стрым интересом, все - и стар и млад. Окутанный клубами  сигарного  дыма,
поставив около себя на борт кружку пива, он  играл  в  бильярд;  не  знаю,
правда  ли  они  были  с  ним  на  "ты",  может,  это  просто  особенность
голландского языка, может, мне только казалось, что они обращаются к  нему
на "ты"; во всяком случае, они знали, что его зовут Роберт; букву "р"  они
перекатывали по небу, как твердую конфетку. Да, там было  тихо,  и  каналы
казались совсем стеклянными... Мое имя - Рут, я наполовину сирота.
   Когда моя мать умерла, ей было двадцать четыре года, а мне  три,  но  я
могу представить ее себе только молоденькой девушкой или древней старухой;
ей не подходит быть  двадцатичетырехлетней  женщиной;  мать  я  вижу  либо
восемнадцатилетней, либо восьмидесятилетней; мне всегда казалось, что  они
с бабушкой сестры; я знаю тайну, которую взрослые так тщательно  скрывают,
знаю, что бабушка сошла с ума, я не хочу видеть ее, пока она  сумасшедшая;
ее безумие - ложь, она прячет скорбь за толстыми  стенами  лечебницы;  мне
это знакомо, меня тоже опьяняет скорбь, и тогда я  погрязаю  во  лжи;  вся
жилая  половина  дома  по  Модестгассе,   восемь,   населена   призраками.
"Коварство и любовь", дедушка построил  монастырь,  отец  взорвал  его,  а
Йозеф снова восстанавливает. Пусть будет так, если бы вы  знали,  как  мне
все это безразлично. На моих глазах из  подвалов  вытаскивали  покойников,
Йозеф пытался уверить меня, будто это больные, которых повезут в больницу;
но разве больных бросают на грузовики, словно мешки с картошкой? А потом я
видела, как на перемене наш учитель  Кротт  тайком  пробрался  в  класс  и
вытащил у Конрада  Греца  из  ранца  завтрак;  разглядев  лицо  Кротта,  я
смертельно испугалась и начала молить бога: "Прошу тебя, боже, не допусти,
чтобы Кротт меня заметил, прошу тебя, прошу..." Я знала, что мне  не  уйти
живой, если Кротт меня обнаружит. Я притаилась  за  классной  доской,  где
искала свою заколку; из-под доски виднелись мои ноги, но бог сжалился надо
мной, учитель меня так и не заметил; зато я увидела его лицо, увидела, как
он жует хлеб; потом он вышел из класса; того, кто  хоть  раз  видел  такое
лицо, нимало не беспокоят взорванные аббатства.  Ну  и  сцена  разыгралась
потом, когда Конрад Грец обнаружил свою пропажу! Кротт потребовал от  всех
нас чистосердечного признания: "Дети, скажите  мне  всю  правду,  даю  вам
четверть часа на размышление; за это время виновный должен быть найден, не
то..." Осталось всего восемь минут, всего семь минут, всего шесть минут...
Я посмотрела на Кротта, он встретился со мной взглядом и бросился ко  мне:
"Рут, Рут,  -  закричал  он,  -  это  ты  взяла?"  Я  покачала  головой  и
расплакалась, потому что снова смертельно  испугалась;  Кротт  сказал:  "О
боже, Рут, лучше признайся!" Я с удовольствием взяла бы вину на  себя,  но
боялась, не догадается ли он, что я все знаю. Плача, я  покачала  головой;
осталось всего четыре минуты, потом три, потом две,  потом  одна,  наконец
время истекло.
   "Проклятые ворюги, обманщики! В наказание извольте написать двести  раз
подряд: "Не кради".
   Какое мне дело до ваших аббатств, мне пришлось хранить  более  страшные
тайны, мне  пришлось  пережить  смертельный  ужас:  мертвецов  бросали  на
машины, как мешки с картошкой.
   Почему они так холодно разговаривали с этим славным аббатом? Что он  им
сделал? Разве он кого-нибудь убил,  разве  он  украл  чужой  бутерброд?  У
Конрада Греца было всего вдоволь, он ел белый хлеб с печеночным паштетом и
хлеб с зеленым сыром; в нашего кроткого благоразумного учителя словно  бес
вселился, на его лице я читала слово "убийство", убийство возвещала каждая
черта его лица; на грузовики бросали трупы, словно мешки с картошкой. Меня
забавляло, когда отец начинал издеваться над бургомистром, стоя у большого
плана на стене, когда он чертил углем свои значки, приговаривая: "Все  это
долой, взорвать!" Я люблю отца, люблю его не меньше, с тех пор как  узнала
об аббатстве... Неужели Йозеф забыл оставить сигареты в машине?  Как-то  я
видела человека, который отдал за две сигареты  свое  обручальное  кольцо.
Интересно, за сколько сигарет он отдал бы свою дочь и за сколько  -  жену?
На его лице я прочла прейскурант... десять сигарет... двадцать  сигарет...
С ним можно было бы столковаться, с такими всегда можно столковаться;  как
ни грустно, отец, но с тех пор, как  я  знаю  насчет  аббатства,  я  с  не
меньшим  аппетитом  поедаю  монастырский  хлеб,  мед  и  масло.  Мы  будем
по-прежнему играть в отца с дочкой, наши  отношения  останутся  такими  же
чопорными, как и раньше,  словно  мы  исполняем  конкурсный  танец.  После
угощения  в  монастыре  следовало  бы,  собственно  говоря,  подняться  на
Козакенхюгель; Йозеф, Марианна и я пошли бы впереди, а  дедушка  за  нами,
как мы ходим каждую субботу.
   - Ты поспеваешь за нами, дедушка?
   - Спасибо, как-нибудь поспею.
   - Мы не слишком быстро идем?
   - Нет, не  беспокойтесь,  мои  дорогие.  Может  быть,  мне  на  минутку
присесть, или, по-вашему, здесь слишком сыро?
   - Песок совершенно сухой и еще совсем теплый,  дедушка.  Можешь  сесть,
дай мне руку...
   - Разумеется, дедушка, закури свою сигару, ничего плохого не случится.


   К счастью, сигареты Йозефа  нашлись  в  машине  и  зажигалка  оказалась
исправной.
   Дедушка всегда дарит мне куда более красивые  платья  и  джемпера,  чем
отец, у которого очень старомодный вкус; сразу видно,  что  дедушка  знает
толк в молодых девушках и женщинах; я  не  понимаю  и  не  желаю  понимать
бабушку; ее сумасшествие - сплошная ложь; она морила нас голодом, и  когда
ее увезли, я обрадовалась, по крайней  мере  нас  начали  кормить  досыта;
возможно, дедушка прав, возможно, бабушка совершала  и  совершает  большие
дела, но я и слышать ничего не хочу о больших делах, ведь я чуть  было  не
погибла из-за бутерброда с печеночным паштетом и кусочка  белого  хлеба  с
зеленым сыром; пусть она приезжает опять домой и коротает с  нами  вечера,
но не надо давать ей ключи от кухни, пожалуйста, не давайте  ей  ключи  от
кухни;  я  вспоминаю  голодный  блеск  в  глазах  учителя  Кротта,  и  мне
становится страшно; боже милостивый, давай им всегда еды вволю, не то в их
глазах опять появится этот ужасный  блеск;  господин  Кротт  -  совершенно
безобидный человек, по вечерам он садится  в  собственную  малолитражку  и
отправляется вместе со всей своей семьей в аббатство  Святого  Антония  на
торжественную службу - "Сколько воскресений прошло с троицына дня, сколько
с богоявления, сколько с пасхи?"  Кротт  -  симпатичный  человек,  у  него
симпатичная жена и двое симпатичных ребятишек.
   - Посмотри-ка, Рут, ты заметила, как вырос наш Францхен?
   - Да, господин Кротт, ваш Францхен очень вырос.
   И я уже начинаю забывать, что в тот день моя жизнь висела буквально  на
волоске; тогда я так же, как и все, послушно написала  двести  раз  подряд
"Не кради"; разумеется, я не отказываюсь ходить  на  вечеринки  к  Конраду
Грецу, ведь там подают изумительные паштеты из  гусиной  печенки  и  белый
хлеб с зеленым сыром; если в доме Греца наступают кому-нибудь на ногу  или
опрокидывают бокал с вином, там не  говорят:  "Извините,  пожалуйста"  или
"Пардон", там говорят: "Sorry".
   Какая теплая трава у обочины дороги, какие у Йозефа ароматные сигареты;
с тех пор как я узнала, что аббатство взорвал отец, я с таким же аппетитом
уплетаю монастырский хлеб и мед; как красив Денклинген в лучах  заходящего
солнца; нам надо поторапливаться, ведь на переодевание понадобится минимум
полчаса.



11

   - Подойдите ближе,  генерал.  Не  стесняйтесь,  новичков  первым  делом
представляют мне, ведь я прожила в этом распрекрасном доме дольше всех; вы
что,  хотите  проткнуть  своей  тростью  весь  земной  шар?  Земля-то  чем
виновата? И почему, завидя какую-нибудь стену,  часовню  или  теплицу,  вы
долго качаете  головой  и  бормочете  себе  под  нос:  "Сектор  обстрела"?
Впрочем, это звучит красиво. "Сектор обстрела" означает зеленую улицу  для
пуль и снарядов. Как вас зовут? Отто? Кестерс? Я не терплю  фамильярности,
не к чему представляться друг другу,  к  тому  же  имя  Отто  уже  занято;
надеюсь, вы разрешите  звать  вас  просто  "Сектор  обстрела".  Достаточно
взглянуть на вас, услышать ваш голос, ощутить ваше дыхание, чтобы  понять:
вы не только приняли "причастие буйвола", вы питались только им, и  больше
ничем; в этом случае  вы  придерживались  строгой  диеты.  Ну,  а  теперь,
новичок, ответьте: какого  вы  вероисповедания?  Католического?  Так  я  и
знала, меня бы очень удивило, если бы  дело  обстояло  иначе;  значит,  вы
умеете прислуживать в церкви; ну конечно, ведь вас  воспитал  католический
патер; извините меня за то, что я смеюсь; вот уже три недели, как мы  ищем
нового церковного служку; Баллоша они признали здоровым и выписали; может,
вы  согласитесь  помочь  нам  хотя  бы  немножко.  Ты  ведь  тихий,  а  не
буйнопомешанный,  и  твое  сумасшествие  сводится  к  одному-единственному
пунктику - во  всех  случаях  жизни,  когда  надо  и  когда  не  надо,  ты
бормочешь: "Сектор обстрела"; ты наверняка сумеешь перекладывать требник с
правой стороны алтаря на левую и с левой - на  правую,  наверняка  сможешь
преклонять  колена  перед  дарохранительницей.  Правда?  Здоровье  у  тебя
отличное, все люди твоей профессии - здоровяки, так что  ты  сумеешь,  бия
себя в грудь кулаками, произносить слова "mea culpa, mea culpa, mea maxima
culpa" и еще "kyrie eleison"  ["Господи  помилуй"  (греч.)];  вот  видишь,
сведущий генерал, обученный католическим патером, еще может пригодиться; я
предложу священнику нашей лечебницы сделать вас своим  новым  служкой.  Ты
согласен, не так ли?
   Спасибо, сразу виден настоящий  кавалер;  нет,  вот  сюда,  пожалуйста,
свернем  к  теплице;  я  хочу  показать  вам   кое-что,   имеющее   прямое
касательство к вашей профессии, и, пожалуйста, обойдемся  без  ухаживаний,
мы не на уроке танцев, забудьте это, мне уже семьдесят  один  год,  а  вам
семьдесят  три,  не  целуйте  мне  ручку,  я  не  желаю   заводить   здесь
стариковский флирт, эту чепуху надо бросить. Посмотри! Что  ты  видишь  за
этим зеленоватым  стеклом?  Правильно,  здесь  помещается  арсенал  нашего
доброго  старшего  садовника;  он  стреляет  из  этих  ружей  в  зайцев  и
куропаток, в ворон и косуль, ведь наш садовник страстный  охотник;  я  уже
давно заприметила у него один очень красивый и удобный  черный  предмет  -
пистолет. А ну, выкладывай, чему тебя  учили,  когда  ты  был  фенрихом  и
лейтенантом; скажи мне, из  такой  штуковины  и  впрямь  можно  застрелить
человека? Почему ты так побледнел, старый рубака, в свое время ты  пожирал
"причастие буйвола" тоннами, а теперь у тебя поджилки  трясутся,  когда  я
задаю тебе самые простые  вопросы;  хватит  дрожать;  конечно,  я  малость
спятила, но я вовсе не собираюсь приставлять к твоей  семидесятитрехлетней
груди пистолет, чтобы сэкономить  государству  твою  пенсию,  я  вовсе  не
намерена экономить что-либо нашему государству; ответь мне по-военному  на
мои по-военному четкие вопросы: можно ли выстрелом из пистолета  отправить
человека на тот свет? Да? Хорошо! Скажи тогда, с какого  расстояния  лучше
всего стрелять, чтобы попасть? Метров с десяти-двенадцати? Самое большее с
двадцати пяти?
   О боже, почему вы так разволновались? Неужели  старые  генералы  бывают
трусами? Вы сообщите куда следует? Здесь  некому  сообщать;  когда-то  вам
вбили в голову, что все надо доносить начальству, и  теперь  вы  никак  не
можете избавиться от этой привычки... Хорошо, если желаете, поцелуйте  мне
ручку, только молчите; завтра  утром  вы  будете  прислуживать  в  церкви,
поняли? В здешней церкви еще никогда не было такого красивого  седовласого
и представительного  служки...  Неужели  ты  не  понимаешь  шуток?  Оружие
интересует меня просто так, по той же причине, по  какой  тебя  интересует
"сектор обстрела"; неужели ты еще не  усвоил,  что  по  неписаному  закону
каждый обитатель этого милого  дома  вправе  иметь  какую-нибудь  причуду;
тебе, в частности, дозволен заскок с "сектором обстрела";  не  бойся,  все
здесь совершенно секретно... "Сектор обстрела"... вспомни, ведь ты получил
хорошее  воспитание.  "С  Гинденбургом  вперед!  Ура!"  Видишь,  это  тебе
понравилось, с тобой всегда следует выбирать надлежащие выражения,  теперь
свернем и пройдем  мимо  часовни,  а  может,  ты  хочешь  войти  внутрь  и
осмотреть арену своей будущей деятельности? Успокойся, генерал, смотри, ты
еще не забыл, как входить в церковь, сними  шляпу,  опусти  пальцы  правой
руки в чашу со святой  водой,  перекрестись,  ну  вот,  молодец,  преклони
колена и, глядя на неугасимую лампаду, повторяй слова молитвы: "Ave Maria"
или "Отче наш"; тихонько, нет  ничего  более  прочного,  чем  католическое
воспитание; пора вставать, опускай опять пальцы в чашу  со  святой  водой,
крестись, уступи даме дорогу, надень шляпу, вот  и  хорошо;  мы  опять  на
улице, какой теплый вечер и какие чудесные деревья растут в этом  чудесном
парке, а вот и скамейка. "С Гинденбургом вперед! Ура!" Тебе это  по  душе,
да? А как тебе нравится такая фраза: "Хочу ружье, хочу  ружье",  это  тебе
тоже по душе, не так ли? Брось шутить; собственно говоря, _после_  Вердена
с такого рода шутками было раз и навсегда покончено; под Верденом  погибли
последние кавалеры...  кавалеров  погибло  слишком  много,  слишком  много
любовников погибло за  один  раз.  За  какие-нибудь  два-три  месяца  было
уничтожено ужасно много хорошо воспитанных молодых людей; ты  не  пробовал
подсчитать, сколько учительского пота было пролито напрасно;  неужели  вам
никогда  не  приходила  в  голову  мысль  поставить  пулемет  в  вестибюле
ремесленной или торговой школы, в вестибюле  гимназии  и  сразу  же  после
выпускных экзаменов направить струю огня из этого пулемета прямо в сияющие
лица юношей, только что окончивших курс? Ты считаешь,  это  преувеличение?
Ну, тогда разреши сказать тебе, что  и  в  действительности  многое  очень
часто кажется преувеличением;  с  выпускниками  тысяча  девятьсот  пятого,
тысяча  девятьсот  шестого  и  тысяча  девятьсот  седьмого  годов  я  сама
танцевала; я ходила на пирушки с  этими  молодцами  в  фуражках,  с  этими
будущими выпивохами, а потом больше половины всех  трех  выпусков  погибло
под Верденом. А как по-твоему, сколько осталось в живых юношей, окончивших
школу в тысяча  девятьсот  тридцать  пятом  году,  в  тридцать  шестом,  в
тридцать седьмом, в сорок первом или в сорок втором  годах?  Какой  бы  из
этих выпусков ты ни взял - результат будет один и тот же;  и,  пожалуйста,
уйми свою дрожь. Я никак не могла предположить, что старые генералы  такой
трусливый народ. Хорошо, возьми меня за руки.  Как  меня  зовут?  Запомни,
здесь не спрашивают о таких вещах, здесь не приняты визитные карточки и не
пьют на брудершафт, здесь переходят на "ты" без разрешения, здесь  помнят,
что все люди братья, даже если они враги. Часть из них,  старик,  -  очень
небольшая  -  приняла  "причастие  агнца",  остальные  приняли  "причастие
буйвола". Меня зовут "Хочу ружье", а моя фамилия "С  Гинденбургом  вперед!
Ура!"; откажись полностью от  всех  твоих  мещанских  предрассудков  и  от
представлений о приличиях, здесь у  нас  нет  классов.  И  не  жалуйся  на
проигранную войну. О боже, неужели вы действительно проиграли  войну,  уже
две войны, одну за другой? Таким молодчикам, как  ты,  я  желаю  проиграть
семь войн подряд. Ну а теперь довольно  хныкать,  мне  наплевать,  сколько
войн ты  проиграл.  Надо  оплакивать  погибших  детей,  а  не  проигранные
войны...  Теперь  ты  будешь  прислуживать  в  церкви,  в   церкви   нашей
денклингенской лечебницы - это в высшей степени почетное  занятие;  только
не говори ничего о немецком будущем; я сама читала в газете, что  немецкое
будущее полностью обеспечено. А если ты обязательно хочешь  поплакать,  то
не плачь по крайней мере так жалобно. Они поступили с тобой несправедливо?
Затронули твою  честь?  Ты  считаешь,  что  честь  поругана,  если  первый
встречный чужеземец может тебя  задеть?  Ведь  правда?  Радуйся,  в  нашем
богоугодном заведении тебе будет хорошо, здесь прислушиваются к  малейшему
стону, здесь считаются с любыми "комплексами"; все дело только в  деньгах;
если ты беден, тебя ждут побои и смирительная рубашка, зато здесь потакают
каждой твоей слабости, тебе разрешат даже выйти погулять и  выпить  кружку
пива в Денклингене; попробуй  крикни:  "Сектор  обстрела!  Обеспечьте  мне
сектор обстрела для третьей армии!" - и  сразу  же  кто-нибудь  отзовется:
"Слушаюсь, господин генерал"; время воспринимается здесь не в целом, а  по
частям; оно никогда не становится историей, понимаешь? Я охотно верю,  что
ты уже видел мои глаза. Ты говоришь, что  мои  глаза  были  у  человека  с
красным шрамом на переносице? Я верю тебе, но здесь запрещены воспоминания
и догадки, здесь  живут  только  сегодняшним  днем:  сегодня  был  Верден,
сегодня умер Генрих, сегодня  погиб  Отто,  сегодня  тридцать  первое  мая
тысяча девятьсот сорок второго года, сегодня Генрих шепнул мне на ухо:  "С
Гинденбургом вперед! Ура!"; ты его знал, пожимал ему руку, вернее, это  он
пожимал тебе руку? Хорошо, ну а теперь давай займемся делом, я до сих  пор
помню, какую молитву было труднее всего выучить служкам;  я  учила  ее  со
своим сыном Отто и спрашивала  эту  молитву  у  него:  "Suscipiat  Dominus
sacrificium de manibus tuis ad laudem et gloriam nominis  sui",  а  теперь
идет самое трудное,  старик,  "ad  utilitatem  quoque  nostram,  totiusque
Ecclesiae sua sanctae" ["Да приимет господь жертву из рук твоих для  хвалы
и во славу имени своего и также для пользы  нашей  и  всей  святой  церкви
своей" (лат.)], повторяй за мной, да нет же, "ad utilitatem"  [для  пользы
(лат.)], а не "utilatem", эту ошибку делают все... если хочешь,  я  запишу
молитву на бумажке, а не то можешь учить ее по своему молитвеннику,  ну  а
теперь  до  свидания,  пора  ужинать,  "Сектор  обстрела",   угощайся   на
здоровье...
   Она прошла мимо часовни по широким темным дорожкам  назад  к  теплицам;
одни лишь стены были свидетелями того, как она отперла ключом дверь,  тихо
проскользнула между цветочными горшками  и  грядками,  от  которых  тянуло
сыростью, и вбежала в контору  старшего  садовника;  она  взяла  со  стола
пистолет и опустила его  в  свою  мягкую  черную  сумочку;  кожаное  нутро
поглотило пистолет; замок легонько щелкнул; с  улыбкой  поглаживая  пустые
цветочные горшки, она покинула теплицу и снова заперла дверь; одни  только
темные стены были свидетелями того, как  она  вынимала  ключ  из  замочной
скважины и медленно шла по широким темным дорожкам обратно к дому.


   Хупертс подал ужин ей в комнату - чай,  хлеб,  масло,  сыр  и  ветчину;
улыбнувшись, он взглянул на нее и сказал:
   - Вы выглядите просто великолепно, сударыня.
   Она положила сумочку на  комод,  сняла  шляпку  со  своей  темноволосой
головы, а потом с улыбкой произнесла:
   - Скажите, нельзя ли попросить садовника принести мне немного цветов?
   - Садовника теперь не найдешь, - ответил Хупертс, - у него выходной, он
не появится до завтрашнего вечера.
   - А больше никому не разрешается входить в теплицу?
   - Никому, сударыня, наш садовник на этот счет очень строг.
   - Значит, придется ждать до завтрашнего вечера, а может, я  сама  куплю
цветы в Денклингене или в Додрингене.
   - Вы собираетесь пойти погулять?
   - Да, возможно. Сегодня такой  прекрасный  вечер,  мне  ведь  разрешено
выходить, не правда ли?
   - Конечно, конечно... Вам разрешено... Но,  может,  все-таки  позвонить
господину советнику или господину доктору?
   - Я сама им позвоню, Хупертс. Пожалуйста, дайте мне городской  телефон,
только надолго, прошу вас... Хорошо?
   - Ну разумеется, сударыня.


   Когда Хупертс  ушел,  она  открыла