я сидела рядом со мной  и,  сажая  кляксы,  писала  что-то  в  своей
тетради по арифметике; она вдруг звонко рассмеялась; отец подошел  к  ней,
поцеловал ее в  лоб  и  сказал:  "Да,  детка,  это  и  впрямь  смешно".  Я
почувствовал ревность, ведь меня отец еще ни разу не  целовал  в  лоб;  мы
любили его, Марианна, но все еще немного побаивались,  особенно  когда  он
стоял перед планом с черным грифелем в руках и говорил: "Взорвать... долой
все это". Отец был всегда строг, когда  дело  касалось  моих  занятий,  он
часто повторял: "Есть только два пути - либо ничего не знать,  либо  знать
все; твоя мать ничего не знала, по-моему, она не закончила даже  начальной
школы; и все же я никогда не женился бы ни на какой другой женщине;  одним
словом, решай!" Мы его любили, Марианна; и когда я сейчас думаю, что в  то
время ему было немногим больше тридцати лет, мне просто  не  верится;  мне
всегда казалось, что он гораздо старше, хотя он вовсе не выглядел  старым;
иногда он даже был веселым, чего теперь с ним не бывает; по  утрам,  когда
мы вылезали из своих кроватей, он уже стоял у окна, брился и  кричал  нам:
"Война кончилась, дети", хотя война кончилась  уже  четыре  или  пять  лет
назад.
   - А теперь пошли, - сказала Марианна, - нельзя, чтобы они ждали столько
времени.
   - Пусть подождут, - ответил он. - Я  еще  должен  узнать,  что  было  с
тобой, овечка. Я ведь почти ничего о тебе не знаю.
   - Овечка, - повторила она, - почему ты меня так называешь?
   - Просто мне вдруг пришло в голову это слово, -  ответил  он,  -  скажи
мне, что было с тобой; каждый раз, когда я замечаю, что у  тебя  такой  же
говор, как у додрингенцев, мне становится смешно, тебе он не идет; я знаю,
что ты училась в тамошней школе, хотя ты и не оттуда родом; и еще я  знаю,
что ты помогаешь госпоже Клошграбе печь пироги, готовить и гладить белье.
   Марианна положила его голову к себе на колени, прикрыла ему глаза рукой
и сказала:
   - Ты хочешь знать, что было со мной?  Со  мной?  Ты  это  действительно
хочешь знать?.. Падали бомбы, но они так и не попали в  меня,  хотя  бомбы
были очень большие, а я очень маленькая; люди в  бомбоубежище  совали  мне
разные лакомства, а бомбы все  падали  и  падали,  но  не  убили  меня,  я
слышала, как они взрывались и как осколки с шумом пролетали  сквозь  ночь,
подобно порхающим птицам, и кто-то пел в бомбоубежище "Дикие гуси с  шумом
несутся  сквозь  ночь".  Отец  мой  был  высокого  роста,  темноволосый  и
красивый, он носил коричневый мундир с золотым шитьем,  на  поясе  у  него
висело что-то вроде кинжала, отливавшего серебром;  он  выстрелил  себе  в
рот; не знаю, видел ли ты когда-нибудь человека, который выстрелил себе  в
рот? Нет, не видел, ну, тогда благодари бога, что он спас  тебя  от  этого
зрелища. Отец лежал на  ковре,  и  кровь  текла  по  турецкому  ковру,  по
смирнскому узору - настоящему  смирнскому,  дорогой  мой;  моя  мать  была
белокурая высокая женщина в синей форме, она  носила  красивые  элегантные
шляпки, но не носила кинжала у бедра;  у  меня  был  еще  младший  братик,
белокурый  мальчик,  намного  моложе  меня;  братик  висел  над  дверью  с
пеньковой петлей  на  шее,  покачиваясь  взад  и  вперед;  я  смеялась,  я
продолжала смеяться и тогда, когда  мать  накинула  мне  веревку  на  шею,
бормоча себе под нос: "Он так велел", но тут вошел какой-то  человек,  без
мундира, без золотого шитья  и  без  кинжала,  с  пистолетом  в  руке,  он
наставил пистолет на мою мать и вырвал меня у нее из рук, я заплакала,  на
шее у меня уже болталась веревка, и мне хотелось сыграть в ту же  игру,  в
какую играл мой младший братик, - в игру под  названием  "он  так  велел";
однако человек, зажав мне рот, спустился по лестнице  со  мной  на  руках,
снял с меня петлю и посадил на грузовик...
   Йозеф попытался отнять руки Марианны от своего лица, но девушка  крепко
прижала их к его глазам.
   - Ты не хочешь узнать, что было дальше? - спросила она.
   - Хочу, - ответил он.
   - Тогда не открывай глаз и дай мне закурить.
   - Здесь, в лесу?
   - Да, здесь, в лесу.
   - Достань сигарету из кармашка моей рубахи.
   Йозеф почувствовал, как она  расстегнула  кармашек  его  рубахи  и,  не
отнимая правой руки от его глаз, вытащила пачку сигарет и коробок спичек.
   - Я тебе тоже дам закурить, - сказала  она,  -  здесь,  в  лесу...  Мне
исполнилось тогда ровно пять лет, и я была таким милым ребенком, что  люди
ухитрялись  баловать  меня  даже  на  грузовике:  они  совали  мне  всякие
лакомства и на стоянках мыли меня с мылом; грузовик обстреливали из  пушек
и пулеметов, но не попадали в него; так мы ехали  долго,  не  знаю  точно,
сколько времени, но наверняка  не  меньше  двух  недель,  а  когда  машина
остановилась, то человек, который не дал мне сыграть в игру под  названием
"он так велел", взял меня с собой; он заворачивал меня  в  одеяло  и  клал
рядом на сено или на солому, а то и на кровать и  говорил:  "Ну-ка,  скажи
мне: "отец", но я не знала, что такое  "отец",  того  мужчину  в  красивом
мундире я всегда называла "папочка", потом я  все  же  научилась  говорить
"отец", так я звала тринадцать лет подряд человека,  который  не  дал  мне
сыграть в ту игру; теперь у меня была своя кроватка, свое одеяло  и  мать,
она была строгая, но любила меня; девять  лет  я  прожила  в  их  опрятном
домике. В школе священник сказал про меня: "Посмотрите-ка, кто перед нами!
Перед  нами  самая  настоящая,  самая  подлинная   язычница";   все   дети
засмеялись, потому что они не были язычниками, но священник  добавил:  "Но
мы быстро превратим нашу маленькую язычницу, нашу милую овечку в маленькую
христианку"; и они превратили меня  в  христианку.  Овечка  была  милая  и
счастливая; водила хороводы и  скакала  на  одной  ножке,  играла  в  мяч,
прыгала через веревочку и очень любила своих  родителей,  а  потом  настал
день,  когда  в  школе  было  пролито  несколько  слезинок  и  произнесено
несколько напутственных речей, где несколько раз повторялось об  окончании
целого жизненного этапа; после школы овечка поступила в ученье к портнихе,
она училась управляться с иголкой и ниткой, а мать учила ее убирать,  печь
пироги и готовить; все в деревне говорили: "Когда-нибудь  на  ней  женится
принц, она достойна принца..." Но вот в один  прекрасный  день  в  деревню
прикатил очень большой и очень черный автомобиль; за рулем сидел бородатый
человек; автомобиль остановился на деревенской площади, и человек спросил,
не выходя из машины: "Будьте добры, скажите, где живут  Шмитцы?"  Люди  на
площади ответили ему: "У нас очень много Шмитцев, какие именно вам нужны?"
Человек за рулем сказал: "Те, у кого есть приемная дочь"; люди на  площади
ответили: "Значит, вам нужен Эдуард Шмитц, он живет вон там за кузницей, в
доме, перед которым растет самшит". Человек за рулем сказал  "спасибо",  и
автомобиль  покатил  дальше;  за  ним  двинулось  много  народу;  ведь  от
деревенской площади до дома Эдуарда Шмитца было не более пятидесяти шагов;
я сидела на кухне и перебирала салат; мне очень нравилось это  занятие,  я
любила перебирать листья - плохие выбрасывать, а хорошие класть в  решето,
где салат казался таким зеленым и чистым. Ни о чем  не  подозревая,  мы  с
матерью мирно беседовали: "Не  огорчайся,  Марианна,  -  говорила  она,  -
ничего  не  поделаешь,  все   мальчики   становятся   несносными   лет   в
тринадцать-четырнадцать, а некоторые уже в двенадцать, в этом возрасте они
выкидывают разные штуки, такова природа, а с природой сладить нелегко",  а
я отвечала: "Я огорчаюсь вовсе не из-за этого". "Из-за чего  же  ты  тогда
огорчаешься?" - спросила мать. Я сказала: "Я вспоминаю своего братика,  он
висел, а  я  смеялась,  не  зная,  как  все  это  ужасно...  ведь  он  был
некрещеный". Не успела мать ответить, как открылась дверь; мы  не  слышали
стука... Я сразу же узнала ее, она все еще  была  белокурая  и  высокая  и
носила, как и раньше, элегантную шляпку, но синей формы на ней  сейчас  не
было; она тут же подошла ко мне, раскрыла объятия и  сказала:  "Ты  -  моя
Марианна... разве голос крови тебе ничего не говорит?"  На  секунду  ножик
замер у меня в руке, а потом я ответила, аккуратно обрезая салатный  лист:
"Нет, голос крови мне ничего не говорит". "Я - твоя мать", - сказала  она.
"Нет, - возразила я, - вон моя мать.  Меня  зовут  Марианна  Шмитц,  -  и,
помолчав немного, добавила: - "Он так велел", и вы набросили мне петлю  на
шею, милостивая государыня". Этому обращению я выучилась  у  портнихи,  от
нее я узнала, что таким дамам следует говорить "милостивая государыня".
   Она кричала, плакала и пыталась обнять меня, но я держала у  груди  нож
острием вперед; она  говорила  о  гимназиях  и  университетах,  кричала  и
плакала, но я выбежала через черный ход в сад, а потом в поле, прибежала к
священнику и рассказала ему все. Он сказал: "Она твоя мать, а родительские
права есть родительские права; пока ты не станешь совершеннолетней,  право
на ее стороне; дело скверное". Я возразила ему: "Разве она не потеряла это
право, когда играла в игру  под  названием  "он  так  велел."?"  Священник
ответил: "Ты хитрое создание, запомни этот довод хорошенько". Я  запомнила
этот довод и без конца приводила его, когда они начинали говорить о голосе
крови. "Я не слышу голоса крови, - повторяла я, -  совершенно  не  слышу".
Они   удивлялись.   "Но   ведь    это    невозможно,    подобный    цинизм
противоестествен". - "Нет, - говорила я,  -  "он  так  велел"  -  вот  что
противоестественно". Они отвечали:  "Но  ведь  это  случилось  уже  больше
десяти лет назад, и твоя мать раскаивается в своем поступке". Я  говорила:
"Есть поступки, которые нельзя  искупить  даже  раскаянием".  "Неужели  ты
хочешь быть неумолимей самого господа бога, который судит нас?" - спросила
она. "Я не бог, - ответила я, - и не могу быть такой милосердной, как он".
Меня оставили у моих родителей. Но одному я  не  сумела  помешать:  отныне
меня зовут не Марианна  Шмитц,  а  Марианна  Дросте.  У  меня  было  такое
чувство,  словно  мне  что-то  вырезали...  Я  все  еще  вспоминаю  своего
маленького братика, которого заставили играть в игру под названием "он так
велел", - тихо прибавила она. - Ты по-прежнему считаешь, что бывают  более
страшные истории, такие, что их нельзя даже рассказать?
   - Нет, нет, - сказал Йозеф, - Марианна Шмитц, я все тебе расскажу.
   Марианна отняла руку от его глаз, он выпрямился и посмотрел на нее; она
старалась не улыбаться.
   - Такого ужаса твой отец не сделал бы, - сказала она.
   - Да, - согласился он, - такого ужаса он не  сделал  бы,  хотя  все  же
сделал нечто ужасное.
   - Пошли, - сказала она, - расскажешь  мне  в  машине,  скоро  уже  пять
часов, им придется нас ждать;  если  бы  у  меня  был  дедушка,  я  бы  не
заставляла его ждать, а если бы у меня был такой дедушка, как у тебя, я бы
для него ничего не пожалела.
   - А для моего отца? - спросил Йозеф.
   - Его я пока не знаю,  -  ответила  Марианна,  -  пошли.  И  не  трусь,
расскажи ему все при первом же удобном случае. Пошли.
   Она заставила его встать, и, когда они сели в машину, он, как и раньше,
положил ей руку на плечо.



9

   Молодой банковский служащий  бросил  на  Шреллу  сочувственный  взгляд,
когда тот пододвинул к нему по мраморной доске пять английских шиллингов и
тридцать бельгийских франков.
   - И это все?
   - Да, все, - сказал Шрелла.
   Служащий взялся за арифмометр и с неудовольствием покрутил ручку, ручка
вращалась так недолго, что уже в этом, казалось, было что-то  унизительное
для Шреллы; служащий быстро написал несколько цифр на бланке и подвинул  к
Шрелле пятимарковую бумажку, четыре монетки по десять пфеннигов и  три  по
одному.
   - Следующий, прошу вас.
   - Не можете ли вы сказать, как проехать в Блессенфельд? - тихо  спросил
Шрелла. - Вы не знаете, туда все еще ходит одиннадцатый номер?
   - Ходит ли одиннадцатый номер в Блессенфельд? Но ведь я  не  справочное
бюро, - сказал молодой служащий, - впрочем, я, право, не знаю.
   - Спасибо. - Шрелла сунул деньги в карман и отошел, пропустив к  окошку
какого-то господина, который положил на мраморную доску пачку  швейцарских
франков; уходя, Шрелла слышал, как ручка  арифмометра  начала  почтительно
вращаться,  совершая  оборот  за  оборотом.  Пренебрежение,  облеченное  в
вежливую форму, действует сильнее всего, подумал Шрелла.
   Зал ожидания на вокзале. Лето. Солнце. Веселые лица. Конец недели.  Бои
из отеля тащат чемоданы на перрон; молодая женщина  стоит,  высоко  подняв
табличку с надписью: "Отъезжающие в Лурд, собирайтесь здесь". Газетчики...
цветочные киоски... Девушки и юноши с пестрыми купальными полотенцами  под
мышкой.
   Шрелла  перешел  вокзальную  площадь,  остановился  на   островке   для
пешеходов и начал изучать трамвайные маршруты: одиннадцатый номер все  еще
ходил в Блессенфельд; сейчас он стоит у  светофора,  между  отелем  "Принц
Генрих" и боковым приделом Святого Северина; а вот он подошел к остановке;
все пассажиры постепенно выходят. Шрелла  стал  в  очередь,  выстроившуюся
перед загородкой кондуктора, заплатил за проезд, сел, снял  шляпу,  провел
платком по потному лбу и вытер стекла очков;  пока  трамвай  трогался,  он
тщетно ждал, что в нем пробудятся какие-то чувства, но чувства  так  и  не
пробудились; гимназистом он  тысячи  раз  ездил  на  одиннадцатом  номере;
пальцы его  попутчиков  были  измазаны  чернилами,  мальчишки  без  умолку
болтали о всяких пустяках, и это всегда  действовало  ему  на  нервы;  они
говорили о  сечении  шара,  об  ирреалисе  и  плюсквамперфекте,  о  бороде
Барбароссы, которая проросла через стол; болтали о "Коварстве и любви",  о
Ливии и об Овидии  в  зеленовато-сером  картонном  переплете;  чем  дальше
трамвай уходил от центра, тем тише становилась болтовня; те, кто рассуждал
с наибольшим апломбом, сходили в центре и растекались по широким сумрачным
улицам, застроенным солидными домами;  те,  кто  говорил  несколько  менее
уверенно, сходили в новых районах и разбредались по более узким  улицам  с
менее  солидными  домами;  в  трамвае  оставалось   всего   лишь   два-три
гимназиста, ехавших в Блессенфельд, где были самые несолидные дома;  когда
трамвай, покачиваясь, подъезжал к  конечной  остановке,  минуя  огороды  и
гравийные карьеры, разговор входил в нормальное русло.
   - Твой отец тоже бастует?  У  Грессигмана  дают  сейчас  уже  четыре  с
половиной процента скидки.
   - Маргарин подешевел на пять пфеннигов.
   Около парка, где летом всю зелень быстро вытаптывали, где песок  вокруг
небольших прудов был изрыт тысячами детских ножек и густо усеян мусором  -
клочками бумаги и осколками бутылок, на углу Груффельштрассе,  где  склады
старьевщиков все снова и снова  наполнялись  железным  ломом  и  тряпками,
бумагой и бутылками, открылся жалкий ларек с лимонадом: тощий  безработный
решил попытать счастья в торговле; за короткое время он разжирел,  отделал
свою будку стеклом и нержавеющей сталью, оборудовал блестящие автоматы  и,
нажравшись пфеннигов, стал барином, хотя ему все еще приходилось время  от
времени сбавлять цену за  стакан  лимонада  на  два  пфеннига,  с  опаской
предупреждая клиента:
   - Только больше никому не говори.
   Одиннадцатый номер,  покачиваясь  из  стороны  в  сторону,  проехал  по
центру, а потом  начал  приближаться  к  Блессенфельду,  минуя  огороды  и
гравийные карьеры, но чувства так и не пробудились в  Шрелле;  тысячи  раз
Шрелла слышал названия этих  остановок:  Буассерештрассе,  Северный  парк,
Блесский вокзал, Внутреннее кольцо; но в этот солнечный день, когда  почти
пустой трамвай подъезжал к конечной остановке, все названия  казались  ему
незнакомыми, как будто их произносили во сне, и сон этот видел  не  он,  а
другой человек, тщетно пытавшийся  рассказать  ему  об  увиденном;  теперь
названия остановок звучали, как вопли о помощи,  доносившиеся  из  густого
тумана.
   Там, на углу Парковой улицы и Внутреннего кольца, стояла  будочка,  где
мать попыталась было торговать жареной рыбой, но потерпела  неудачу  из-за
своего чересчур мягкого сердца:
   - Я не могу отказать голодным  ребятишкам  в  кусочке  рыбы,  ведь  они
видят, как я ее жарю.
   Отец отвечал:
   - Ну конечно, ты  не  можешь,  но  нам  придется  закрыть  лавочку,  мы
потеряли кредит, разорились, торговцы больше не отпускают нам товара.
   Пока кусок рыбного филе, обвалянный в сухарях, жарился в кипящем масле,
мать  накладывала  на  картонную  тарелочку  две-три  ложки  картофельного
салата; _сострадая, сердце матери твердым не оставалось_;  из  ее  голубых
глаз катились слезы; соседки шептали друг другу: "Она  выплачет  себе  всю
душу". Мать перестала  есть  и  пить,  из  пышной,  цветущей  женщины  она
превратилась  в  худосочную  бледную  немочь;  от  пригожей  буфетчицы  из
привокзального буфета - общей любимицы  -  осталась  только  тень;  целыми
днями она бормотала: "О господи! О господи!" - и перелистывала истрепанные
страницы сектантских молитвенников, возвещавших  о  светопреставлении;  на
пыльных улицах развевались красные флаги, и в то же  время  там  проносили
плакаты с портретами Гинденбурга; то и дело слышались  крики  и  выстрелы;
вспыхивали драки; пели фанфары и гремел барабан.  В  гробу  мать  казалась
совсем девочкой - такая она была  маленькая  и  худая;  ее  похоронили  на
кладбище для  бедняков,  на  могиле  посадили  астры  и  поставили  тонкий
деревянный крест с надписью: "Эдит Шрелла, 1896-1932"; мать выплакала себе
всю душу, а потом ее плоть смешалась с землей на Северном кладбище.
   -  Конечная  остановка,  -  объявил  кондуктор,  вылезая  из-за   своей
загородки и закуривая окурок  сигареты.  -  Дальше  мы,  к  сожалению,  не
поедем, - добавил он, проходя вперед.
   - Спасибо.
   Тысячи раз он садился в трамвай и выходил  из  него  на  этом  месте...
конечная остановка одиннадцатого  номера...  где-то  здесь,  между  ямами,
вырытыми землечерпалкой, и бараками,  обрывались  ржавые  рельсы,  которые
проложили тридцать лет назад, намереваясь удлинить трамвайную линию; а вот
и ларек с  лимонадом:  нержавеющая  сталь,  стеклянные  сифоны,  блестящие
автоматы, аккуратно разложенные плитки шоколада.
   - Мне, пожалуйста, стакан лимонаду.
   Зеленоватая жидкость в безукоризненно чистом стакане напоминала  вкусом
душистый ясменник.
   - Пожалуйста, сударь, если  вам  не  трудно,  бросьте  бумагу  в  урну.
Вкусная вода?
   - Да, спасибо.
   Куриные ножки и  мягкая  куриная  грудка,  хорошо  зажаренные  в  масле
наивысшего качества, были вложены в целлофановый  пакетик  из  набора  для
пикника и заколоты булавками; курица еще не успела остыть.
   - Какой аппетитный запах. Не хотите ли еще стакан лимонаду?
   - Нет, спасибо. Дайте мне, пожалуйста, полдюжины сигарет.
   В раздобревшей торговке  лимонадом  еще  можно  было  узнать  тоненькую
красивую девочку, какой она была прежде. Правда, теперь ее голубые детские
глазки, которые в былые дни исторгли  из  груди  мечтательного  капеллана,
готовившего детей к первому причастию, такие слова, как "ангельски  чистое
невинное дитя", застыли, стали жесткими глазами торговки.
   - Девяносто пфеннигов за все, прошу вас.
   - Спасибо.
   Кондуктор одиннадцатого номера дал звонок к отправлению; Шрелла слишком
замешкался, теперь ему предстояло пробыть в Блессенфельде целых двенадцать
минут до следующего трамвая; он закурил, медленно допил лимонад  и,  глядя
на розовое каменное лицо  торговки,  попытался  вспомнить,  как  ее  звали
когда-то; это белокурое создание очень  быстро  утратило  свою  ангельскую
чистоту; девчушка носилась с распущенными волосами по  парку  и  завлекала
юношей в темные подъезды; она  вымогала  любовные  клятвы  у  охрипших  от
волнения подростков; а ее брат, такой же белокурый и  такой  же  ангельски
чистый, тщетно подбивал мальчишек со всей улицы на благородные подвиги, он
служил