детельствующие о жульнической операции, с
размахом проделанной тридцать пять лет  назад  и  повторенной  десять  лет
назад.
   Деньги меня никогда не интересовали, тем не менее  я  слыл  стяжателем,
это было чистейшее заблуждение; начиная свою большую игру, я  не  думал  о
деньгах; и только когда я ее выиграл и приобрел популярность и  богатство,
мне стало ясно,  что  у  меня  есть  все  предпосылки  для  этого;  я  был
энергичен, обходителен, прост в обращении, я служил музам и в то же  время
числился офицером запаса, я кое-чего добился в жизни,  нажил  состояние  и
все же был тем, что называется "парень из народа", и никогда не  стеснялся
этого; не ради  денег,  славы  и  женщин  воплотил  я  в  формулы  алгебру
будущего, превращая неизвестные "X",  "Y",  "Z"  в  зримые  величины  -  в
усадьбы, банкноты и власть, которые я щедро раздаривал, но которые  всегда
возвращались ко мне в  удвоенном  количестве;  я  был  смеющимся  Давидом,
хрупким юношей, никогда не прибавлявшим и не  убавлявшим  в  весе,  мне  и
сейчас была бы впору моя лейтенантская  форма,  которую  я  не  надевал  с
девяносто седьмого года. Глубоко поразило меня только непредвиденное, хотя
как раз непредвиденного я более всего жаждал: любовь жены и смерть  дочери
Иоганны. Полуторагодовалая девочка была вылитая Кильб, но, когда я смотрел
в ее детские глаза, мне чудилось, что я смотрю в глаза своего  молчаливого
отца, я видел в темной глубине ее зрачков извечную мудрость, глаза ребенка
были,  казалось,  уже  знакомы  со  смертью;  скарлатина  заполонила   это
маленькое тельце, подобно страшной сорной траве, она поднималась от  бедер
вверх, спускалась  вниз  к  самым  ступням,  девочку  сжигал  жар;  в  ней
разрасталась смерть, белая как снег,  смерть  росла  подобно  плесени  под
пылающей краснотой; смерть пожирала ее  изнутри  и  выбивалась  наружу  из
черных ноздрей - непредвиденное, то, чего я  так  жаждал,  обернулось  для
меня проклятием, оно подстерегло меня в этом ужасном  доме,  где  я  вдруг
затеял горячий спор со священником из Святого Северина, с тестем и  тещей;
я запретил пение на заупокойной службе,  я  настаивал  на  своем  и  сумел
настоять, но во время мессы я с испугом услыхал, как  Иоганна  прошептала:
"Христос".
   Я никогда не произносил вслух этого имени, не осмеливался даже мысленно
вымолвить его, и все же я знал: оно жило во мне, ничто не могло убить  это
имя, шепотом сказанное сейчас Иоганной, - ни четки  Домгреве,  ни  пресные
добродетели  хозяйских  дочерей,  жаждавших  заполучить  себе   мужа,   ни
махинации с исповедальнями шестнадцатого века,  продававшимися  на  тайных
аукционах за большие деньги, которые Домгреве снова превращал  на  курорте
Локарно в мелкие грешки; это имя не могли убить ни мошеннические  проделки
ханжей-священников, проделки, коим я сам  был  свидетелем,  ни  их  жалкие
интрижки с совращенными девушками, ни необъяснимая жестокость моего  отца,
ни мои бесконечные блуждания в извечных пустынях горечи  и  отчаяния  и  в
ледяных  океанах  будущего,  где  меня  поддерживало  одиночество,  словно
гигантский спасательный круг, и где моим единственным  оружием  был  смех;
это слово не убили во мне; я был Давидом, маленьким Давидом  с  пращой,  а
также Даниилом в пещере льва, готовым встретить  непредвиденное  -  смерть
Иоганны. Это случилось третьего сентября тысяча девятьсот девятого года; в
то утро уланы, как всегда, скакали по брусчатке  мостовой;  по  улице  шли
молочницы, мальчики из пекарни и клирики в  развевающихся  сутанах;  перед
мясной Греца вывесили кабана;  притворное  огорчение  отразилось  на  лице
домашнего врача Кильбов, который вот уже сорок лет удостоверял рождения  и
смерти в этой семье; в  его  обвисшей  кожаной  сумке  лежали  бесполезные
инструменты, с их помощью ему удавалось утаить  от  нас  всю  тщету  своих
усилий; врач прикрыл обезображенное тельце девочки, но я его снова открыл,
я хотел видеть тело Лазаря и глаза моего отца, которые жили на лице  этого
ребенка всего лишь полтора года; рядом в спальне кричал  Генрих;  колокола
на Святом Северине  прозвонили  к  девятичасовой  мессе,  дробя  время  на
множество осколков; сейчас Иоганне было бы уже пятьдесят лет.
   - Военные займы, Леонора? На них я не подписывался; они  достались  мне
по наследству от тестя. Бросьте их в  огонь,  как  и  старые  деньги.  Два
ордена? Ну конечно, я  же  строил  траншеи,  прокладывал  минные  галереи,
укреплял артиллерийские позиции,  стойко  держался  под  ураганным  огнем,
вытаскивал с поля боя раненых; да, крест второй степени и первой  степени,
давай сюда эти штуковины, Леонора, дай их мне - мы бросим их в водосточную
трубу, пусть их затянет тиной в сточной канаве; однажды, когда я стоял  за
чертежным столом, Отто вытащил их  из  шкафа;  я  слишком  поздно  заметил
роковой блеск в глазах мальчика; он увидел ордена; и уважение, которое  он
питал ко мне, намного возросло; слишком поздно я все это заметил.  Выбрось
их по крайней мере сейчас, пусть хотя бы Йозеф  не  обнаружит  их  в  моем
наследстве.


   Раздался легкий звон - Фемель бросил свои ордена, и они заскользили  по
покатой крыше к водосточной трубе,  а  оттуда  скатились  вниз  в  сточную
канаву и легли оборотной стороной кверху.
   - Почему вы так испугались, детка? Ведь это мои ордена, я могу  с  ними
делать все что хочу; слишком поздно, но лучше поздно, чем  никогда.  Будем
надеяться, что скоро пойдет дождь и вся грязь с  крыши  стечет  в  канаву;
поздненько я принес их в жертву памяти моего отца. Да сгинут почести,  что
были возданы нашим отцам, дедам и прадедам.


   Я мнил себя сильным, хотя вовсе им не был; я воплощал алгебру  будущего
в формулы, превращал ее  в  образы  настоятелей,  епископов,  генералов  и
кельнеров, но все они были статистами, и только я один выступал соло, даже
в пятницу вечером, когда пел в хоре ферейна "Немецкие голоса" "Что  там  в
лесу блестит на солнце?..". Я хорошо пел эту песню, я научился петь у отца
и, втайне посмеиваясь, выводил ее своим баритоном; дирижер,  размахивавший
дирижерской палочкой, не подозревал, что он  подчинялся  моей  дирижерской
палочке; все наперебой приглашали меня на  всякие  официальные  торжества,
предлагали заказы, смеясь, хлопали по плечу.
   - Общество, молодой друг, - истинная услада жизни.
   Мои седовласые коллеги пытались с кислым видом выспросить меня о том  о
сем, но я пел, и  только;  пел  "Том-рифмоплет"  с  половины  восьмого  до
десяти, ни минутой позже. Миф обо мне должен был  возникнуть  прежде,  чем
разразится  скандал.  "Цветная   капуста   не   является   скоропортящимся
продуктом".


   Я бродил с женой и детьми по  Киссаталю;  мальчики  ловили  форель;  мы
гуляли среди виноградников, среди нив и свекловичных полей, гуляли в рощах
и пили пиво и лимонад на вокзале в Денклингене; и при всем том я знал, что
лишь час назад отдал чертежи  и  получил  взамен  квитанцию;  одиночество,
подобно  гигантскому  спасательному  кругу,  все  еще  держало   меня   на
поверхности, и я еще плыл по волнам времени, минутами  погружаясь  вглубь,
переправлялся через океаны прошлого и  настоящего  и  проникал  в  ледяной
холод  будущего;  одиночество  не  давало  мне  утонуть,  смех  был   моим
"неприкосновенным запасом", и я очень бережно расходовал его. Вынырнув  на
поверхность, я протирал глаза, выпивал стакан воды, съедал кусок  хлеба  и
шел с сигарой к окну;  там,  в  садике  на  крыше  дома  напротив,  гуляла
девушка, иногда она мелькала сквозь просветы в беседке или, стоя у  перил,
смотрела на  улицу  и  видела  там  то  же,  что  видел  я:  подмастерьев,
грузовики, монахинь, жизнь, бьющую ключом; ей было двадцать лет - ее звали
Иоганной, она читала "Коварство и любовь", я знал ее отца, и мне казалось,
что  грозный  бас  Кильба,  который  я  слышал  в  певческом  ферейне,  не
соответствовал безупречной репутации его конторы, его бас не  гарантировал
секретности, о которой постоянно твердили конторским ученикам; бас  Кильба
нагонял на людей страх, в нем звучали тайные пороки. Знал  ли  он,  что  я
женюсь на его единственной дочери? Что  в  тихие  послеобеденные  часы  мы
иногда улыбаемся друг другу? Что я уже думаю о ней с  пылкостью  законного
жениха? Она была черноволосая и бледная; я запретил бы  ей  носить  платья
цвета резеды, зеленое пошло бы ей куда больше; во время своих  прогулок  я
уже мысленно выбирал для нее платья и шляпы в  витринах  Гермины  Горушки,
мимо которых проходил каждый день в одно и то же время, без двадцати минут
пять - и в дождь и в солнечные дни; надо  излечить  Иоганну  от  этого  ее
простодушия,  не  гармонирующего  с  голосом  отца;  я  буду  покупать  ей
великолепные шляпы величиной с колесо, из грубой зеленой соломки;  нет,  я
не собирался стать ее повелителем,  я  хотел  любить  Иоганну;  ждать  уже
осталось недолго. В воскресенье утром, запасшись букетом, я подъеду к  ним
в экипаже, приблизительно в  половине  двенадцатого,  когда  они  закончат
завтрак после торжественной мессы и  мужчины  перейдут  в  кабинет  выпить
рюмочку водки: "Я прошу руки вашей дочери".  Каждый  день  после  полудня,
выплыв из океана  времени,  я  подходил  к  этому  окну,  показывался  ей,
кланялся, мы улыбались друг другу, и я опять отступал назад в  темноту,  я
здоровался отчасти и для того, чтобы она не думала, будто за ней никто  не
наблюдает; я не хотел сидеть у окна, подобно  пауку  в  своей  паутине;  я
считал неудобным следить за ней, когда  она  меня  не  видит,  есть  вещи,
которых _не делают_.
   Завтра она узнает, кто я. Это будет как гром среди ясного неба, Иоганна
засмеется, а уже через год она будет счищать щеткой следы известки с  моих
брюк; когда мне минет сорок, пятьдесят, шестьдесят  лет,  она  по-прежнему
будет делать это, вместе со мной  она  достигнет  преклонного  возраста  и
превратится в очаровательную старую даму. Окончательно мое решение созрело
тридцатого сентября тысяча девятьсот седьмого года, днем, приблизительно в
половине четвертого.
   - Да, Леонора, заплатите, пожалуйста; деньги  вон  в  той  шкатулке,  и
дайте девушке две марки на чай, да, две марки - она принесла свитер и юбку
от Гермины Горушки для моей внучки Рут, сегодня  Рут  должна  вернуться  в
город; зеленый цвет ей особенно к лицу; как жаль, что молодые  девушки  не
носят теперь шляп; я очень любил покупать шляпы. Такси заказано?  Спасибо,
Леонора. Вы  хотите  еще  поработать?  Воля  ваша,  конечно,  отчасти  это
объясняется любопытством, ведь правда? Вам незачем краснеть;  да,  еще  от
одной чашечки кофе я не откажусь. Мне следовало  бы  узнать  точно,  когда
кончаются каникулы. Но ведь Рут  уже  приехала?  Мой  сын  вам  ничего  не
говорил об этом? Надеюсь, он не  забудет,  что  я  пригласил  его  на  мой
сегодняшний праздник? Я распорядился, чтобы швейцар внизу, принимая цветы,
телеграммы, подарки и визитные карточки, давал каждому посыльному  по  две
марки на чай и говорил, что я в  отъезде;  выберите  себе  самый  красивый
букет, а то и два букета и возьмите их к себе домой; если это вам доставит
удовольствие, можете остаться здесь хоть до самого вечера.
   Чашка с только что налитым кофе больше не звенела, очевидно,  на  белых
листах бумаги перестали печатать назидательные сентенции или  предвыборные
плакаты, но картина в окне оставалась прежней;  напротив,  на  крыше  дома
Кильбов,  был  виден  опустевший  садик,  возле  беседки  росли   поникшие
настурции, позади виднелись очертания крыш, еще дальше - горы, а над  ними
сияющее небо; в этом окне я видел когда-то свою жену, потом своих детей, а
также тестя и тещу, это случалось, когда я подымался в  мастерскую,  чтобы
заглянуть через плечо в  чертежи  своих  помощников  -  молодых  прилежных
архитекторов, проверить их  расчеты,  установить  им  сроки;  к  работе  я
относился с тем же безразличием, что и к слову "искусство"; другие  делали
ее не хуже меня; я хорошо платил им, я никогда не  мог  понять  фанатиков,
приносящих себя в жертву слову "искусство", я помогал им, посмеивался  над
ними, давал им работу, но не понимал их, я просто не мог этого постичь.  Я
постиг  только  то,  что  называется  "ремеслом",  хотя  меня  и   считали
служителем  муз,  мною  восхищались  именно  как  художником;  мне   могут
возразить:  разве  вилла,  которую  я  построил  для  Гральдуке,  не  была
по-настоящему смелой и современной? Да, она была такой, даже  мои  коллеги
по искусству восхищались  ею,  хвалили  ее,  но,  несмотря  на  то  что  я
спроектировал и построил эту виллу, я все так же не мог взять в толк,  что
такое искусство; они принимали это  слово  слишком  всерьез,  может  быть,
потому, что слишком много знали об  искусстве,  что  не  мешало  им  самим
строить мерзейшие коробки. Я уже тогда понимал, что лет через  десять  эти
коробки не будут вызывать ничего, кроме отвращения; зато сам я мог иногда,
засучив рукава, стать за этот  вот  чертежный  стол  и  спроектировать,  к
примеру, административное здание для общества "Все для общего  блага",  да
так спроектировать, что дураки, считавшие меня жадным до денег  выскочкой,
деревенским олухом, только диву давались; я и по сей день не стыжусь этого
здания, построенного сорок шесть лет  назад;  что  это,  искусство?  Пусть
будет так, я никогда не знал, что такое искусство,  быть  может,  создавал
его, сам того  не  ведая,  никогда  не  принимая  его  всерьез;  мне  была
непонятна и ярость трех корифеев, которые  готовы  были  растерзать  меня.
Боже ты мой, неужели нельзя  позволить  себе  шутку,  почему  эти  Голиафы
совершенно лишены чувства юмора? Они верили в  искусство,  а  я  нет;  они
считали, что их честь пострадала из-за человека без  роду  и  племени.  Но
ведь все люди были когда-то без роду  и  племени,  разве  нет?  Я  открыто
смеялся над ними, я поставил их в такое положение,  что  даже  мой  провал
показался бы победой, а уж мой успех - настоящим триумфом.


   Поднимаясь вместе со всеми по лестнице в  музей,  я  чувствовал  что-то
вроде сострадания к своим противникам. Я с трудом приноровил  свой  шаг  к
той торжественной поступи, к которой уже приучили себя эти уязвленные мною
господа; таким шагом шествуют люди, поднимаясь по ступеням собора в  свите
королей и епископов или на церемонии открытия памятников; шаг этих  господ
выражал подобающую случаю взволнованность, они шли не слишком  медленно  и
не слишком быстро, они знали, чего требует их достоинство, а я не знал;  я
бы с удовольствием взлетел на лестницу по каменным ступенькам, как молодой
пес, пробежал бы мимо статуй  римских  легионеров  со  сломанными  мечами,
копьями и пучками прутьев, напоминающими факелы,  мимо  бюстов  цезарей  и
слепков с детских гробниц, вверх по лестнице на  второй  этаж,  туда,  где
между   залом   голландцев   и   залом   назарейцев    [группа    немецких
художников-романтиков  начала  XIX  века,   в   нее   входили   Ф.Овербек,
П.Корнелиус и др.] находился  конференц-зал;  какой  серьезный  вид  умеют
напускать на себя бюргеры, казалось, где-то на заднем плане вот-вот забьют
барабаны; с таким  видом  поднимаются  на  ступени  алтаря  и  на  ступени
эшафота, всходят на возвышения, чтобы получить орден на шею или  выслушать
смертный  приговор;  с  таким  видом  актеры  на  любительских  спектаклях
изображают  торжественные  церемонии,  однако  Бремоккель,   Грумпетер   и
Воллерзайн, которые шли рядом со мной, были не любители, а профессионалы.
   Музейные  стражи  в  парадных  ливреях  смущенно   переминались   перед
Рембрандтом, Ван Дейком и Овербеком; сзади, у мраморных перил, в полумраке
я заметил Мезера; стоя перед входом в конференц-зал,  он  держал  наготове
серебряный поднос с рюмками коньяка,  чтобы  предложить  нам  подкрепиться
перед объявлением решения. Мезер  ухмыльнулся,  мы  с  ним  ни  о  чем  не
уславливались, но он все же мог бы подать мне знак: кивнуть  или  покачать
головой - да или нет.  Но  он  этого  не  сделал.  Бремоккель  шептался  с
Воллерзайном, Грумпетер заговорил с Мезером и сунул серебряную  монетку  в
его грубые руки, которые я с детства ненавидел; целый год мы вместе с  ним
прислуживали во  время  ранней  мессы;  где-то  позади  бормотали  старухи
крестьянки, они упорно молились не в лад со  священником,  перебирая  свои
четки. Пахло сеном, молоком, теплом хлева, и  когда  мы  с  Мезером  клали
поклоны, чтобы при словах "mea culpa, mea culpa, mea  maxima  culpa"  [моя
вина, моя вина, моя величайшая вина (лат.) - одна  из  фраз,  произносимых
священником во время католической мессы] ударить себя в грудь и повиниться
в своих тайных  прегрешениях,  пока  священник  поднимался  по  ступенькам
алтаря, Мезер этими  самыми  руками,  которые  сжимали  теперь  серебряную
монетку Воллерзайна, делал непристойные жесты; и  вот  сейчас  этим  рукам
были доверены ключи городского музея,  где  хранились  полотна  Гольбейна,
Гальса, Лохнера и Лейбля.


   Со мной никто не заговаривал, и  мне  осталось  только  прислониться  к
холодной мраморной балюстраде; я заглянул вниз, во  внутренний  дворик,  и
увидел бронзового бургомистра, с несокрушимой  серьезностью  выставлявшего
свое брюхо навстречу бегущим столетиям, и мраморного мецената,  который  в
тщетном стремлении казаться глубокомысленным прикрыл веками свои лягушачьи
глаза; глаза памятника были пустые, как глаза  мраморных  римских  матрон,
свидетельствующие об ущербности поздней культуры древних.  Шаркая  ногами,
Мезер перешел на противоположную сторону  к  своим  коллегам.  Бремоккель,
Грумпетер и Воллерзайн  стояли  вплотную  друг  к  другу.  Над  внутренним
двориком виднелось  холодное  и  ясное  декабрьское  небо;  на  улице  уже
горланили пьяные, экипажи катились по направлению к  театру,  под  вуалями
цвета  резеды  улыбались  нежные  женские  личики  в  предвкушении  музыки
"Травиаты"; я стоял между Мезером и тремя обиженными корифеями;  казалось,
я был прокаженным, прикосновение к которому грозило смертью; я тосковал по
строгому, раз и навсегда заведенному мною  распорядку  дня,  когда  я  сам
держал в руках все нити игры, когда от меня зависело, прийти сюда  или  не
прийти, когда я еще мог управлять мифом о себе; теперь игра  вышла  из-под
моего  контроля;  сенсация...  слухи...  в  мою  мастерскую  уже  приходил
настоятель,  подрядчики  посылали  мне  корзинки  со  съестным  и  золотые
карманные часы в красных бархатных футлярах,  один  из  них  написал  мне:
"...я был бы счастлив отдать Вам руку моей дочери..." "И  правая  их  рука
полна подношений".
   Я бы не  принял  от  них  ничего,  даже  самой  малости,  -  я  полюбил
настоятеля. Неужели я хотя бы  на  секунду  мог  помыслить  о  том,  чтобы
воспользоваться в его присутствии трюком Домгреве?  Я  краснел  от  стыда,
вспоминая о том, что было мгновение, когда у меня мелькнула  такая  мысль,
но непредвиденное свершилось, я полюбил Иоганну - дочь Кильба,  и  полюбил
настоятеля; я бы уже мог подъехать к дому Кильбов в половине двенадцатого,
отдать букет цветов и сказать: "Прошу руки вашей дочери", и Иоганна  вошла
бы и, сделав мне знак глазами, произнесла бы свое "да" не чуть  слышно,  а
совершенно  отчетливо.  Я  по-прежнему  прогуливался  от  пяти  до  шести,
по-прежнему играл в бильярд в клубе офицеров запаса, и мой смех, который я
теперь расточал, не жалея, стал уверенней с тех  пор,  как  я  понял,  что
Иоганна подаст мне знак; я все  еще  пел  по  пятницам  "Том-рифмоплет"  в
певческом ферейне.
   Медленно  двинулся  я  вдоль  холодной  мраморной  балюстрады  к   трем
обиженным и поставил на поднос пустую рюмку.  Неужели  они  отшатнутся  от
меня, как от прокаженного? Они не  отшатнулись,  быть  может,  они  ждали,
чтобы я смиренно приблизился к ним.
   - Разрешите представиться: Фемель.
   О боже, разве я один был без роду и племени  и  разве  в  молодые  годы
швейцарец Грумпетер не доил коров у графа фон Тельма и не вывозил на тачке
коровий навоз на вспаханные д