ия, стал  вполне
самостоятельным, нашел свое место в жизни: "Доктор Роберт Фемель.  Контора
по статическим  расчетам.  После  обеда  закрыто";  наконец-то  они  могли
беседовать, как равный с равным.
   - Вам  еще  кружку  пива?  -  спросил  хозяин,  стирая  пивную  пену  с
никелированной стойки; потом он вынул из витрины с холодильной  установкой
две тарелки - биточки с горчицей - и подал их парочке,  сидевшей  в  углу;
парочка, разгоряченная прогулкой на свежем воздухе, пребывала в  блаженной
истоме.
   - Да, - сказал  Роберт,  -  еще  кружку,  пожалуйста.  -  Он  раздвинул
занавеску и увидел, что отец свернул  направо,  миновал  ворота  кладбища,
перешел через улицу и остановился у  палисадника  перед  домом  начальника
станции, чтобы полюбоваться лиловыми, только что распустившимися  астрами;
он, видимо, медлил.
   - Нет, - сказал Роберт хозяину за стойкой,  -  мне,  пожалуйста,  _две_
кружки пива и десяток сигарет "Виргиния".


   Там, где сейчас ворковала парочка,  сидел  тогда  американский  офицер;
из-за светлых, коротко остриженных волос он казался еще моложе, чем был на
самом деле; его голубые глаза излучали веру, веру в будущее, в котором все
станет ясным; мысленно он  разбил  будущее  на  одинаковые  квадраты,  как
карту, оставалось только выяснить масштаб этой карты - один к  одному  или
же один к трем миллионам. На столе  рядом  с  тонким  карандашом,  которым
время от времени постукивал офицер, лежала  топографическая  карта  округа
Кисслинген.
   За прошедшие тринадцать лет стол не  претерпел  никаких  изменений;  на
правой  ножке,  в  которую  теперь  пытались  упереться  пыльные  сандалии
молодого человека, все еще виднелись инициалы, вырезанные от скуки  кем-то
из  учащихся  шоферских  курсов,  -  Й.Д.,  наверное,  парня  звали  Йозеф
Додрингер; даже скатерть была такой же - в красную  и  белую  клетку;  эти
стулья пережили две мировые войны, буковое дерево, соответствующим образом
обработанное, превратилось в прочное сиденье; вот уже семьдесят  лет,  как
на этих стульях покоились зады крестьян, ожидающих поезда; только  витрина
с холодильной  установкой  была  недавнего  происхождения,  в  ней  лежали
полузасохшие биточки, холодные котлеты и крутые яйца, предназначенные  для
проголодавшихся или же скучавших пассажиров.
   - Пожалуйста, сударь, две кружки пива и десяток сигарет.
   - Большое спасибо.
   На стене висели те же картины, что и прежде; на одной  было  изображено
аббатство Святого Антония, вид сверху, сфотографированное  еще  с  помощью
старой доброй  фотопластинки  и  черного  покрывала;  очевидно,  аббатство
снимали  с  Козакенхюгеля:  на  фотографии  были  видны  крытая   галерея,
трапезная, огромная церковь, хозяйственные постройки; рядом  с  аббатством
висела выцветшая олеография с изображением любовной парочки, отдыхающей  в
поле на меже:  колосья,  васильки,  изжелта-коричневая  глинистая  дорога,
пересохшая от зноя; шаловливая деревенская красотка щекочет соломинкой  за
ухом своего ухажера, голова которого покоится у нее на коленях.
   "Поймите меня правильно, господин капитан, мы бы  очень  хотели  знать,
_почему_ вы это сделали, ясно? Разумеется, нам известен приказ о выжженной
земле... не оставлять врагу ничего, кроме развалин и трупов...  не  правда
ли? Но я не думаю, что  вы  сделали  это  в  порядке  выполнения  приказа,
простите, но вы слишком... интеллигентны для этого. Почему же,  почему  вы
взорвали  аббатство?  Оно  было  в   своем   роде   культурно-историческим
памятником первостепенного значения; сейчас военные действия в этом районе
прекращены, и вы находитесь у нас в плену, так что вам навряд  ли  удастся
рассказать своим о наших колебаниях, поэтому я могу  признаться,  что  наш
командующий скорее пошел  бы  на  двух-  или  трехдневную  проволочку,  на
замедление темпа наступления,  чем  согласился  бы  хоть  пальцем  тронуть
аббатство. Почему же вы в таком случае взорвали его? Ведь и в  тактическом
и в стратегическом отношениях это было явной бессмыслицей. Вы не только не
помешали  нашему  наступлению,  напротив,  вы  ему  содействовали.  Хотите
закурить?"
   Сигарета "Виргиния" была приятной на вкус - ароматной и крепкой.
   "Надеюсь, вы понимаете, о  чем  идет  речь.  Пожалуйста,  скажите  хоть
слово, я вижу, мы почти однолетки, вам двадцать девять, мне двадцать семь.
Я хотел бы вас понять. А может, вы не желаете говорить, потому что боитесь
последствий - с нашей стороны или со стороны своих соотечественников?"
   Нет, просто если бы Роберт попытался облечь свои  мысли  в  слова,  они
перестали бы соответствовать  истине,  а  если  бы  эти  слова  занесли  в
протоколы, они и вовсе потеряли бы всякое сходство с правдой. Как  мог  он
сказать, что ждал этого момента пять с половиной лет  войны,  ждал,  когда
аббатство, словно по мановению волшебного жезла, станет  его  добычей;  он
хотел воздвигнуть памятник из праха и развалин  тем,  кто  не  представлял
собой "культурно-исторической ценности", тем, кого никто не  щадил:  Эдит,
убитой осколком во  время  бомбежки;  Ферди,  которому  за  покушение  был
вынесен "законный" приговор; мальчику, бросавшему  крошечные  записочки  в
почтовый  ящик;  бесследно  исчезнувшему  отцу  Шреллы;   самому   Шрелле,
обреченному жить вдали от страны Гельдерлина; Гролю - кельнеру из "Якоря",
и тысячам юношей, которые умерли с песней "Дрожат дряхлые кости";  за  них
ни у кого не потребовали отчета, ни у кого из тех  людей,  кто  не  научил
этих  юношей  ничему  лучшему;  в  распоряжении  Роберта  были  динамит  и
несколько формул, с их помощью он воздвигал свои "памятники"; у  него  под
началом была команда  подрывников,  славившаяся  своей  исполнительностью:
Шрит, Хохбрет, Кандерс.
   "Нам доподлинно известно, что вы  не  могли  принимать  всерьез  своего
начальника Отто Кестерса; наши армейские психиатры единодушно признали его
сумасшедшим... а вы даже не представляете, как трудно добиться  единодушия
среди наших  армейских  психиатров,  -  так  вот,  они  признали  генерала
Кестерса сумасшедшим, человеком, который не несет ответственности за  свои
поступки, таким образом, господин капитан, вся  ответственность  за  взрыв
падает на вас, ведь вы, бесспорно, не сумасшедший и... должен  признаться,
вы сильно скомпрометированы показаниями ваших  же  коллег.  Я  не  намерен
спрашивать  о  ваших  политических  взглядах,  я  привык  к  торжественным
заверениям в полной  невиновности,  честно  говоря,  они  уже  успели  мне
приесться; как-то  я  сказал  своим  товарищам:  в  этой  чудесной  стране
найдется не больше пяти, шести, на худой конец,  девяти  виновных,  и  нам
невольно придется спросить себя: против кого же, собственно говоря, велась
эта  война,  неужели  против  одних  только  рассудительных,  симпатичных,
интеллигентных,  я  бы  сказал  даже  сверхинтеллигентных,  людей...  так,
пожалуйста, ответьте на мой вопрос! Зачем, зачем вы это сделали?"


   Там, где  сидел  когда-то  американский  офицер,  молодая  девушка  ела
биточки и, хихикая, прихлебывала пиво маленькими  глотками;  на  горизонте
виднелась темно-серая стройная башня Святого Северина; она уцелела.


   Возможно,   Роберт    должен    был    сказать,    что    уважение    к
культурно-историческим памятникам кажется ему таким же умилительным, как и
та ошибка, в которую впали американцы  и  англичане,  считавшие,  что  они
встретят одних лишь извергов, а не симпатичных и рассудительных людей.  Он
воздвиг памятник Эдит и Ферди,  Шрелле  и  его  отцу,  Гролю  и  мальчику,
который бросал в  почтовый  ящик  его  записки,  памятник  поляку  Антону,
поднявшему руку на Вакеру и  убитому  за  это,  памятник  тысячам  юношей,
которые пели "Дрожат дряхлые кости",  потому  что  их  не  научили  ничему
лучшему, памятник овцам, которых никто не пас.
   Если его дочь Рут намерена поспеть на поезд, она пробегает сейчас  мимо
портала Святого Северина, направляясь к вокзалу; на темных волосах  Рут  -
зеленая шапочка, она в розовом джемпере, разгоряченная и счастливая;  ведь
ей предстоит встреча с отцом,  братом  и  дедушкой,  поездка  в  аббатство
Святого Антония, где они выпьют кофе перед  большим  семейным  торжеством,
назначенным на вечер.
   Старик стоял в тени у здания вокзала и изучал расписание  поездов;  его
худое лицо раскраснелось; отец был неизменно любезен,  щедр  и  приветлив,
вот уж кто никогда не принимал "причастия буйвола" и на  старости  лет  не
озлобился. Знал ли старик правду об аббатстве? Или еще  узнает?  А  Йозеф,
его сын, - сможет ли он ему это объяснить? И все-таки молчать  лучше,  чем
высказывать мысли  и  чувства,  которые  занесут  в  протоколы  и  покажут
психиатрам.


   Роберт так и не сумел ничего  объяснить  любезному  молодому  человеку,
который смотрел на него, качая головой; потом американец подвинул  к  нему
распечатанную пачку сигарет; он взял ее со стола, сказав "спасибо",  сунул
в карман, а сам снял с груди Железный крест, положил на стол и подвинул  к
молодому человеку; скатерть в красную и белую  клетку  слегка  смялась  на
этом месте, но он ее опять разгладил; молодой человек покраснел.
   - Да нет, - сказал Роберт, - простите, если это  вышло  неловко;  я  не
хотел вас обидеть, просто у меня вдруг возникло желание  подарить  вам  на
память Железный крест, на память о  человеке,  который  взорвал  аббатство
Святого Антония и получил за  это  орден,  взорвал,  хотя  знал,  что  его
начальник сумасшедший и что взрыв  и  в  тактическом  и  в  стратегическом
отношении совершенно бессмыслен. Я с удовольствием  возьму  сигареты,  но,
прошу  вас,  считайте,  что  мы  просто  обменялись  подарками,  ведь   мы
ровесники.
   Быть может, он взорвал аббатство потому, что на празднике  солнцеворота
десять монахов взобрались на Козакенхюгель  и,  когда  костер  разгорелся,
затянули песню "Дрожат  дряхлые  кости",  огонь  подложил  Отто,  а  он  с
маленьким сыном на руках стоял  тут  же;  его  мальчик,  белокурый  Йозеф,
захлопал в ладоши от радости, любуясь ярким пламенем; рядом с  ним  стояла
Эдит, сжимая его правую руку; быть может, он  взорвал  аббатство  также  и
потому, что Отто никогда не был ему чужим в этом мире, где  одно  движение
руки стоит человеку жизни; вокруг костра, зажженного в честь солнцеворота,
толпилась деревенская молодежь из Додрингена,  Шаклингена,  Кисслингена  и
Денклингена; костер бросал диковинные отсветы на разгоряченные лица парней
и девушек; Отто выпала честь зажечь этот костер, и все  вокруг  запели  то
же, что запел почтенный монах, вонзивший  шпоры  в  бока  своей  почтенной
крестьянской лошади: "Дрожат дряхлые кости". Молодежь с факелами в  руках,
горланя песню,  спустилась  с  холма;  возможно,  он  должен  был  сказать
американскому  офицеру,  что  взорвал  аббатство  потому,  что  монахи  не
следовали заповеди "паси овец Моих",  и  еще  объяснить  ему,  что  он  не
чувствует ни малейшего раскаяния; но вслух он произнес только:
   - Быть может, это была всего лишь шутка, игра.
   - Удивительные шутки, удивительные игры. Ведь вы - архитектор?
   - Нет, я занимаюсь статикой.
   - Пусть так, особой разницы я не вижу.
   - Взрыв, - сказал Роберт, - нечто противоположное статике. Так сказать,
ее обратная величина.
   - Извините, - прервал его молодой человек, - я всегда был слаб в точных
науках.
   - А мне они всегда доставляли величайшее удовольствие.
   - Ваше дело начинает интересовать меня уже не по служебной  линии.  Как
понимать ваши слова о любви к точным наукам,  значит  ли  это,  что  взрыв
представлял для вас интерес как для специалиста?
   - Весьма возможно. Разумеется, архитектору небезынтересно знать,  какие
силы требуются для того, чтобы парализовать действие статических  законов.
Согласитесь, взрыв был первоклассный.
   - Неужели вы всерьез утверждаете,  что  здесь  сыграл  свою  роль,  так
сказать, чисто абстрактный интерес к взрывам?
   - Да.
   - По-моему, я все же не вправе  пренебречь  обычным  допросом;  обращаю
ваше внимание на то, что  ложные  показания  давать  бесполезно;  в  нашем
распоряжении вся необходимая документация, мы всегда можем проверить  ваши
слова.
   Только в эту секунду Роберт вспомнил, что аббатство тридцать  пять  лет
назад построил его отец; когда-то ему так часто повторяли эту истину,  так
упорно ее вдалбливали, что он вообще перестал ее воспринимать.  Но  сейчас
Роберту стало страшно, как бы молодой человек не докопался  до  нее  и  не
подумал, что он нашел правильное объяснение взрыву - "отцовский комплекс".
Наверное, лучше всего было бы сказать молодому человеку: я взорвал потому,
что они "не пасли овец Его". Тем  самым  у  офицера  появилось  бы  веское
основание считать Роберта сумасшедшим. Пока молодой  человек  задавал  ему
вопросы, на которые он, не задумываясь, отвечал  "нет",  Роберт  продолжал
смотреть в окно на стройную башню Святого Северина, как  на  ускользнувшую
от него добычу.


   Девушка отодвинула от себя грязную тарелку и взяла тарелку кавалера;  в
ту минуту, когда она левой рукой ставила его тарелку на свою, она  держала
обе вилки в правой руке, а потом положила их  на  верхнюю  тарелку,  после
чего пожала освободившейся  правой  рукой  локоть  юноши  и,  улыбнувшись,
посмотрела ему в глаза.


   - Значит, вы не состояли ни в какой  организации?  Любите  Гельдерлина?
Хорошо. Завтра я, может быть, вызову вас опять.
   "И сострадая, сердце всевышнего твердым останется".


   Когда отец появился в зале, Роберт  покраснел,  он  тут  же  подошел  к
старику, взял у него из рук тяжелую шляпу и сказал:
   - Я забыл поздравить тебя с днем рождения, отец. Извини. Я заказал  для
тебя пиво, надеюсь, оно еще не очень нагрелось.
   - Спасибо, - сказал отец. - Спасибо за  поздравление;  насчет  пива  не
беспокойся, я вовсе не такой уж любитель холодного пива.
   Отец положил руку ему на плечо, и Роберт снова  покраснел,  вспомнив  о
том интимном жесте, которым они обменялись в аллее у лечебницы; когда  они
уславливались  о  встрече  на  вокзале  в  Денклингене,  он  вдруг  ощутил
потребность положить руку на плечо отца, и отец сделал то же самое.
   - Иди сюда, - сказал Роберт, - сядем за столик, до поезда еще  двадцать
пять минут.
   Они подняли кружки, кивнули друг другу и выпили.
   - Хочешь сигару, отец?
   - Нет, спасибо.  А  знаешь  ли  ты,  между  прочим,  что  за  последние
пятьдесят лет расписание поездов почти не изменилось? Даже  таблички,  где
обозначены часы и минуты, остались  прежние,  только  эмаль  на  некоторых
чуточку облупилась.
   - Здесь все как прежде: стулья, столы, картины, - сказал Роберт, -  все
как в те  погожие  летние  вечера,  когда  мы  пешком  приходили  сюда  из
Кисслингена и ждали здесь поезда.
   - Да, - ответил отец, - здесь ничего не изменилось. Ты звонил Рут,  она
приедет? Я ее так давно не видел.
   - Конечно, приедет, надо полагать, она уже сидит в вагоне.
   - В Кисслингене мы будем в половине пятого или немного позже;  как  раз
успеем выпить кофе и не спеша вернуться домой к семи. Вы ведь приедете  на
мой день рождения?
   - Ну разумеется, отец, как ты можешь сомневаться?
   - Да нет, я просто подумал, не отменить ли праздник, не  отказаться  ли
от него... хотя, может быть, этого не стоит делать из-за детей, и вообще я
ведь так долго готовился к этому дню.
   Старик опустил глаза на скатерть в красную и белую клетку,  на  которой
он описывал круги своей пивной кружкой; Роберта поразила гладкая  кожа  на
руках отца; у старика были руки невинного младенца. Отец  поднял  глаза  и
посмотрел Роберту в лицо.
   - Я думал о Рут и о Йозефе; ты ведь знаешь, что у Йозефа есть девушка?
   - Нет, не знаю.
   Старик опять опустил глаза и снова начал водить по скатерти кружкой.
   - Когда-то я надеялся, что обе  мои  здешние  усадьбы  станут  для  вас
чем-то вроде отчего дома, но все  вы  предпочитали  жить  в  городе,  даже
Эдит... только Йозеф, кажется, воплотит мою мечту в жизнь. Странно, почему
все считают, что он похож на Эдит и ровно ничего не унаследовал  от  нашей
семьи. Мальчик так похож на Генриха, что иногда я просто пугаюсь;  вылитый
Генрих, таким бы он стал с годами... Ты помнишь Генриха?
   "Нашу собаку звали Бром, и мне дали подержать вожжи, они  были  черные,
кожаные,  и  кожа  потрескалась  по  краям;  хочу   ружье,   хочу   ружье;
Гинденбург".
   - Да, помню.
   - После смерти Генриха усадьба, которую я ему подарил, снова  вернулась
ко мне, кому мне подарить ее теперь? Йозефу или Рут?  А  может,  тебе?  Ты
хотел бы ее получить? Ты хотел бы иметь коров  и  пастбища,  центрифуги  и
корморезки, тракторы и сеноворошилки? Или, может, лучше передать  все  это
добро монастырю? Обе усадьбы я купил  на  свой  первый  гонорар;  когда  я
строил аббатство, мне было всего двадцать девять лет, ты  даже  не  можешь
себе представить, что значило  для  молодого  архитектора  получить  такой
заказ. Скандал! Сенсация! Но я  езжу  туда  так  часто,  не  только  чтобы
представить себе будущее, которое уже давным-давно стало прошлым. Когда-то
я мечтал сделаться на старости лет чем-то вроде крестьянина. Но  из  этого
ничего не вышло,  я  просто  старый  дурак,  который  играет  в  жмурки  с
собственной женой; мы попеременно закрываем глаза и мысленно меняем  дату,
как меняют пластинки в проекционных фонарях, с помощью  которых  на  стене
показывают разные картины;  вот,  пожалуйста,  тысяча  девятьсот  двадцать
восьмой год - мать держит за руку двух красивых  сыновей,  одному  из  них
тринадцать, другому одиннадцать, рядом стоит отец с  сигарой  во  рту,  он
улыбается; на заднем плане виднеется не то Эйфелева  башня,  не  то  замок
Святого Ангела, не то Бранденбургские ворота; выбери себе сам декорацию по
вкусу; быть может, это берег моря в Остенде, или башня  Святого  Северина,
или же киоск, где продается лимонад, в Блессенфельдском парке. Да нет  же,
разумеется,  на  заднем  плане  -  аббатство  Святого  Антония;  в   нашем
фотоальбоме оно запечатлено во все времена года,  меняется  только  одежда
людей в соответствии с модой: на матери шляпа то с большими полями,  то  с
маленькими; сама она то стриженая, то с высокой прической, иногда  на  ней
узкая юбка, иногда широкая; есть карточка, где младшему из вас три года, а
старшему пять, на другой - младшему пять, а старшему семь; потом в альбоме
появляется незнакомка: светловолосая молодая женщина с ребенком на  руках,
второй ребенок стоит рядом с ней, одному ребенку годик, другому три  года;
знаешь ли ты, что я любил Эдит, как навряд ли полюбил бы  родную  дочь;  я
никак не мог себе представить, что у нее  были  отец,  мать  и  брат.  Она
казалась мне вестницей бога; пока Эдит жила у нас  в  доме,  я  мог  опять
произносить его имя вслух и молиться без краски  стыда;  какую  весть  она
принесла оттуда, что сказала тебе, как учила мстить за агнцев? Надеюсь, ты
точно выполнил веление божье, не посчитался  ни  с  одним  из  тех  ложных
аргументов, с коими всегда считался я, надеюсь, ты не  стал  цепляться  за
чувство собственного превосходства, сохраняя его на льду иронии,  как  это
делал я? У Эдит на самом деле  был  брат?  Этот  брат  и  сейчас  жив?  Он
действительно существует?
   Старик водил кружкой  по  скатерти,  уставившись  на  красные  и  белые
клетки; не поднимая головы, он спросил:
   - Скажи, ее брат действительно существует? Ведь он был твоим другом,  я
как-то видел его, я стоял у окна в спальне - он шел по двору к тебе; с тех
пор я не могу его забыть, я часто  думаю  о  нем,  хотя  видел  его  всего
несколько  секунд;  я  испугался,  словно  он  был  грозным  ангелом.   Он
действительно существует?
   - Да.
   - Он жив?
   - Да. Ты его боишься?
   - Да. И тебя тоже. Неужели ты этого не  знал?  Я  не  спрашиваю,  какую
весть тебе принесла Эдит, скажи только - ты исполнил ее наказ?
   - Да.
   - Хорошо. Ты удивлен тем, что я боялся тебя и еще до сих  пор  немножко
побаиваюсь. Ваши