ы, словно извлекая их из зеленой пустоты.  И
все же Гуго казалось, что ритм игры  нарушен  и  что  фигуры  стали  менее
точными. Объяснялось ли это присутствием Шреллы, который  принес  с  собой
настоящее, действительность, и разрушил колдовство?  То,  что  происходило
сейчас, происходило во времени и пространстве, в этом отеле в восемнадцать
часов сорок  четыре  минуты,  в  субботу,  шестнадцатого  сентября  тысяча
девятьсот пятьдесят восьмого года: теперь тебя уже не отбросят на тридцать
лет назад и не кинут на четыре года вперед, на сорок лет назад,  а  оттуда
опять в сегодняшний день; то,  что  происходило  сейчас,  было  стабильно,
ограничено рамками  времени,  которое  тащила  вперед  секундная  стрелка,
происходило именно в этом отеле, где из ресторана  доносились  бесконечные
возгласы: "Счет, кельнер, счет!"; публика напирала к выходу, чтобы поспеть
на фейерверк, народ теснился у окон в ожидании парада, толпы  направлялись
к  древнеримским  детским  гробницам...  "Все  готово?   Магний   вспыхнет
вовремя?" - "Разве вы не знали, что под буквой "М" скрывается министр?"  -
"Элегантно, не правда ли?" - "Счет, кельнер, счет!.."
   Не зря  часы  отбивали  время,  не  зря  передвигались  стрелки;  минут
становилось все больше и  больше,  они  превращались  в  четвертушки  и  в
половинки часов, и в конце концов часы показывали точное  время  -  год  в
год, час в час, секунда в секунду. Разве в ритме шаров нельзя было уловить
вопросы: Роберт, где ты есть? Роберт, где ты был? Роберт, где ты бывал?  И
разве в ударах кия Роберта не слышалось в  ответ:  Шрелла,  где  ты  есть?
Шрелла, где ты был? Шрелла, где ты бывал? Их игра на бильярде походила  на
какой-то нескончаемый ряд заклинаний. Казалось, ударяя кием  по  шарам  на
зеленом сукне, они без конца вопрошали "зачемзачемзачем?" или же причитали
"господи помилуй, господи помилуй". Отходя от бортов, чтобы  дать  ударить
Роберту, Шрелла каждый раз улыбался и качал головой.
   И Гуго, сам того не замечая, тоже качал головой  после  каждого  удара;
колдовство рассеялось,  все  стало  не  столь  четким,  как  прежде,  ритм
нарушился, а  часы  и  календарь  совершенно  точно  отвечали  на  вопрос:
"Когда?" Часы и календарь говорили:  "Шестого  сентября  тысяча  девятьсот
пятьдесят восьмого года, восемнадцать часов пятьдесят одна минута".
   - Давай оставим это, - сказал Роберт, - ведь мы больше не в Амстердаме.
   - Хорошо, - согласился Шрелла, - оставим, ты прав. А что, нам еще нужен
этот мальчик?
   - Да, - сказал Роберт, - лично мне он еще нужен. Или, может, ты  хочешь
уйти, Гуго? Не хочешь? Тогда побудь  здесь,  пожалуйста,  поставь  кий  на
место, убери шары и дай нам что-нибудь выпить... да нет, оставайся, детка;
я хотел показать тебе одну вещь: видишь кипу бумаг? Все эти документы, мой
милый, скреплены печатями, и на них множество всяких  подписей,  недостает
всего лишь одной подписи, твоей подписи вот на этой  бумаге.  Если  ты  ее
подпишешь, ты станешь моим сыном. Когда ты подавал вино  там  наверху,  ты
видел моих отца и мать, отныне  они  будут  твоими  дедушкой  и  бабушкой;
Шрелла станет твоим дядей, Рут и Марианна - сестрами, а Йозеф - братом; ты
заменишь мне того мальчика, которого моя жена  так  и  не  успела  родить;
интересно, что скажет старик, когда я представлю ему в день  его  рождения
нового внука, внука с улыбкой Эдит... Нужен ли мне этот  мальчик,  Шрелла?
Да, он мне нужен, нужен всем нам; хорошо, если бы мы тоже стали ему нужны;
честно говоря, нам без него просто-таки невозможно; слышишь, Гуго, нам без
тебя невозможно. Да, ты не сын Ферди, и все же ты унаследовал его  душу...
Тише, родной мой, не плачь, отправляйся к себе  в  комнату  и  прочти  эту
бумагу, только осторожно иди по коридору, будь осторожен, сынок.
   Шрелла раздвинул портьеры и посмотрел на площадь перед  отелем;  Роберт
протянул ему пачку сигарет, Шрелла зажег спичку, и они закурили.
   - Ты еще не отказался от комнаты в гостинице?
   - Нет.
   - Разве ты не будешь жить у нас?
   -  Еще  не  знаю,  -  ответил  Шрелла,  -  я  боюсь  домов,  в  которых
устраиваешься надолго и убеждаешься в той тривиальной  истине,  что  жизнь
идет своим чередом и что время примиряет со всем; Ферди стал бы  для  меня
всего лишь далеким воспоминанием, а мой отец - сном, хотя именно здесь,  в
этом городе, они убили Ферди, хотя именно здесь бесследно исчез мой  отец;
их  имена  не  значатся  нигде,  их  не  найдешь  в  списках  политических
организаций, потому что они не занимались политикой, еврейская  община  не
поминает их в заупокойных песнопениях, ведь они не были евреями; если  имя
Ферди вообще где-то фигурирует, то лишь в судебных архивах; о нем никто не
вспоминает, кроме нас с тобой, Роберт,  твоих  родителей  да  еще  старого
портье в этом отеле; твои дети уже не думают о нем; я не могу жить в  этом
городе, потому что он для меня недостаточно чужой; здесь я родился и ходил
в школу; в те времена я мечтал освободить Груффельштрассе от злых  чар;  я
знал одно слово, которого никогда не произносил вслух, даже разговаривая с
тобой, Роберт; то единственное слово, на  которое  я  еще  надеялся;  даже
сейчас я не произнесу его вслух, разве только на вокзале, когда ты  будешь
сажать меня в поезд.
   - Ты собираешься ехать уже сегодня? - спросил Роберт.
   - Нет, нет, не сегодня; меня вполне  устраивает  жить  в  гостинице;  я
закрываю дверь своего номера, и этот город становится для  меня  таким  же
чужим, как все  города  на  земле.  Сидя  в  номере,  я  знаю,  что  скоро
отправлюсь  в  путь  и  опять  начну  давать  уроки  немецкого  языка;   я
представляю себе, как войду в класс, сотру с доски арифметическую задачу и
напишу мелом: "Я вяжу, я вязал, я вязал бы, я буду вязать, я завязал... ты
завязал, ты завязывал". Я люблю грамматику, она для меня то же, что стихи;
ты думаешь, наверное, я не хочу здесь жить потому,  что  не  вижу  никакой
реальной политической перспективы для этого государства,  а  мне  кажется,
скорее, что я не могу жить здесь, так как всегда был вне политики и сейчас
тоже вне ее. - Шрелла показал на площадь и засмеялся. - Нет, не  эти  люди
пугают меня; да, да, я все знаю, я их вижу,  Роберт,  вижу  Неттлингера  и
Вакеру, но я боюсь не того, что такие люди появились у нас снова, а  того,
что в этой стране не появилось иных людей; ты спрашиваешь - каких?  Людей,
которые, пусть  шепотом,  произносят  заветное  слово;  однажды  старик  в
Гайд-парке спросил меня: "Если вы в него верите, то почему вы не  следуете
его велениям?" Ты скажешь, что это глупо и нереалистично,  не  правда  ли,
Роберт? "Паси овец Моих", а они между тем взращивают одних только  волков,
Роберт. С чем вы вернулись домой после войны,  Роберт?  Ни  с  чем,  кроме
динамита. Хорошенькая игрушка, я  прекрасно  понимаю  тебя,  тобою  движет
ненависть к миру, в котором не нашлось места ни для Ферди, ни для Эдит, не
нашлось места ни для моего отца,  ни  для  Гроля,  ни  для  мальчика,  имя
которого мы так и не узнали, ни для поляка,  поднявшего  руку  на  Вакеру.
Итак,   ты   коллекционируешь   статическую   документацию,   как   другие
коллекционируют  мадонн  в  стиле  барокко,  ты  собрал  целую  картотеку,
состоящую из одних формул. И моему  племяннику,  сыну  Эдит,  тоже  надоел
запах известки, и он начал искать формулы своего будущего не в  залатанных
стенах аббатства Святого Антония, а где-то вне этих стен. Как ты  думаешь,
повезет ему? Сможешь ли ты указать ему нужную формулу? Или он прочтет ее в
глазах своего нового брата, в глазах мальчика, отцом  которого  ты  хочешь
стать? Ты прав, Роберт, нельзя _быть_  отцом,  им  можно  только  _стать_;
голос крови - это выдумка, надо верить совсем в другое; вот  почему  я  не
женился, просто я не нашел в себе мужества уверовать в то, что сумею стать
отцом: я бы не перенес, если бы мои дети были такими же, как Отто,  такими
же чужими, как Отто для твоих  родителей;  даже  в  воспоминаниях  о  моей
матери и моем отце я не мог почерпнуть необходимое мужество; ты сам еще не
знаешь, что выйдет из Йозефа и Рут, какое причастие они  будут  принимать;
нельзя быть уверенным ни в ком, даже в  ваших  с  Эдит  детях;  нет,  нет,
Роберт, ты должен понять, почему я не хочу  выехать  из  своего  номера  в
гостинице и вселиться в дом, где жил Отто и умерла Эдит; я  был  бы  не  в
силах каждый день смотреть на почтовый ящик, в который этот мальчик бросал
твои записочки, ведь у вас все тот же почтовый ящик?
   - Нет, - сказал Роберт, - входную дверь пришлось заменить, она была вся
изрешечена осколками; только пол на  площадке  лестницы  остался  прежним;
ноги мальчика ступали по нему.
   - И ты об этом думаешь, когда ходишь по площадке?
   - Да, - сказал Роберт, - думаю; возможно, как раз в этом одна из причин
того, почему я коллекционирую статические формулы... Почему ты не приезжал
раньше?
   - Боялся, боялся, что город  покажется  мне  недостаточно  чужим,  хотя
двадцать два года - неплохой амортизатор. Ну а то, что мы, Роберт,  скажем
друг другу, разве все это нельзя изобразить на почтовых открытках? Я бы  с
удовольствием жил по соседству с тобой, но  только  не  здесь.  Здесь  мне
страшно; не знаю, может, я ошибаюсь,  но  люди,  которых  я  вижу  в  этом
городе, кажутся мне ничуть не лучше тех, от которых я когда-то бежал.
   - Думаю, что ты не ошибся.
   - Скажи, что стало с такими, как Эндерс? Ты помнишь рыжего Эндерса?  Он
был славный малый, не  насильник,  в  этом  я  уверен.  Что  делали  люди,
подобные Эндерсу, во время войны и что они делают теперь?
   - По-моему, ты недооцениваешь Эндерса; он был не только славный  малый,
он еще... одним словом, Эндерс никогда не  принимал  "причастия  буйвола",
почему бы нам не сказать об этом так же бесхитростно, как  говорила  Эдит?
Эндерс стал священником; после войны  он  произнес  несколько  проповедей,
которые  я  считаю  незабываемыми;  если  я  повторю  слова  Эндерса,  они
прозвучат не так, как звучали в его устах.
   - А что он делает теперь?
   - Они засунули его в какую-то дыру, в деревню, которая стоит даже не на
железной дороге, и там он произносит свои проповеди, не  обращая  внимания
на то, что его слушают только  крестьяне  да  ребятишки.  Нельзя  сказать,
чтобы они его ненавидели, просто они говорят с ним на разных языках,  хотя
по-своему почитают, как милого дуралея.  Не  знаю,  уверяет  ли  он  их  и
впрямь, что все люди братья. Они в этом  разбираются  лучше  и,  вероятно,
втайне думают: а может быть, он все-таки коммунист? Иных мыслей у  них  не
возникает; число штампов еще уменьшилось, Шрелла; никому не  пришло  бы  в
голову называть  твоего  отца  коммунистом,  даже  дураку  Неттлингеру,  а
сегодня они не нашли бы для  него  никакого  другого  определения.  Эндерс
хочет пасти овец, а вместо этого ему  подсовывают  баранов;  он  попал  на
подозрение, потому  что  слишком  часто  избирал  темой  своих  проповедей
Нагорную проповедь; быть может, в один прекрасный день  заявят,  что  этот
кусок Евангелия - позднейшая вставка,  и  вообще  вычеркнут  его...  давай
съездим к Эндерсу, Шрелла. Хотя, возвращаясь обратно на вечернем  автобусе
к станции, мы обнаружим, что из встречи с ним почерпнули больше  отчаяния,
нежели утешения; люди в этой деревне кажутся мне  более  далекими,  нежели
жители луны; съездим к Эндерсу, проявим  к  нему  сострадание,  арестантов
надо посещать... А почему ты, собственно, вспомнил об Эндерсе?
   - Я подумал, с кем бы мне хотелось увидеться на родине; не забывай, что
мне пришлось исчезнуть в те времена, когда я  был  еще  школьником.  Но  я
боюсь встреч с тех пор, как повидал сестру Ферди.
   - Ты видел сестру Ферди?
   - Она приобрела киоск на конечной остановке  одиннадцатого  номера.  Ты
там ни разу не был?
   - Нет, я боялся, что Груффельштрассе покажется мне чужой.
   - Она и мне показалась чужой, самой чужой улицей на  свете...  Не  ходи
туда, Роберт. А что, Тришлеры действительно погибли?
   - Да, - сказал Роберт, - и Алоиз тоже погиб, они пошли ко дну вместе  с
"Анной  Катариной";  перед  этим  Тришлеров  выселили  из  гавани;   когда
выстроили новый мост, им пришлось оттуда убраться; квартирка, которую  они
сняли в городе, оказалась не по ним - старики не могли жить без реки и без
барж; Алоиз решил  отвезти  их  на  "Анне  Катарине"  к  своим  друзьям  в
Голландию,  но  судно  попало  под  бомбежку;  Алоиз  бросился   вниз   за
родителями, однако было уже поздно... вода хлынула с палубы в трюм; никому
из них не удалось спастись; очень долгое время я  не  мог  напасть  на  их
след.
   - А где ты все это узнал?
   - В "Якоре",  я  ходил  туда  каждый  день  и  расспрашивал  моряков  о
Тришлерах, пока не нашел человека,  который  знал  о  несчастье  с  "Анной
Катариной".
   Шрелла задернул портьеру,  подошел  к  столу  и  погасил  в  пепельнице
сигарету. Роберт последовал за ним.
   - Я думаю, - сказал он, - нам пора подняться к моим родителям...  Хотя,
может, тебе не хочется присутствовать на нашем семейном торжестве?
   - Да нет, - сказал Шрелла, - я пойду с тобой. Но разве мы  не  подождем
мальчика? А что стало с такими, как Швойгель?
   - Тебя в самом деле интересует Швойгель?
   - Почему ты это спрашиваешь?
   - Неужели, скитаясь по белу свету, ты вспоминал Эндерса и Швойгеля?
   - Да, и еще Греве и Хольтена... ведь  они  были  единственные,  кто  не
преследовал меня, когда я возвращался из  школы  домой...  еще  Дришка  не
участвовал... Что с ними со всеми сталось? Они живы?
   - Хольтен убит на войне, а Швойгель  жив;  он  стал  писателем;  иногда
вечерком он звонит мне по  телефону  или  заходит  сам,  но  я  прошу  Рут
говорить, что меня нет дома; я его не выношу, разговоры с  ним  совершенно
бесплодны; мне в его обществе просто  скучно;  он  без  конца  говорит  об
обывателях и необывателях; себя он, по-моему, причисляет к последним... не
знаю, что он понимает под этим; мне Швойгель, честно говоря, не интересен;
как-то он спрашивал о тебе.
   - Ну а что сталось с Греве?
   - Он теперь партийный, только не спрашивай  меня,  в  какой  партии  он
состоит, да это и не столь важно. А Дришка продает мягкую игрушку -  львов
фирмы Дришка, этот товар приносит ему уйму денег. Ты не знаешь, что  такое
львы для автомобилей? Поживи у нас  недельку,  и  ты  сразу  все  усвоишь;
каждый мало-мальски уважающий себя человек держит в своей автомашине перед
задним стеклом льва фирмы Дришка... А в этой стране ты почти не  встретишь
человека, не уважающего себя... Им с детства вдалбливают, что  они  весьма
уважаемые люди; конечно, кое-что они все же  вынесли  с  войны,  кое-какие
воспоминания о страданиях и жертвах, но в  данный  момент  они  уже  снова
полны самоуважения... Скажи, ты видел  народ  там,  внизу,  в  холле?  Они
отправляются на  три  совершенно  различных  банкета  -  на  банкет  левой
оппозиции, на банкет общества "Все для общего блага" и  на  банкет  правой
оппозиции, но надо обладать поистине гениальным чутьем, чтобы  догадаться,
на какой банкет кто из них идет.
   - Да, - сказал Шрелла, - я ожидал тебя в холле как раз тогда, когда там
собирались  первые  приглашенные,  и  я  слышал,  что  они  упоминали   об
оппозиции; раньше  всех  пришли  самые  безобидные,  так  сказать,  пехота
демократии, деляги того сорта, который считается _не таким уж плохим_, они
беседовали  об  автомобильных  марках  и  о  загородных  домиках;  из   их
разговоров я узнал, что Французская Ривьера начинает снова входить в моду,
и, оказывается, как раз из-за того,  что  там  всегда  такой  наплыв;  они
уверяли также, что, вопреки всем прогнозам, среди интеллигенции  считается
сейчас модным путешествовать не в одиночку, а  с  экскурсиями.  Интересно,
как  все  это  здесь  называют  -  оборотной  стороной  снобизма  или   же
диалектикой? Ты должен просветить меня в  этом  вопросе.  Английский  сноб
сказал бы: "За десять сигарет я продам  вам  мою  бабушку";  что  касается
здешнего люда, то они действительно готовы продать свою бабушку, и  притом
всего лишь  за  пять  сигарет;  даже  свой  снобизм  они  и  то  принимают
всерьез... Ну а потом они заговорили о школьном образовании; одни  из  них
выступали в защиту гуманитарного образования, а другие  против...  Ну  что
ж... Я прислушивался к их  разговорам,  потому  что  мне  хотелось  узнать
что-нибудь об истинных тревогах людей в этой  стране,  но  они  без  конца
шептали имя деятеля, которого ожидали на этом вечере, они говорили о нем с
большим почтением... его зовут Крец. Ты что-нибудь слышал о нем?
   - Крец, - сказал Роберт, - это, так сказать, звезда оппозиции.
   - Слово "оппозиция" повторялось беспрестанно, но из их болтовни я так и
не узнал, к кому, собственно, они находятся в оппозиции.
   - Раз эти люди ждали Креца, значит, они - левые.
   - Я правильно понял: этот Крец своего рода знаменитость? На  него,  как
говорится, возлагают все надежды?
   - Да, - подтвердил Роберт, - от Креца они многого ждут.
   - Я и его видел, - сказал Шрелла, - он пришел последним; если на  этого
человека возлагают все надежды, то хотелось бы мне знать, кого они считают
совершенно безнадежным... Мне кажется,  вздумай  я  убить  кого-нибудь  из
политиков, это был бы Крец. Неужели вы все ослепли? Разумеется, он человек
умный и образованный, он способен даже процитировать Геродота по-гречески,
а для демократической пехоты, которая никак не может избавиться  от  своей
навязчивой  идеи  насчет  необходимости  образования,   греческий   звучит
божественной музыкой. Но, надеюсь, Роберт, ты не оставил бы наедине с этим
Крецем ни свою дочь, ни своего сына даже  на  минуточку;  от  снобизма  он
совсем перестал соображать, он не знает даже, какого он пола. Такие  люди,
как Крец, играют в закат Европы, но они плохие актеры; под минорную музыку
все это будет напоминать похороны по третьему разряду.
   Слова Шреллы прервал телефонный звонок; Шрелла последовал за  Робертом,
который прошел в угол к телефону и снял трубку.
   - Леонора? Я очень рад, что отец пригласил вас на рождение...  Извините
меня, пожалуйста, сегодня утром я наговорил вам бог  знает  что.  Ведь  вы
меня извините, правда? Отец просит вас прийти в двести двенадцатый  номер.
Письмо от господина Шрита? Все расчеты по проекту Х5 неправильны?  Хорошо,
я созвонюсь со Шритом. Как бы то ни было, благодарю вас, Леонора. Итак, мы
вас ждем...
   Роберт положил трубку и снова повернулся к Шрелле.
   - Я думаю... - начал было он, но тут раздался не  очень  громкий  сухой
звук.
   - Боже мой, - сказал Шрелла, - это выстрел.
   - Да, - подтвердил Роберт, - это выстрел. По-моему, нам пора  подняться
наверх.


   Гуго прочел: "Заявление об отказе от прав. Сим изъявляю  свое  согласие
на то, что мой сын Гуго..." Под заявлением стояли важные печати и подписи.
Голос, который он страшился услышать, на этот раз молчал; в былые  времена
этот голос приказывал ему прикрыть наготу матери, когда  она  возвращалась
домой после своих странствий и, лежа  на  кровати,  вполголоса  причитала:
"зачемзачемзачем"; он  испытывал  сострадание,  прикрывая  ее  наготу  или
принося ей попить; прокрадываясь ради нее в лавочку, чтобы выклянчить  там
две сигареты, он  каждый  раз  боялся,  что  по  дороге  на  него  нападут
мальчишки, изобьют его и будут дразнить "агнцем божьим"; потом этот  голос
приказывал ему играть в канасту с женщиной по кличке "таким, как  она,  не
следовало родиться" и предостерегал от того, чтобы  входить  в  комнату  к
овечьей жрице, и вот  сейчас  этот  голос  повелел  ему  прошептать  слово
"отец".
   Чтобы умерить страх,  который  Гуго  внезапно  почувствовал,  он  начал
произносить  и  другие  слова:  "сестра",  "брат",  "дедушка",  "бабушка",
"дядя", но страх не проходил; мальчик вспоминал все новые и  новые  слова:
"динамика"  и  "динамит",  "бильярд"  и  "корректно",  "шрамы  на  спине",
"коньяк" и "сигареты", "красный по зеленому полю", "белый по  зе