няшнее число: "6 сентября  1958  года";  я  не
слепая, я знаю, что твой облик нельзя  приписать  искусству  парикмахеров;
давай играть с тобой вместе, отврати глаза от прошлого, но не  рассказывай
мне снова о твоем лучезарном белокуром внуке, который  унаследовал  сердце
матери и разум отца. Теперь, когда аббатство восстанавливают, он находится
там вместо тебя. Сдал ли он уже экзамен  на  аттестат  зрелости?  Он  тоже
будет изучать архитектуру? А сейчас он проходит практику?  Прости,  что  я
смеюсь; я никогда не относилась серьезно к постройкам;  все  это  -  прах,
уплотненный  прах,  который  превращается  в  камень;  оптический   обман,
фата-моргана, обреченная на  то,  чтобы  со  временем  стать  развалинами;
"победу надо завоевывать, ее нам никто не подарит" - я прочла это в газете
сегодня утром, перед тем как меня привезли сюда: "...Все ликовали... люди,
преисполненные веры  и  надежды,  прислушивались  к  словам...  восторг  и
воодушевление охватили всех..."
   Хочешь, я прочту тебе вслух - это напечатано в местной газетке?
   У тебя не семью семь внуков, а всего дважды один или единожды два;  они
не будут пользоваться привилегиями, я обещала  это  Эдит,  агнцу,  они  не
будут принимать "причастие буйвола", и мальчик не станет учить в  гимназии
стихотворение:

   Благословен любой удар, что ниспослал нам рок,
   Он единенье наших душ нам укрепить помог...

   Ты читаешь слишком много центральных газет,  которые  преподносят  тебе
"буйвола" под сладким или под кислым соусом, в сухарях и еще бог  знает  в
каком виде, ты прочел слишком  много  газет  для  сверхобразованных;  если
хочешь, чтобы тебя каждый день обливали ушатами помоев, помоев без  всяких
примесей и подделок, - читай статейки в местных листках, они печатают их с
самыми лучшими намерениями, какие себе только можно представить, а  вот  у
твоих центральных газет нет таких намерений, они просто трусливы, зато мои
листки все делают  с  наилучшими  намерениями;  пожалуйста,  не  пользуйся
привилегиями и не щади себя, смотри, что пишет обо  мне  моя  газетенка  в
стихотворении "Матери павших...":

   Вас, как святых, народ германский чтит,
   Но ваше сердце о сынах скорбит.

   Я - святая, и моя душа скорбит, мой сын Отто  Фемель  пал...  Приличия,
приличия, честь, верность, а он донес на нас полиции;  в  один  прекрасный
день от нашего сына Отто не осталось ничего, кроме оболочки; не щади  себя
и не пользуйся привилегиями; настоятеля они, разумеется, пощадили, ведь  и
он  принял  "причастие  буйвола"...  приличия,  благопристойность,  честь;
наверху, на холме, с которого открывается  вид  на  очаровательную  долину
Киссаталь, они вместе с монахами, державшими в руках факелы, отпраздновали
наступление новой эры, эры "жертв и страданий"; у  людей  опять  появились
пфенниги на булочки и на то, чтобы купить себе кусок мыла; настоятель  был
поражен тем, что Роберт не захотел  участвовать  в  церемонии;  монахи  на
взмыленных конях во весь опор взлетели на вершину холма, они хотели зажечь
там костер; они праздновали солнцеворот; зажечь поленницу разрешили  Отто;
он сунул горящий факел в кучу хвороста, на холме зазвучали голоса, которые
так прекрасно умели  петь  "rorate  coeli",  но  теперь  они  пели  песню,
которую, я надеюсь, никогда не запоет мой внук: "Дрожат дряхлые кости"; ну
как, твои кости еще не дрожат, старик?
   Иди сюда, положи голову мне на колени, закури сигару, чашка кофе  стоит
рядом с тобой, тебе ее легко  достать;  закрой  глаза,  хватит,  подремли,
забудем счет времени, давай повторять без конца, как причитание,  "помнишь
ли ты?..". Вспомни годы, когда мы жили за  городом  в  Блессенфельде,  где
каждый вечер  казался  субботним,  где  народ  угощался  жареной  рыбой  в
закусочных, а пирожными  и  мороженым  прямо  у  тележек  продавцов;  этим
счастливчикам позволялось есть руками, а мне этого никогда  не  позволяли,
пока  я  жила  дома;  но  ты  мне  позволил;  вокруг  визжали  шарманки  и
поскрипывали карусели, мои глаза и  уши  были  открыты,  и  я  проникалась
сознанием того, что только непостоянное может быть постоянным; ты вызволил
меня из страшного дома, где семья  Кильб  прожила  четыреста  лет,  тщетно
пытаясь вырваться на волю; до знакомства с тобой я проводила летние вечера
в садике на крыше, а они сидели внизу  и  пили  вино;  там  собиралось  то
мужское, то дамское общество, но в визгливом женском смехе  я  слышала  то
же, что и в громком гоготе мужчин, -  отчаяние;  их  отчаяние  становилось
явным, когда вино развязывало им языки, когда они преступали табу и аромат
летнего вечера высвобождал их из  оков  ханжества;  все  они  не  были  ни
достаточно богатыми, ни  достаточно  бедными,  чтобы  открыть  единственно
постоянное на земле - непостоянство; я тосковала  по  нему,  хотя  и  меня
воспитали в духе вечных категорий... брак,  верность,  честь,  супружеская
спальня,  где  все  совершается  по  обязанности,  а  не  по   склонности;
солидность строительных сооружений  -  все  это  прах,  уплотненный  прах,
который снова превращается в пыль;  в  ушах  у  меня  все  время  звучало,
подобно зову бурлящей в половодье реки:  "зачемзачемзачем",  я  не  хотела
проникаться их отчаянием, не хотела принять в наследство тот мрак, который
они передавали из поколения в поколение; я тосковала по белому  невесомому
"причастию агнца", и, когда пели "mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa",
я старалась вырвать из своей груди наследие пращуров  -  тьму  и  насилие;
возвращаясь от мессы, я оставляла в передней молитвенник, отец еще успевал
запечатлеть на моем лице приветственный поцелуй, а потом  я  слышала,  как
постепенно удалялся его густой  бас,  пока  он  шел  через  двор  к  своей
конторе; мне было пятнадцать, шестнадцать, семнадцать,  восемнадцать  лет;
по  жестким  глазам   матери   я   видела,   что   она   поджидает   моего
совершеннолетия; когда-то ее бросили на  съедение  волкам,  так  стоит  ли
щадить меня? Эти волки уже подрастали -  выпивохи  в  форменных  фуражках,
красивые и некрасивые; на мне тяготело страшное  проклятие:  глядя  на  их
руки и глаза, я знала, что станет с ними лет в сорок или в  шестьдесят,  я
видела на их лицах и руках вздувшиеся лиловые вены; от этих людей  никогда
не  пахло   субботним   вечером...   серьезность,   мужское   достоинство,
ответственность; они будут стоять на  страже  законов,  преподавать  детям
историю, подсчитывать барыши; решив раз и навсегда сохранять  политическое
благоразумие, все они  так  же,  как  и  мои  братья,  осуждены  принимать
"причастие буйвола"; уже смолоду они не бывают молоды, лишь  смерть  сулит
всем им блеск и величие, окутывая их легендарной дымкой;  время  было  для
этих людей только средством приближения к  смерти,  они  принюхивались  ко
всякой мертвечине, и им нравилось все, что пахло гнилью,  они  сами  пахли
гнилью; тление... я ощущала его в отчем доме и в  глазах  тех,  кому  меня
предназначали на съедение; господа в форменных фуражках,  стражи  законов;
только две вещи были под запретом - жажда жизни и игра. Ты понимаешь меня,
старик? Игра считалась смертным грехом; не спорт - его они  терпели,  ведь
спорт  сохраняет  живость,  придает  грацию,  красоту,  улучшает  аппетит,
аппетит волков; комнаты  с  кукольной  мебелью  -  это  тоже  хорошо,  они
воспитывают женские и материнские инстинкты; танцевать опять-таки  хорошо,
так полагается, но зато  грех  танцевать  в  полном  одиночестве  в  одной
рубашке у себя в комнате, это ведь не обязательно; на  балах  и  в  темных
коридорах господам в форменных  фуражках  разрешалось  тискать  меня,  они
имели также право расточать  мне  не  очень  рискованные  ласки  в  лесных
сумерках, когда мы возвращались с пикников;  такие  вещи  были  дозволены,
ведь мы не ханжи! Я молилась, чтобы  явился  избавитель  и  спас  меня  от
смерти в волчьем логове, я молилась и принимала белое причастие, я  видела
тебя в окне мастерской; если бы ты только знал, как я тебя любила, если бы
ты только догадался, ты не стал бы сейчас так смотреть на меня, не показал
бы мне счет времени; лучше расскажи, как выросли за эти  годы  мои  внуки,
расскажи, спрашивают ли они обо мне, не забывают ли меня. Нет, я  не  хочу
их видеть, я знаю,  они  меня  любят,  знаю  также,  что  была  лишь  одна
возможность спасти меня от убийц - объявить сумасшедшей. Но ведь  со  мной
могло случиться то же, что с матерью Греца,  правда?  Мне  повезло,  очень
повезло, в мире, где одно движение руки стоит человеку жизни, где, объявив
человека сумасшедшим, можно либо погубить его, либо спасти;  нет,  пока  я
еще не собираюсь изрыгнуть годы, которые меня заставили проглотить,  я  не
хочу  видеть  Йозефа  двадцатидвухлетним  молодым  человеком  со   следами
известки на брюках, с пятнами гипса на пиджаке, не хочу  видеть,  как  он,
сияя, размахивает линейкой или идет, держа под мышкой скатанные  в  трубку
чертежи, не хочу видеть  девятнадцатилетнюю  Рут,  читающую  "Коварство  и
любовь"; закрой глаза, старый Давид, захлопни календарь, вот тебе кофе.
   Я в самом деле боюсь, поверь мне,  это  не  ложь,  пусть  мой  кораблик
плывет, не топи его, не будь озорным мальчишкой,  который  все  разрушает;
сколько в мире зла и как мало на свете чистых душ; Роберт тоже участвует в
игре, он послушно отправляется повсюду, куда  я  его  посылаю:  от  тысяча
девятьсот семнадцатого до тысяча девятьсот сорок второго года  -  ни  шагу
дальше; он держится всегда прямо, не гнется, он истый немец; я  знаю,  что
он тосковал по родине, что на чужбине ничто не приносило ему счастья -  ни
игра в бильярд, ни зубрежка формул, знаю, что он вернулся не  только  ради
Эдит; он  истый  немец,  он  читает  Гельдерлина  и  никогда  не  принимал
"причастие буйвола"; Роберт принадлежит к числу избранных, он не агнец,  а
пастырь. Хотелось бы только знать, что он делал во время войны, но об этом
он никогда не рассказывает; он стал архитектором, но не выстроил ни одного
дома, на его брюках никогда не было следов известки,  он  всегда  выглядел
безукоризненно, всегда был кабинетным ученым, никогда не мечтал попировать
на празднике по случаю окончания стройки. А где же мой другой  сын,  Отто?
Пал под Киевом; наша плоть и кровь; откуда он взялся такой  и  куда  ушел?
Правда ли, что он был похож на твоего отца? Неужели ты ни разу не встретил
Отто с девушкой? Мне бы так хотелось узнать что-нибудь о нем; я помню, что
он с удовольствием пил пиво и не любил огурцов, помню все его жесты, когда
он причесывался и когда надевал пальто; он донес на нас полиции, он  пошел
в армию, не закончив даже гимназии, и писал  нам  убийственно  насмешливые
открытки: "Мне живется хорошо, чего и вам желаю; пришлите три тысячи".
   Даже в отпуск он и то не приезжал домой. Где он проводил свои  отпуска?
Какой сыщик сумел бы нам рассказать об этом? Я знаю номера  его  полков  и
номера полевых почт, знаю его воинские звания;  он  был  обер-лейтенантом,
майором и подполковником; подполковник Фемель;  последний  удар  был,  как
всегда, нанесен нам с помощью цифр "пал 12/I.1942". Я собственными глазами
видела, как он сбивал с ног прохожих за то,  что  они  не  отдавали  честь
нацистскому знамени, видела, как он поднимал руку и  бил  их,  он  и  меня
ударил бы, если бы я не поспешила свернуть в переулок. Как он попал в  наш
дом? Я не могу придумать никакого глупого утешения, не могу  даже  внушить
себе, что Отто подменили при рождении - он родился дома, в  нашей  спальне
наверху, через две недели  после  смерти  Генриха,  он  родился  в  темный
октябрьский день тысяча девятьсот семнадцатого года и был похож на  твоего
отца.
   Тише, старик, ничего не говори, не открывай глаза,  не  показывай,  что
тебе  уже  восемьдесят  лет.  "Memento  quia  pulvis  es  et  in  pulverem
reverteris" [прах ты и  в  прах  возвратишься  (лат.)].  Нам  сказано  это
достаточно ясно, все прах - и известковая пыль, и  закладные,  и  дома,  и
поместья, и усадьбы, и памятник в тихом пригороде, где дети, играя,  будут
спрашивать: "Кто же он такой?"
   Когда я была молодой матерью, цветущей и  жизнерадостной,  и  гуляла  в
Блессенфельдском парке, я уже понимала, что ворчливые пенсионеры,  которые
бранят  шумных  ребятишек,  бранят  тех,  кто  когда-нибудь  тоже   станет
ворчливым пенсионером, ругающим шумных ребятишек, которые в  свою  очередь
тоже превратятся в угрюмых пенсионеров; я вела за  руки  двоих  мальчиков,
младшему было четыре года, старшему - шесть,  потом  младшему  исполнилось
шесть, а старшему - восемь, еще позже младшему стало восемь, а старшему  -
десять; я помню железные таблички с аккуратно выведенными черными  цифрами
на белой эмали "25", "50",  "75",  "100",  такие  же  таблички  висели  на
трамвайных остановках; по вечерам ты клал голову мне на колени, чашка кофе
всегда была у тебя  под  рукой,  мы  тщетно  ждали  счастья,  мы  не  были
счастливы ни в купе вагонов, ни в отелях; чужой человек  ходил  по  нашему
дому, носил наше имя, пил наше молоко, ел наш хлеб, покупал за наши деньги
сперва какао в детской группе, а потом школьные тетради.
   Отнеси меня снова на берег реки, чтобы мои босые ноги коснулись мусора,
выброшенного рекою в половодье, отнеси меня к реке, где гудят  пароходы  и
пахнет дымом, отведи меня в кафе, где на стол подает женщина с прекрасными
руками; тише, старик, не плачь; я жила во  внутренней  эмиграции;  у  тебя
есть сын, двое внуков, быть может, они скоро подарят тебе правнуков; не  в
моей власти вернуться к тебе и каждый день делать себе новый  кораблик  из
листка календаря, чтобы весело плавать на нем до полуночи; сегодня  шестое
сентября тысяча девятьсот  пятьдесят  восьмого  года,  настало  будущее  -
немецкое будущее, я сама читала о нем в местной газетке:
   "Один  из  эпизодов  немецкого  будущего:  1958   год;   двадцатилетний
унтер-офицер Моргнер стал тридцатипятилетним  крестьянином  Моргнером,  он
поселился на берегу Волги; его рабочий день кончился, Моргнер наслаждается
заслуженным отдыхом, покуривая свою трубочку, на руках у него один из  его
белокурых малышей; Моргнер задумчиво смотрит на свою жену, которая как раз
в этот момент доит последнюю корову... Немецкое молоко на берегу Волги..."
   Ты не желаешь слушать дальше? Ладно, но с меня хватит будущего; не хочу
знать, каким оно становится, превращаясь в настоящее, разве немцы не живут
на берегу Волги? Не плачь, старик, внеси за меня выкуп, и я вернусь к тебе
из заколдованного замка, _хочу ружье, хочу ружье_.
   Будь осторожен, когда начнешь взбираться вверх по стремянке,  вынь  изо
рта сигару, тебе уже не тридцать лет, и у тебя может  закружиться  голова;
ведь сегодня вечером ты устраиваешь в кафе  "Кронер"  семейное  торжество.
Может быть, я приду поздравить тебя с днем рождения, прости, что я смеюсь;
Иоганне исполнилось бы сорок восемь, Генриху  сорок  семь;  они  унесли  в
могилу свое будущее; не  плачь,  старый,  ты  сам  все  это  затеял,  будь
осторожен, когда начнешь карабкаться по стремянке.



6

   Черно-желтый автобус остановился у въезда в деревню, а потом свернул  с
шоссе, направляясь к Додрингену; в облаке пыли,  которое  поднял  автобус,
Роберт увидел отца; казалось, старик вынырнул из густого тумана; его члены
все еще были гибкими, да и полдневный зной  почти  не  отразился  на  нем;
старик повернул на главную улицу, прошел мимо "Лебедя"; деревенские  парни
на крыльце трактира провожали его скучающими  взглядами;  среди  них  были
пятнадцатилетние и шестнадцатилетние подростки, возможно,  те  самые,  что
подкарауливали Гуго в глухих закоулках и темных сараях, когда  он  шел  из
школы, те самые, что избивали его, называя _агнцем божьим_.
   Старик миновал канцелярию бургомистра и подошел  к  военному  обелиску;
усталый самшит, выросший на кислой деревенской почве, простирал свои ветви
над обелиском в  честь  погибших  в  трех  войнах;  старик  остановился  у
кладбищенской стены,  вытащил  носовой  платок,  одернул  пиджак  и  пошел
дальше; при каждом  шаге  старого  Фемеля  его  правая  штанина  описывала
затейливую  кривую,  на  секунду  Роберту  становилась  видна  темно-синяя
подшивка брюк, а потом нога старика снова  опускалась  на  землю  и  снова
поднималась, чтобы вновь описать кокетливую кривую;  Роберт  посмотрел  на
вокзальные часы - было без двадцати четыре,  а  поезд  прибудет  только  в
двадцать минут пятого, до него больше получаса; насколько  Роберт  помнил,
они с отцом никогда не оставались  так  долго  вдвоем;  он  надеялся,  что
старик задержится в лечебнице подольше и  ему  не  придется  вести  с  ним
сыновнюю  беседу.  Зал  ожидания  на  вокзале  в  Денклингене  был   самым
неподходящим местом для встречи, о которой отец мечтал, возможно, уже  лет
двадцать, а то и тридцать,  мечтал  о  встрече  с  взрослым  сыном,  давно
вышедшим из детского возраста, сыном, которого уже не возьмешь  за  ручку,
не повезешь на морские купанья и не пригласишь в кафе съесть  кусок  торта
или  мороженое.  Поцелуй  на  сон  грядущий,  поцелуй  по  утрам,   вопрос
"приготовил ли ты уроки?" и  несколько  сентенций,  вроде  "честному  мужу
честен и поклон" или "у бога милости много";  отец  давал  сыну  деньги  и
по-ребячески гордился его спортивными грамотами и хорошими  гимназическими
табелями; немного смущенные, они разговаривали об архитектуре,  ездили  за
город в аббатство Святого Антония; отец ни слова  не  сказал  в  день  его
бегства и в день возвращения; их трапезы в присутствии  Отто  проходили  в
гнетущем молчании, даже  о  погоде  и  то  немыслимо  было  говорить;  они
разрезали мясо серебряными ножами,  брали  подливку  серебряными  ложками,
мать цепенела, как кролик перед удавом,  старик  смотрел  в  окно,  крошил
хлеб, машинально подносил ложку ко рту, у Эдит  дрожали  руки,  а  Отто  с
презрительной  миной  накладывал  себе  самые  большие  куски   мяса,   он
единственный за столом отдавал должное каждому блюду;  тот  самый  Отто  -
отцовский любимец, который так радовался в детстве  семейным  прогулкам  и
увеселительным поездкам и был таким милым озорником, веселым  мальчиком  с
безоблачным  будущим,  мальчиком,  созданным  для  того,  чтобы  составить
счастье отца, дать ему ощутить полноту жизни; время от времени Отто весело
говорил: "Вы можете выгнать меня", но никто ему  не  отвечал.  После  этих
трапез Роберт шел с отцом в его мастерскую  -  просторное  помещение,  где
по-прежнему стояли пять чертежных столов для помощников,  которых  уже  не
было; в  мастерской  Роберт  чертил  и  проделывал  разные  манипуляции  с
формулами, пока старый Фемель медленно надевал рабочий  халат  и  рылся  в
кипе чертежей,  время  от  времени  подходя  к  большому  чертежу  Святого
Антония; потом он отправлялся гулять, пил  кофе,  навещал  старых  коллег,
старых врагов; в тех домах, где Фемель вот  уже  сорок  лет  был  желанным
гостем: в одних из-за старшего сына, в других  из-за  младшего,  -  вновь,
казалось, наступил ледниковый  период,  и  все  же  он  никогда  не  терял
жизнерадостности, этот старик, которому на роду было написано жить весело,
пить вино  и  кофе,  путешествовать  и  рассматривать  каждую  хорошенькую
девушку, встреченную на  улице  или  в  поезде,  как  возможную  невестку;
нередко он часами прогуливался с Эдит, которая толкала перед собой детскую
колясочку; у старика было в то время мало работы, он почитал  за  счастье,
если ему поручали  небольшие  перестройки  в  больницах,  когда-то  им  же
созданных,  он  чертил  проекты  и  наблюдал  за  ходом  работ;  если   же
представлялся случай отремонтировать какую-нибудь стену  в  аббатстве,  он
ездил в Киссаталь; старый Фемель считал, что Роберт на него сердит, Роберт
полагал, что старик сердится на него.
   Теперь Роберт стал уже совсем зрелым человеком, отцом  взрослых  детей;
он перенес тяжелый удар - смерть жены, побывал в эмиграции, опять вернулся
на родину, был на войне, пережил и предательство и истязан