был изображать то  француза,  то  русского,  то
англичанина. Генрих был тихий мальчик, но он  все  напевал:  "Хочу  ружье,
хочу ружье"; умирая, он  прошептал  мне  этот  их  ужасный  пароль  -  имя
священного буйвола "Гинденбург". Он хотел выучить наизусть стихотворение о
Гинденбурге, он всегда был вежливым и послушным мальчуганом, а я  взяла  и
разорвала листок, и клочки бумаги посыпались, словно  снежные  хлопья,  на
Модестгассе.
   Пей же, Роберт, чай остынет, вот сигареты, сядь  ко  мне  поближе,  мне
придется говорить совсем тихо, никто не  должен  нас  слышать,  и,  уж  во
всяком случае, не отец, он сущий ребенок, отец не знает,  сколько  в  мире
зла и как мало на свете чистых душ; а у него у самого душа  чистая,  тише,
на его душе не должно быть ни пятнышка; послушай, ты можешь мне помочь:  я
хочу ружье, я хочу ружье, и ты мне его достанешь; с крыши легко попасть  в
полицай-президента, вся наша беседка в дырах; когда он поедет  мимо  отеля
"Принц Генрих" на своем белом  коне  и  свернет  за  угол,  у  меня  будет
достаточно времени, чтобы спокойно прицелиться; надо сделать глубокий вдох
- где-то я читала об этом, -  затем  прицелиться  и  нажать  на  спусковой
крючок; я прорепетировала это с тростью Бруно; пока он завернет за угол, в
моем распоряжении две с половиной минуты, не знаю только, удастся  ли  мне
застрелить и того и другого. Когда  первый  упадет  с  лошади,  поднимется
суматоха, и мне уже не дадут еще  раз  сделать  глубокий  вдох,  не  дадут
прицелиться и нажать на спусковой  крючок;  надо  только  решить,  в  кого
стрелять - в учителя гимнастики или в этого Неттлингера; он ел  мой  хлеб,
пил у нас чай, отец  всегда  говорил  про  него:  "Какой  бойкий  мальчик.
Посмотри, какой бойкий мальчик", - а он терзал агнцев, он избивал  тебя  и
Шреллу бичом из колючей  проволоки;  Ферди  дорого  поплатился,  а  достиг
немногого  -  подпалил  ноги  учителю  гимнастики  и  разбил  зеркало   от
гардероба; нет, тут нужен не порох в картонной обертке, а порох и  металл,
дружок...
   Выпей, наконец, чаю, дружок, разве он тебе не по вкусу? Неужели табак в
сигарете так пересох? Прости, в этих вещах я никогда ничего  не  смыслила.
Ты красивый, тебе к лицу грим  сорокалетнего  мужчины  с  седыми  висками,
можно подумать, что ты родился  нотариусом;  мне  смешно  при  мысли,  что
когда-нибудь  ты  действительно  будешь  так  выглядеть,  ну  и  искусники
нынешние парикмахеры!
   Не будь таким серьезным, все пройдет, мы опять начнем ездить за  город,
в Кисслинген - бабушка и дедушка, дети, внуки, весь наш род, твой  сынишка
захочет руками поймать форель, мы будем есть чудесный  монастырский  хлеб,
пить монастырское вино, слушать вечерню: "Rorate coeli  desuper  et  nubes
plurant justum" [Кропите, небеса, свыше,  и  облака  да  проливают  правду
(лат.)]  и  предрождественские  службы;  в  горах  выпадет   снег,   ручьи
замерзнут, выбери себе время года по  вкусу,  мой  мальчик;  недели  перед
рождеством больше всего нравятся Эдит, от нее так  и  веет  рождественским
духом; она еще не поняла, что  господь,  явившись,  стал  нам  братом;  ее
сердце обрадуется пению монахов и темной церкви, построенной твоим  отцом,
церкви  Святого   Антония   в   Киссатале,   между   двумя   селениями   -
Штелингерс-Гротте и Герлингерс-Штуль.
   Когда освящали аббатство, мне не было и двадцати двух; я только  совсем
недавно дочитала до конца "Коварство и любовь", чуть что - и я  заливалась
смехом, каким смеются подростки; в зеленом  бархатном  платье  от  Гермины
Горушки я выглядела девчонкой, возвращающейся с урока  танцев.  Я  уже  не
была девочкой, но еще не стала женщиной и казалась не  замужней  дамой,  а
девушкой, которую соблазнили; в тот  день  я  надела  белый  воротничок  и
черную шляпу; было уже заметно,  что  я  беременна,  и  слезы  то  и  дело
навертывались мне на глаза.
   - Вам следовало бы остаться дома, сударыня, - шепнул  мне  кардинал,  -
надеюсь, вы выдержите.
   Я выдержала, я хотела быть с ним;  когда  открыли  церковь  и  началась
церемония освящения, мне стало страшно: он совсем побелел,  мой  маленький
Давид, и я подумала - сейчас он разучится  смеяться,  эта  торжественность
убьет его смех, мой Давид слишком мал и  слишком  молод,  ему  не  хватает
мужской серьезности; я знала, что очень хороша -  черноглазая,  в  зеленом
платье с белоснежным воротничком; я решила никогда не  забывать,  что  все
это только игра. Я еще смеялась, вспоминая, как  учитель  немецкого  языка
сказал мне: "Вы должны получить у меня высший балл".
   Но я так и не получила высшего балла, я все время думала только о  нем,
называла его Давидом, моим маленьким Давидом с  пращой,  я  думала  о  его
грустных глазах и затаенном смехе; я любила его, каждый день ждала минуты,
когда он появится в большом окне мастерской, смотрела ему вслед, когда  он
выходил из ворот типографии; я тайком прокрадывалась  на  спевки  хорового
ферейна, чтобы посмотреть на него, но он не выпячивал грудь ради  пения  -
этого серьезного мужского дела, и по его лицу было видно, что он не такой,
как они; Бруно тайком проводил меня в отель "Принц Генрих", где собирались
офицеры запаса, чтобы поиграть в  бильярд;  я  видела,  как  он  сгибал  и
разгибал руки, как белые шары катились по зеленому полю и как красные шары
катились по зеленому полю; именно там  я  открыла  его  смех,  который  он
запрятал глубоко в себе; нет, он никогда не принимал "причастие  буйвола",
но я боялась, что он не выдержит последнего, самого  последнего  и  самого
трудного испытания - испытания военным  мундиром;  в  день  рождения  того
дурака, в январе, они должны были пройти церемониальным маршем к памятнику
у моста и участвовать в параде перед отелем,  на  балконе  которого  стоял
генерал. И я спрашивала себя, как  он  пройдет  там  внизу,  ведь  его  до
предела напичкали историей и болтовней о "великой судьбе"; как он  пройдет
под гром литавр и бой барабанов, под звуки рожков, играющих сигнал  атаки.
Мне было страшно, я боялась, что он покажется смешным; этого я не  хотела,
над ним никто не должен смеяться, пусть он всегда смеется над  другими.  И
вот я увидела его на параде - о боже! Видел бы ты, как он  шел;  казалось,
каждым своим шагом он попирает голову кайзера.
   Потом мне часто приходилось видеть  его  в  мундире;  годы  исчислялись
теперь только по производству в очередной чин; два года -  обер-лейтенант,
еще два года - капитан; я брала его саблю и всячески  старалась  опоганить
ее,  я  снимала  ею  грязь  с  железных  завитушек  на  перилах  лестницы,
соскребала ржавчину с садовых скамеек, рыла ямки для рассады; я только что
не чистила ею картофель, и то потому, что это было несподручно.
   Сабли  надо  топтать  ногами,  мой  мальчик,  как  и  все   привилегии;
привилегии только для того и созданы - это мздоимство; "И правая  их  рука
полна подношений". Ешь то же, что едят все, читай то же, что  читают  все,
носи платье, какое  носят  все,  так  ты  скорее  приблизишься  к  истине;
благородное происхождение обязывает, оно обязывает есть  хлеб  из  опилок,
если все остальные едят его, читать ура-патриотическое  дерьмо  в  местных
газетках, а не журналы для избранных,  не  этого  Демеля  [Демель,  Рихард
(1863-1920) - немецкий писатель-импрессионист] и других;  ты,  Роберт,  не
принимай от них ничего - не принимай паштеты  Греца  и  масло  настоятеля,
мед, золотые монеты и жаркое из зайцев;  зачемзачемзачем,  если  у  других
всего этого нет. Простые люди могут спокойно есть мед и масло, их  это  не
испортит, не засорит им ни желудка, ни мозгов, но ты, Роберт, не имеешь на
это права, ты должен есть этот дерьмовый хлеб, тогда правда  ослепит  тебя
своим сиянием;  если  хочешь  чувствовать  себя  свободным,  носи  дешевые
костюмы.
   Я только раз  воспользовалась  своими  привилегиями,  один-единственный
раз, и ты простишь мне это, больше я была не в  силах  терпеть,  я  должна
была пойти к Дрешеру, чтобы выхлопотать тебе  амнистию,  мы  больше  не  в
силах были терпеть, все мы: отец, я, Эдит.  К  тому  времени  у  тебя  уже
родился сын; твои послания мы находили в почтовом ящике, крохотные  клочки
бумаги, свернутые, как порошки от кашля;  первая  записочка  пришла  через
четыре месяца после твоего  исчезновения:  "Не  беспокойтесь,  я  прилежно
учусь в Амстердаме. Целую маму. Роберт".
   Через семь дней пришла вторая записка: "Мне нужны деньги, заверните  их
в газету и передайте человеку по фамилии  Гроль,  кельнеру  из  "Якоря"  в
Верхней гавани. Целую маму. Роберт".
   Мы отнесли деньги, кельнер по фамилии Гроль молча поставил  перед  нами
пиво и  лимонад,  молча  взял  пакет  с  деньгами,  молча  отверг  чаевые;
казалось, он нас вообще не замечает, не слышит наших вопросов.
   Твои крошечные записочки мы  вклеивали  в  блокнот,  долгое  время  они
больше не приходили, потом начали приходить чаще:  "Деньги  все  три  раза
получил: 2-го, 4-го и 6-го. Целую маму. Роберт".
   А Отто  вдруг  перестал  быть  самим  собой,  с  ним  случилось  что-то
страшное, какое-то превращение, он был Отто и все же не Отто, он  приводил
в дом Неттлингера и учителя гимнастики; Отто... я поняла, что это  значит,
когда говорят: "От человека осталась одна только видимость"; от моего сына
Отто  осталась  одна  только  видимость,  одна  оболочка,  которая  быстро
наполнялась другим содержанием,  он  принял  "причастие  буйвола",  принял
огромные дозы его, у него высосали всю кровь и накачали ему новую;  взгляд
Отто стал взглядом убийцы, и я в страхе прятала от него твои записки.
   Долгие месяцы мы не получали ни одной записки, я ползала  по  лестнице,
выложенной  плитками,  осматривала  каждую   щелочку,   каждый   сантиметр
холодного пола, залезала рукой в  железные  завитушки,  соскребала  с  них
грязь, я боялась, что бумажный шарик закатился за перила,  что  его  сдуло
туда ветром; ночью я отвинчивала почтовый ящик и разбирала его;  по  ночам
возвращался Отто, припирал меня дверью к стене, наступал мне на  пальцы  и
смеялся; долгие месяцы я не находила записок; ночи напролет я  простаивала
за занавеской в спальне, ожидая  рассвета;  я  караулила  парадную  дверь,
смотрела, не покажется ли кто на  улице;  завидев  почтальона,  я  мчалась
вниз, но весточки все не  было;  я  перетряхивала  пакетики  с  булочками,
осторожно переливала молоко в кастрюлю, отклеивала этикетки от бутылок, но
и там ничего не оказывалось. А по вечерам мы ходили в "Якорь", пробирались
мимо людей, одетых в форму, туда, в самый  дальний  угол,  где  обслуживал
Гроль, но он все молчал, казалось, он не узнает нас, и только через  много
недель, после того как  мы  вечер  за  вечером  просиживали  в  "Якоре"  в
напрасном ожидании, Гроль написал на картонной подставке для пива: "Будьте
осторожны! Я ничего не знаю!"; он опрокинул кружку  с  пивом,  вытер  лужу
тряпкой так, что не осталось ничего,  кроме  большого  чернильного  пятна,
принес нам новую кружку, за которую не хотел брать денег. Гроль, кельнер в
"Якоре", был юноша с худым лицом.
   Мы, конечно, не знали, что мальчик, бросавший записочки в наш  почтовый
ящик, давно арестован, что за нами следят и что Гроля не  арестовывают  по
одной причине - надеются, что он заговорит с нами. Кто может разобраться в
этой высшей математике убийц? Все они сгинули  -  и  Гроль,  и  мальчик  с
записочками, а ты, Роберт, не даешь  мне  ружья,  не  вызволяешь  меня  из
заколдованного замка.
   Мы перестали ходить в "Якорь", пять месяцев  мы  ничего  не  слышали  о
тебе, больше я не могла этого вынести, впервые  я  воспользовалась  своими
привилегиями,   я   обратилась   к   Дрешеру,   доктору   Эмилю   Дрешеру,
регирунгспрезиденту; я училась в гимназии с ег