сегда завтракает около девяти", а через  три  недели  -
"господин Фемель, молодой архитектор, выполняющий крупный заказ".


   - Да-да, детка, все это относится к аббатству Святого  Антония;  работы
тянулись много лет, Леонора, десятилетия,  вплоть  до  нынешнего  дня:  то
требовался ремонт, то аббатство расширялось, а через сорок  пять  лет  его
восстанавливали по старым чертежам; один Святой Антоний займет у вас целую
полку. Да, вы правы, вентилятор бы здесь не помешал. Сегодня  жарко.  Нет,
спасибо, я не хочу сесть.
   В окне, как на экране, виднелось голубое небо шестого  сентября  тысяча
девятьсот пятьдесят восьмого года, линия крыш снова была непрерывной,  без
зияющих брешей; на пестрых скатертях в садиках на крышах  стояли  чайники.
Женщины загорали на солнце, растянувшись в  шезлонгах;  вокзал  бурлил,  в
город возвращались отпускники. Может, именно  поэтому  старый  Фемель  так
нетерпеливо ждал свою внучку Рут. Уж не уехала ли она за город, оставив на
время "Коварство и любовь"? Он несколько раз осторожно  отер  лоб  носовым
платком, всю жизнь он был нечувствителен к жаре и холоду;  в  правом  углу
окна Гогенцоллерны все еще скакали на бронзовых конях,  обратясь  лицом  к
западу; они ничуть не изменились за сорок восемь лет, не изменился и  его,
Фемеля, верховный главнокомандующий; все роковое тщеславие  этого  монарха
обнаруживалось в посадке головы. Улыбаясь, рисовал я тогда за  столиком  в
кафе "Кронер" постамент, на котором еще не  было  изваяния;  тем  временем
кельнер принес мне сыр с перцем. Я был всегда так уверен в своем  будущем,
что настоящее казалось мне законченным прошлым; был  ли  это  мой  первый,
самый первый завтрак в кафе "Кронер" или же трехтысячный?  Каждый  день  я
приходил в кафе "Кронер" ровно в девять часов, только  высшая  сила  могла
мне помешать; я перестал  приходить,  когда  верховный  главнокомандующий,
этот дурень, который все еще скачет  на  бронзовом  коне,  держа  путь  на
запад, призвал меня под свои знамена. Сыр с перцем?  Ел  ли  я  тогда  эту
странную красновато-белую размазню в первый  раз?  Она,  кстати,  была  не
такая уж невкусная. Я придумал это блюдо час назад  в  курьерском  поезде,
который на всех парах мчался к городу с севера;  я  хотел  придать  своему
неизменному меню необходимую индивидуальную черточку.  Ел  ли  я  все  это
впервые или уже в тридцатый раз намазывал  красноватую  кашицу  на  черный
хлеб, в то время как кельнер убирал рюмку для яйца и отодвигал  в  сторону
джем?
   Осторожно! Я вынул из кармана пиджака единственно  надежный  инструмент
для корректировки таких вот мимолетных,  но  точных  видений  -  карманный
календарик, который помогал мне блуждать по лабиринту прошлого,  напоминая
о месте и времени  действия;  то  была  пятница  шестого  сентября  тысяча
девятьсот седьмого года, и этот завтрак в кафе "Кронер" был первым; до сих
пор я  никогда  не  пил  за  завтраком  натурального  кофе,  ограничиваясь
солодовым, никогда не ел  яиц,  довольствуясь  овсянкой,  серым  хлебом  с
маслом и ломтиком свежего огурца, но миф, который  я  решил  создать,  был
сразу же при своем возникновении подхвачен, а недоуменный вопрос повара  -
"сыр с перцем?" - доказывал, что  миф  проложил  себе  дорогу  туда,  куда
следовало, то есть в широкую публику; мне оставалось  лишь,  так  сказать,
при сем присутствовать -  сидеть  на  месте  до  десяти  или  до  половины
одиннадцатого, ожидая, пока кафе постепенно наполнится  людьми,  сидеть  и
попивать минеральную воду и рюмку коньяку, держа на  коленях  блокнот  для
рисования, во рту сигару, а в руке карандаш; я не переставая рисовал, а  в
это время банкиры и их важные  клиенты  проходили  мимо  моего  столика  в
комнату для совещаний, и кельнеры проносили следом за ними зеленые подносы
с батареями бутылок; в это  время  местные  священники  и  их  заграничные
собратья являлись в кафе после осмотра Святого Северина  и  восхваляли  на
исковерканной латыни или же на ломаном  английском  и  итальянском  языках
красоты  города;  в  это  время  чиновники  правительственной   канцелярии
демонстрировали здесь свою независимость и свое высокое положение тем, что
позволяли себе около половины одиннадцатого выпить в кафе чашечку мокко  и
рюмку вишневки; в  это  время  сюда  приходили  дамы  с  зеленного  рынка,
нагрузив свои плетеные кожаные  сумки  капустой  и  морковью,  горошком  и
сливами; хозяйственные таланты этих дам заключались в том, что,  заговорив
усталых крестьянок, они умели дешево выманить у  них  товар,  чтобы  затем
потратить на кофе и на пирожные в сто  раз  больше,  чем  они  сэкономили;
размахивая кофейными ложечками, словно шпагами, они  возмущались  каким-то
ротмистром, который, находясь на службе - "на службе", подумать только,  -
послал воздушный поцелуй известной кокотке, стоявшей на  балконе;  к  тому
же,  по  достоверным  сведениям,  самым  достоверным  сведениям,  ротмистр
покинул  эту  даму  только  в  половине  пятого  утра,  пробравшись  через
служебный вход отеля. Ротмистр и служебный вход. Какой срам!
   Я смотрел на посетителей  кафе  и  прислушивался  к  их  разговорам,  к
разговорам моих статистов, я зарисовывал ряды стульев, столы и балетные па
кельнеров; без двадцати одиннадцать я потребовал счет - он был меньше, чем
я ожидал; я заранее решил показать себя человеком  с  широкими  замашками,
хоть и не слишком расточительным, эту формулу я  где-то  вычитал  и  нашел
приемлемой для  себя.  Распростившись  с  кельнером  и  вознаградив  этого
человека,  устами  которого  будет  создан  миф  обо   мне,   пятьюдесятью
пфеннигами, я ушел из  кафе  усталый,  как  после  тяжелой  работы;  лакеи
проводили меня внимательным взглядом, но никто из них так и не  догадался,
что я-то и был солистом; держась прямо, я проходил пружинящим шагом сквозь
ряды кельнеров,  демонстрируя  им  то,  что  они  должны  были  видеть,  -
художника в широкополой черной шляпе, маленького,  хрупкого,  с  виду  лет
двадцати пяти, без особых примет, чем-то похожего на провинциала, но в  то
же время на человека, знающего себе цену. Под конец я дал  грош  мальчику,
который распахнул передо мной дверь.
   От кафе до дома семь на Модестгассе было  всего  полторы  минуты  ходу.
Подмастерья, ломовики, монахини; улица жила своей жизнью. Правда ли, что в
воротах дома семь пахло типографской краской? Подвижные части типографских
машин двигались взад и вперед, взад и вперед, подобно поршням  в  машинном
отделении парохода; они печатали  что-то  назидательное  на  белых  листах
бумаги; швейцар снял фуражку.
   - Господин архитектор? Ваш багаж уже наверху.
   Я сунул в его красноватую ладонь чаевые.
   - Рад стараться, господин лейтенант! - Он ухмыльнулся. -  Да,  тут  уже
приходили двое господ, они хотят записать господина лейтенанта  в  здешний
клуб офицеров запаса.
   И снова будущее показалось мне более реальным, чем настоящее,  которое,
едва  успев  свершиться,  погружалось  в  темное  небытие,  -   я   увидел
неопрятного швейцара, окруженного газетчиками, увидел  броские  заголовки:
"Молодой архитектор побеждает корифеев на конкурсе". Увидел,  как  швейцар
услужливо сообщает газетчикам сведения  обо  мне:  "Он?  Он,  господа,  не
признает ничего, кроме работы. Утром в  восемь  часов  он  отправляется  к
мессе в Святой  Северин,  до  половины  одиннадцатого  завтракает  в  кафе
"Кронер", с  половины  одиннадцатого  до  пяти  сидит  у  себя  наверху  в
мастерской, никого  не  принимая;  целый  день  он  питается  -  смейтесь,
смейтесь, господа, - одним гороховым супом, который сам себе варит; горох,
сало и  даже  лук  ему  посылает  старушка  мать.  От  пяти  до  шести  он
прогуливается по городу, с половины седьмого до половины восьмого играет в
бильярд в отеле "Принц Генрих", он посещает клуб офицеров запаса. Женщины?
Об этом мне ничего не известно. В пятницу вечером, господа, от  восьми  до
десяти у него репетиция  в  певческом  ферейне  "Немецкие  голоса".  Да  и
кельнеры в кафе "Кронер" будут загребать чаевые в обмен на информацию  обо
мне. "Сыр с перцем? Очень интересно. Неужели он и за завтраком рисует  как
одержимый?"
   Позже я часто вспоминал день моего приезда,  слышал  цоканье  копыт  по
брусчатке, видел, как мальчики из отеля тащили чемоданы, вспоминал женщину
в  палевой  шляпке  с  вуалью,   читал   плакат:   "Всем   военнообязанным
рекомендую..." - прислушивался к своему смеху - над  кем  я  смеялся?  Что
выражал мой смех? Каждое утро, возвращаясь от мессы и забирая свои  письма
и газеты, я видел эскадрон улан, который направлялся к учебному  плацу  на
северной окраине города, и каждое утро, когда лошадиное  цоканье  замирало
вдали по дороге к плацу,  где  уланам  предстояло  мчаться  в  атаку  или,
вздымая клубы пыли, скакать в  дозор,  я  размышлял  о  ненависти  отца  к
лошадям и офицерам; заслышав звук трубы, старики служивые  останавливались
на улице, и на глаза у них навертывались слезы, но я вспомнил своего отца;
сердца кавалеристов, в том числе и сердце моего швейцара, бились учащенно,
служанки с тряпками в руках застывали наподобие живых изваяний, подставляя
утреннему ветерку свою любвеобильную грудь. Как раз  в  эти  часы  швейцар
вручал мне посылку: это  мать  присылала  мне  горох,  сало,  лук  и  свои
материнские благословения; нет, при  виде  скачущих  улан  мое  сердце  не
билось учащенно.
   Я писал матери письма, заклиная ее не приезжать, я не хотел, чтобы  она
вошла в ряды статистов; позже, позже,  когда  игра  выгорит,  тогда  пусть
приедет; мать была маленького роста, хрупкая и темноволосая,  как  я;  она
делила свое время между кладбищем и церковью, ее лицо, весь ее облик  были
слишком уж под стать моей игре,  она  никогда  не  стремилась  к  деньгам,
одного золотого ей хватало на целый месяц - на хлеб, на суп и на то, чтобы
бросить в церковный кошель два пфеннига в воскресенье и пфенниг  в  будний
день. "Приедешь попозже", - писал я ей, но это оказалось  слишком  поздно:
ее похоронили на кладбище рядом с отцом, рядом с Шарлоттой и  Маурицием  -
она никогда больше не увидела того, чей адрес каждую неделю надписывала на
конвертах: "Модестгассе, 7. Генриху Фемелю". Я боялся ее мудрого взгляда и
того непредвиденного, что могут произнести ее  уста:  "Зачем?  Зачем  тебе
нужны деньги и почести, и кому ты хочешь служить  -  богу  или  людям?"  Я
боялся ее прямых вопросов, непререкаемых, как катехизис, на  которые  надо
было отвечать теми же словами, но только в утвердительной форме, с  точкой
на конце вместо вопросительного знака. Я не знал -  "зачем?".  Я  ходил  в
церковь не из лицемерия и не потому, что этого требовала  моя  роль,  хотя
мать мне бы, пожалуй, не поверила; играть я начинал лишь в кафе "Кронер" и
играл до половины одиннадцатого, а потом снова -  от  пяти  часов  дня  до
десяти;  я  думал  об  отце,  пока  уланы  окончательно  не  исчезали   за
Модестскими воротами, это было легче, чем  думать  о  матери;  шарманщики,
ковыляя, спешили в пригороды, им надо было добраться туда пораньше,  чтобы
умиротворить  своей  игрой  сердца  хозяек   и   служанок,   скучавших   в
одиночестве. "О рассвет, рассвет  печальный";  к  вечеру  они  возвратятся
обратно в город, чтобы переплавить в медяки меланхолию предвечерних часов.
"Аннемари, Розмари"; а через дорогу мясник Грец прикреплял у дверей  своей
лавки кабанью тушу - темно-красная свежая кабанья кровь капала на асфальт;
вокруг кабана мясник развешивал фазанов, куропаток, зайцев - нежные  перья
и смиренные заячьи  шкурки  украшали  громадную  тушу;  каждое  утро  Грец
выставлял на всеобщее обозрение убитых животных, и всегда  так,  чтобы  их
раны были видны прохожим - простреленные заячьи брюшки, голубиные  грудки,
вспоротый бок кабана, - он хотел, чтобы кровь была на виду;  розовые  руки
госпожи  Грец  укладывали  ломти  печенки  между  кучками   грибов,   икра
поблескивала на кубиках льда  рядом  с  гигантскими  окороками;  лангусты,
лиловые,  словно  сильно  обожженные  кирпичи,   беспомощно   тыкались   в
стеклянные стенки плоских аквариумов, ожидая того момента, когда попадут в
умелые руки хозяек; так было седьмого, девятого,  десятого,  одиннадцатого
сентября тысяча девятьсот седьмого года, и только восьмого, пятнадцатого и
двадцать второго сентября -  по  воскресеньям  -  фасад  мясной  Греца  не
обагрялся кровью; Грец вывешивал убитых  животных  и  в  тысяча  девятьсот
восьмом году, и в тысяча девятьсот девятом, и много лет подряд, их не было
только в те годы, когда все подавляла высшая сила; я видел их каждый  день
пятьдесят с лишним лет подряд и вижу по сию пору, вижу,  как  ловкие  руки
хозяек торопливо выискивают в  этот  субботний  день  лакомые  кусочки  на
воскресенье.


   - Да, Леонора, вы верно прочли - первый  гонорар  сто  пятьдесят  тысяч
марок. Нет даты? Очевидно, это было в августе  тысяча  девятьсот  восьмого
года. Да, точно, в августе девятьсот восьмого. Вы еще ни разу не пробовали
кабаньего мяса? Так вот, вы ничего не потеряли,  доверьтесь  моему  вкусу.
Кабанье мясо мне никогда не нравилось. Заварите немного кофе, надо  запить
всю эту пыль, и купите  пирожных,  если  вы  любите  сладкое.  Чепуха,  от
пирожных не толстеют, не верьте этой  брехне...  Да,  в  тысяча  девятьсот
тринадцатом, это домик по заказу  господина  Кольгера,  кельнера  из  кафе
"Кронер". Нет, без гонорара.
   Сколько раз я завтракал в кафе "Кронер"?  Десять  тысяч  раз?  Двадцать
тысяч? Я никогда не подсчитывал, я ходил туда каждый день, за  исключением
тех лет, когда этому препятствовала высшая сила.
   Я видел, как высшая сила маршировала, я  стоял  в  тот  день  на  крыше
противоположного дома - дома номер восемь, -  спрятавшись  за  беседку,  и
смотрел вниз на улицу; высшая сила двигалась к вокзалу,  гигантские  толпы
горланили "Вахту на Рейне" и выкрикивали имя дурака, который и сейчас  еще
скачет на бронзовом  коне,  держа  путь  на  запад;  фуражки,  цилиндры  и
банкирские котелки были украшены цветами, цветы торчали в петлицах, а  под
мышкой люди держали маленькие свертки с нижним  бельем,  изготовленным  по
системе профессора Густава Егера; толпа бушевала так, что ее рев доносился
до самых крыш; даже проститутки из торговых рядов  послали  сегодня  своих
альфонсов  на   призывные   пункты,   снабдив   их   свертками   с   особо
высококачественным теплым  нижним  бельем.  Тщетно  ждал  я,  что  во  мне
пробудятся те же чувства, что  и  у  толпы  там,  внизу;  я  казался  себе
опустошенным, одиноким, низким человеком, не способным на воодушевление, и
никак не мог взять в толк, почему я не способен  воодушевиться,  раньше  я
над этим не задумывался; я вспомнил о своем пахнувшем  нафталином  военном
мундире - он все еще был мне впору, хотя, когда я шил его, мне исполнилось
всего двадцать лет, а теперь уже минуло тридцать шесть;  я  надеялся,  что
мне не придется надевать его снова, я  хотел  по-прежнему  исполнять  свою
партию соло, не  включаясь  в  ряды  статистов;  люди,  которые  с  песней
направлялись к вокзалу, попросту рехнулись: они  с  жалостью  смотрели  на
тех, кто оставался дома, да  и  сами  остающиеся  считали  себя  жертвами,
считали, что их обошли; но я соглашался быть  жертвой,  нимало  не  горюя.
Внизу в доме рыдала моя теща; обоих ее сыновей призвали в первый же  день,
они уже ускакали на товарную станцию, где грузили лошадей; ее сыновья были
гордыми уланами, и моя теща  проливала  по  ним  гордые  слезы;  я  стоял,
спрятавшись за беседку; на крыше еще цвели глицинии; я слышал,  как  внизу
мой четырехлетний сынишка повторял: "Хочу ружье,  хочу  ружье..."  Мне  бы
следовало спуститься вниз и высечь его в присутствии моей гордой тещи,  но
я позволил ему петь, позволил играть с уланским кивером, который  мальчику
подарили дяди, позволил волочить за  собой  саблю,  позволил  выкрикивать:
"Французу каюк! Англичанину каюк!  Русскому  каюк!"  И  я  стерпел,  когда
комендант гарнизона сказал мне сочувственным, чуть ли не прерывающимся  от
волнения голосом:
   - Душевно сожалею, Фемель, но  мы  пока  не  можем  без  вас  обойтись,
придется вам запастись терпением, ведь и в тылу нужны люди, как раз  такие
люди, как вы...
   Я строил казармы, укрепления, лазареты; поздно вечером,  облачившись  в
свой лейтенантский мундир, я проверял караулы на мосту; пожилые торговцы в
чине ефрейторов и банкиры,  ставшие  рядовыми,  старательно  отдавали  мне
честь; поднимаясь по лестнице на мост, я  при  свете  карманного  фонарика
видел скабрезные рисунки, нацарапанные на красном  песчанике  подростками,
возвращавшимися с купанья; на лестнице пахло ранней возмужалостью.  Где-то
поблизости висела вывеска: "Михаэлис. Уголь, кокс, брикеты",  нарисованная
рука  указывала  туда,  где  можно  было  приобрести   все   эти   товары.
Унтер-офицер Грец рапортовал мне: "Караул на мосту:  один  унтер-офицер  и
шесть солдат, особых происшествий нет". Наслаждаясь собственной иронией  и
собственным превосходством, я махал рукой - мне казалось, я  позаимствовал
этот жест из комедий, - и  говорил:  "Вольно!";  а  затем  расписывался  в
постовой ведомости и отправлялся восвояси; дома я  вешал  в  шкаф  шлем  и
саблю, шел в гостиную к Иоганне, клал голову к ней на колени и,  ни  слова
не сказав, курил свою сигару; Иоганна тоже не говорила мне  ни  слова,  но
упорно возвращала Грецу паштеты из гусиной  печенки,  и  когда  настоятель
Святого Антония посылал нам хлеб, мед и масло, Иоганна  все  раздавала;  я
ничего не говорил ей по этому поводу; в кафе "Кронер" мне все еще подавали
тот же завтрак - наверное, уже в двухтысячный раз, -  все  тот  же  сыр  с
перцем; я по-прежнему давал кельнеру пятьдесят пфеннигов на чай,  хотя  он
не хотел их брать и даже настаивал на том, чтобы уплатить мне  гонорар  за
проект дома.


   Иоганна высказывала вслух то, о чем я только думал;  когда  мы  были  в
гостях у начальника гарнизона, она не стала пить шампанское, не стала есть
жаркое из зайца, отказывала всем, кто приглашал ее танцевать,  она  громко
заявила:  "Державный  дурак..."  -  и  казалось,   будто   в   казино   на
Вильхельмскуле  начался  ледниковый  период;  в  наступившей  тишине   она
повторила: "Державный дурак..." Там сидели генерал, полковник, майоры, все
с женами, я был в то время новоиспеченным обер-лейтенантом, уполномоченным
по  строительству  укреплений;  в  казино   на   Вильхельмскуле   наступил
ледниковый период; маленькому фенриху пришла в голову счастливая мысль: он
приказал оркестру заиграть вальс; я взял Иоганну под руку  и  отвел  ее  к
экипажу;  стояла  чудесная  осенняя  ночь,  серые  колонны  маршировали  к
пригородным вокзалам, особых происшествий не было.
   Суд чести. Никто не  осмеливался  повторить  слова  Иоганны;  поношения
подобного рода даже не заносились в  акты.  "Его  величество  -  державный
дурак" - такого никто не решился  бы  написать;  мне  говорили:  "То,  что
сказала ваша супруга...", а я вторил им: "То, что сказала моя жена...", но
я не сказал им главного -  того,  что  согласен  с  нею.  Вместо  этого  я
пустился в объяснения: "Но, господа,  ведь  она  же  беременна,  до  родов
осталось всего два месяца, она потеряла обоих братьев - ротмистра Кильба и
фенриха Кильба - обоих в один и тот же день, потеряла  маленькую  дочку  в
тысяча девятьсот девятом году..." - хотя в глубине души знал, что мне надо
сказать совсем другое: "Господа, я согласен с моей женой..." -  знал,  что
одной иронии недостаточно, что одной иронией не обойдешься.


   - Нет, Леонора, этот пакетик  можете  не  вскрывать  -  его  содержимое
относится к области чувств, - пакетик хоть и немного весит, но значит  для
меня очень много, в нем всего-навсего пробка от бутылки. Спасибо за  кофе,
поставьте, пожалуйста, чашечку на подоконник; я напрасно ожидаю внучку,  в
эти часы она обычно готовит уроки в садике на крыше, я забыл, что каникулы
еще не кончились; посмотрите,  отсюда  из  окна  можно  загля