ы дрались  за  щепки  от  его  биты;  Фемель  сделал  еще
несколько шагов;  восхищение  зрителей  он  ощущал  физически,  как  нечто
тошнотворное; он три  раза  прокричал  "гип-гип  ура";  "оттонцы",  словно
побитые  собаки,  опять  побрели  искать  мяч;  не  найти  мяч   считалось
несмываемым позором.
   - А ведь я знал, Гуго, что Неттлингеру очень хотелось победить!  "Любой
ценой добиться победы", - говорил он, и сам  же  поставил  на  карту  нашу
победу, лишь бы противники имели возможность все время бить в Шреллу, да и
Бен Уэкс был с ними заодно; я понял это, единственный из всех.


   Подходя к раздевалке, Роберт уже заранее боялся Шреллы и того,  что  он
скажет. Вдруг стало заметно прохладнее, ползучий вечерний туман  подымался
с лугов, шел от реки, как бы обволакивая слоями ваты дом,  где  помещалась
раздевалка. Почему, почему они так обращались со Шреллой? Подставляли  ему
ножку, когда на перемене он спускался:  по  лестнице,  и  Шрелла  ударялся
головой о стальные края ступенек, а металлическая  дужка  очков  впивалась
ему в мочку уха; Уэкс тогда с большим опозданием появлялся из учительской,
держа  а  руках  аптечку,  а  Неттлингер  с   презрительной   миной   брал
лейкопластырь, и Уэкс, туго натянув, отрезал от него кусок.  Они  нападали
на Шреллу, когда тот шел домой, затаскивали его в подъезды, избивали около
мусорных ведер и поломанных  детских  колясок,  спихивали  вниз  с  темных
лестниц, ведущих в подвалы, и однажды он долго пролежал там  со  сломанной
рукой; он лежал на лестнице, где валялись пыльные консервные банки и пахло
углем и прорастающим  картофелем,  до  тех  пор,  пока  мальчик,  которого
послали за  яблоками,  подняв  тревогу,  не  переполошил  жильцов.  Только
несколько человек не участвовали в этой травле: Эндерс, Дришка, Швойгель и
Хольтен.
   Когда-то давно он дружил со  Шреллой;  они  ходили  вместе  в  гости  к
Тришлеру, жившему в Нижней гавани: отец Шреллы служил кельнером в пивной у
отца Тришлера; они играли на старых  баржах,  на  заброшенных  понтонах  и
удили с лодки рыбу.


   Он остановился перед раздевалкой и  услышал  возбужденные  голоса,  все
говорили разом, хрипло, охваченные мифотворческим волнением, они обсуждали
легендарный полет мяча; можно было подумать, что мяч исчез  в  надзвездных
сферах.
   - Я ведь  видел,  как  он  летел,  словно  камень,  пущенный  из  пращи
великана.
   - Я видел его - мяч, который забил Роберт.
   - Я слышал, как он летел - мяч, который забил Роберт.
   - Им его не найти - мяч, который забил Роберт.
   Когда  он  вошел,  они  замолчали;  во  внезапно   наступившей   тишине
чувствовался благоговейный страх перед тем, что он  совершил,  перед  тем,
чему никто не поверит, перед тем, что никому невозможно рассказать: кто, в
самом деле, возьмется засвидетельствовать это чудо -  описать  полет  мяча
Роберта?
   Они побежали босиком в душевые кабинки, перекинув через плечо  мохнатые
полотенца; только Шрелла не пошел с ними, он оделся, так и не приняв душа,
и лишь сейчас Роберт вспомнил, что Шрелла никогда не принимал  душа  после
игры. Он никогда не снимал майки; сейчас он сидел на скамейке, и фонари  у
него под глазами отливали желтым и синим; над  губой,  там,  где  он  стер
кровавую полоску, еще не совсем просохло; кожа на предплечье  посинела  от
ударов мяча, того самого, который "оттонцы" все еще искали; Шрелла опустил
рукава своей застиранной рубашки, потом надел  куртку,  вынул  из  кармана
книгу и прочел вслух: "Когда колокола под вечер возвещают мир".
   Было мучительно сидеть вдвоем со Шреллой и читать благодарность  в  его
бесстрастных  глазах,   слишком   бесстрастных,   чтобы   ненавидеть;   он
поблагодарил своего спасителя, забившего последний мяч, лишь чуть заметным
движением  ресниц  и  мимолетной  улыбкой;  и  Фемель  так  же   мимолетно
усмехнулся  в  ответ,  затем  повернул  голову  к  металлической  вешалке,
разыскал свою одежду, решив поскорее исчезнуть, не моясь  под  душем;  над
его вешалкой кто-то уже успел нацарапать  на  оштукатуренной  стене:  "Мяч
Фемеля, 14 июля 1935 года".
   Пахло  кожаными  гимнастическими  снарядами  и  сухой  землей,  которая
осыпалась с футбольных и волейбольных мячей и с мячей для игры в лапту,  а
потом  забивалась  в  трещины  бетонного  пола;  в  углах  стояли  грязные
зелено-белые флажки,  рядом  с  расщепленным  веслом  были  развешаны  для
просушки футбольные сетки, на стене висел пожелтевший от времени диплом за
треснувшей   стеклянной   витриной:   "Зачинателям   футбольного   спорта,
старшеклассникам  гимназии  Людвига,  1903  год.  Председатель   окружного
спортивного общества". Групповой фотоснимок был обрамлен лавровым  венком;
на Фемеля взирали мускулистые восемнадцатилетние юноши рождения 1885 года,
усатые, с животным оптимизмом глядевшие в будущее,  которое  уготовила  им
судьба: истлеть под Верденом,  истечь  кровью  в  болотах  Соммы  или  же,
покоясь на Кладбище героев у Шато-Тьерри, побудить  пятьдесят  лет  спустя
туристов, направляющихся в  Париж,  занести  в  попорченную  дождем  книгу
примирительные  сентенции,  продиктованные  торжественностью   минуты;   в
раздевалке пахло железом, пахло ранней  возмужалостью,  с  улицы  проникал
сырой  туман,  поднимавшийся  легкими  облаками  с  прибрежных  лугов;  из
трактира наверху доносились  низкие  голоса  мужчин,  подгулявших  в  этот
субботний вечер,  хихиканье  кельнерш,  звон  пивных  кружек,  а  в  конце
коридора игроки в кегли уже принялись за работу  -  они  бросали  шары,  и
кегли летели кувырком; торжествующие или разочарованные выкрики  партнеров
неслись по всему коридору, вплоть до раздевалки.
   Щурясь, несмотря на тусклое освещение, и  зябко  подняв  плечи,  Шрелла
притулился у стены. Фемель не мог больше оттягивать разговор; он  еще  раз
проверил, хорошо ли завязан  галстук,  разгладил  последнюю  складочку  на
воротнике  своей  спортивной  рубашки  -  он  был   аккуратен,   неизменно
аккуратен, - еще раз засунул в ботинки концы шнурков и пересчитал  мелочь,
приготовленную на обратную дорогу;  из  душевых  уже  возвращались  первые
игроки, разговаривая "о мяче, который забил Роберт".
   - Пошли вместе?
   - Хорошо.
   Они поднялись по обшарпанным  бетонным  ступенькам,  на  которых  грязь
лежала еще с весны, валялись бумажки  от  конфет  и  пустые  пачки  из-под
сигарет, и вышли на дамбу, где гребцы, обливаясь потом, вкатывали лодку на
цементную дорожку; в полном молчании брели они рядом по дамбе, перекинутой
через низкие пласты тумана, словно мост;  они  слышали  паровозные  гудки,
видели красные и зеленые сигнальные огни на  мачтах  пароходов;  от  верфи
летели красные искры,  вычерчивая  геометрические  фигуры  в  сером  небе;
мальчики молча дошли до моста, поднялись по лестнице вверх, туда,  где  на
красном песчанике были нацарапаны надписи, увековечившие тайные вожделения
молодых  людей,  возвращавшихся  с  купанья;  грохот   товарного   поезда,
проезжавшего по мосту, на некоторое  время  избавил  их  от  необходимости
говорить: на западный берег везли отходы - шлак;  покачивались  сигнальные
огни, пронзительные  свистки  направляли  поезд,  который,  пятясь  задом,
переходил на другой путь; внизу в тумане скользили пароходы, держа курс на
север;  жалобный  вой  сирен,  предупреждавший  о  смертельной  опасности,
тоскливо разносился над водой; из-за всего этого шума, к  счастью,  нельзя
было разговаривать.


   - И я остановился, Гуго, прислонясь к перилам, лицом к реке, вытащил из
кармана пачку сигарет и предложил сигарету Шрелле, он дал мне прикурить, и
мы молча курили, в то время как позади  нас  поезд,  громыхая,  съезжал  с
моста; под нами почти  беззвучно  двигался  караван  барж,  направляясь  к
северу; было слышно, как баржи  мягко  скользили  под  пеленой  тумана  да
временами из трубы какой-нибудь судовой кухни с  легким  треском  вылетали
искры; на несколько минут воцарилась тишина, а потом следующая баржа мягко
заскользила под мостом - на север, на север, к туманам Северного  моря;  и
мне стало страшно, Гуго, потому что теперь мне  надо  было  задать  вопрос
Шрелле, а я знал: стоит мне произнести первый вопрос, и я увязну  во  всей
этой истории, увязну накрепко и никогда больше с ней не разделаюсь, видно,
это была страшная тайна, если из-за нее Неттлингер поставил на карту  нашу
победу и "оттонцы" согласились, чтобы судьей был Бен  Уэкс;  стояла  почти
абсолютная тишина, и она придавала вопросу, который просился с  моих  губ,
особый вес, она приобщала его к вечности, и мысленно, Гуго, я уже прощался
со всем, хотя еще не знал, почему и ради чего; я прощался с темной  башней
Святого Северина, вздымавшейся над низко стелющимся  туманом,  и  с  отчим
домом, тут же, неподалеку от  Святого  Северина;  в  это  время  моя  мать
заканчивала приготовления к ужину - поправляла серебряные приборы, бережно
уставляла цветы  в  маленьких  вазочках,  пробовала  вино,  достаточно  ли
охлаждено белое  и  не  слишком  ли  остыло  красное.  Собираясь  справить
субботний день с субботней  торжественностью,  она  уже  взялась  за  свой
требник; мать сейчас начнет объяснять воскресную  литургию  своим  кротким
голосом, в котором звучали  покаянные  великопостные  ноты:  "Паси  агнцев
Моих"; я мысленно прощался со  своей  комнатой  в  задней  половине  дома,
выходившей в сад, где вековые деревья еще стояли в летнем уборе и где я со
страстью  углублялся  в   математические   формулы,   в   строгие   кривые
геометрических фигур, в по-зимнему ясные переплетения  сферических  линий,
проведенных моим циркулем и моим  рейсфедером,  -  там  я  чертил  церкви,
которые когда-нибудь построю. Щелкнув пальцем по  окурку,  Шрелла  швырнул
его в туман; красный огонек, медленно кружась, опускался  вниз;  Шрелла  с
улыбкой повернулся ко мне, ожидая вопроса, который я все  еще  не  решался
задать, и покачал головой.
   Цепочка огней отчетливо вырисовывалась над пеленой тумана на берегу.
   - Идем, - сказал Шрелла, - вот они уже явились, разве ты не слышишь?
   Я слышал: мост дрожал от их шагов; они перечисляли  места,  куда  скоро
поедут на каникулы: Альгон, Вестервальд, Бадгастайн,  Северное  море;  они
говорили "о мяче, который забил Роберт". На ходу мне было легче задать ему
вопрос.
   - Что это значит? - спросил я. - Что это значит? Ты - еврей?
   - Нет.
   - Кто же ты тогда?
   - Мы - агнцы, - сказал Шрелла, - мы поклялись не  принимать  "причастие
буйвола".
   - Агнцы. - Я испугался этого слова. - Это секта? - спросил я.
   - Пожалуй.
   - А не партия?
   - Нет.
   - Я бы не смог, - сказал я, - я не могу быть агнцем.
   - Значит, ты хочешь принимать "причастие буйвола"?
   - Нет, - сказал я.
   - Пастыри... - сказал он, - есть пастыри, которые  не  покидают  своего
стада...
   - Скорее, - прервал я его, - скорее, они уже совсем близко.
   Мы сошли вниз по темной лестнице на западной стороне  моста;  когда  мы
добрались до шоссе, я поколебался секунду: чтобы пойти  домой,  мне  нужно
было свернуть направо, а Шрелле налево, - но потом я все же  отправился  с
ним налево; дорога к городу петляла между дровяными  складами,  сараями  и
небольшими огородиками. За первым же поворотом мы остановились, теперь  мы
углубились в туман, низко стелющийся  над  землей,  увидели,  как  силуэты
школьных товарищей движутся над перилами моста, услышали шум их шагов,  их
голоса, а когда они начали спускаться вниз  и  эхо  загрохотало,  повторяя
стук подбитых гвоздями  башмаков,  чей-то  голос  прокричал:  "Неттлингер,
Неттлингер, подожди же!" Громкий голос Неттлингера в свою очередь разбудил
над рекой гулкое эхо; разбившись о быки моста,  оно  вернулось  к  нам,  а
потом затерялось где-то  позади  в  огородах  и  в  складских  помещениях;
Неттлингер  закричал:  "Где  же  наша  овечка  и  ее  пастырь?",  и  смех,
многократно повторенный раскатами эха, осыпал нас ледяными осколками.
   - Ты слышал? - спросил Шрелла.
   - Да, - сказал я, - овца и пастырь.
   Мы смотрели на тени  замешкавшихся  мальчиков,  которые  двигались  над
мостом; пока они спускались, их голоса звучали глухо, а когда они пошли по
шоссе, голоса стали звонче, дробясь под сводами моста: "Мяч, который забил
Роберт".
   - Расскажи мне все по порядку, - сказал я Шрелле. - Я должен знать  все
по порядку.
   - Я тебе просто покажу, - ответил Шрелла, - пошли.
   Мы ощупью пробирались сквозь туман мимо изгородей из колючей проволоки,
потом  дошли  до  деревянного  забора,  еще  пахнущего  свежим  деревом  и
отсвечивающего  желтым;  электрическая  лампочка  над  закрытыми  воротами
освещала эмалевую вывеску: "Михаэлис. Уголь, кокс, брикеты".
   - Ты еще помнишь эту дорогу? - спросил Шрелла.
   - Да, - сказал я, - семь лет назад мы  часто  ходили  здесь  вместе,  а
потом играли там внизу у Тришлера. Кем стал теперь Алоиз?
   - Он моряк, как и его отец.
   - А твой отец все еще служит кельнером внизу в портовом кабачке?
   - Нет, он теперь работает в Верхней гавани.
   - Ты хотел что-то показать мне?
   Шрелла вынул изо рта сигарету, снял куртку, спустил  с  плеч  подтяжки,
поднял рубаху и повернулся ко мне спиной; при  тусклом  свете  лампочки  я
увидел, что его спина сплошь покрыта небольшими красновато-синими  рубцами
величиной с фасолину - правильней было бы сказать, усеяна рубцами, подумал
я.
   - Боже мой, что это? - спросил я.
   - Это - Неттлингер, - ответил он, - они занимаются этим внизу, в старой
казарме на Вильхельмскуле,  Бен  Уэкс  и  Неттлингер.  Они  называют  себя
вспомогательной полицией; меня они схватили  во  время  облавы  на  нищих,
которую устроили в районе гавани; за один день там взяли  тридцать  восемь
нищих, среди них был и  я.  Нас  допрашивали,  избивая  бичом  из  колючей
проволоки. Они говорили: "Признайся, что ты нищий", а я  отвечал:  "Да,  я
нищий".


   Запоздалые  посетители  все  еще  сидели  за  завтраком  в   ресторане,
потягивая апельсиновый сок с таким видом, словно  это  запретный  напиток;
бледный мальчик, прислонившийся к двери, походил на  статую;  от  лилового
бархата ливреи лицо его казалось зеленым.
   - Гуго, Гуго, ты слышишь, что я говорю?
   - Да, господин доктор, слышу каждое слово.
   - Принеси мне, пожалуйста, рюмку коньяку, двойную порцию.
   - Да, господин доктор.


   Пока Гуго спускался по  лестнице  в  ресторан,  на  него  суровым  оком
взирало время с большого календаря, с которым мальчик каждое утро  возился
- он переворачивал большую картонную цифру и вдвигал под  нее  табличку  с
наименованием месяца, а еще ниже - года; было "6 сентября  1958  года".  У
Гуго кружилась голова, все эти события произошли задолго до его  рождения,
и это отбрасывало его на десятилетия, на  пятидесятилетия  назад  -  1885,
1903 и 1935, эти годы были скрыты в глуби времен, и  все  же  они  реально
существовали;  они  воскресли  в  голосе  Фемеля,  который,  прислонясь  к
бильярду, смотрел на площадь перед Святым Северином. Гуго крепко  держался
за перила и глубоко дышал, как человек,  который  выплыл  на  поверхность;
потом он открыл глаза и быстро шмыгнул за большую колонну.
   Вот  она  спускается  по  лестнице,  босая,  в  пастушеском  наряде   -
поношенная кожаная безрукавка закрывает  ей  грудь  и  бедра,  от  девушки
пахнет овечьим навозом; сейчас она  примется  за  пшенную  кашу  с  черным
хлебом, съест несколько орехов и будет пить овечье молоко, которое  хранят
для нее в холодильнике;  она  возит  с  собой  термосы  с  молоком,  возит
маленькие коробочки с овечьим  навозом,  который  заменяет  ей  духи;  она
пропитывает им свое  грубое  вязаное  белье  из  небеленой  шерсти;  после
завтрака она часами сидит в холле внизу, вяжет, вяжет без конца,  прерывая
это занятие только для того, чтобы подойти к стойке и взять  стакан  воды;
скрестив голые ноги на кушетке, выставив  на  всеобщее  обозрение  грязные
мозоли на ступнях и  покуривая  короткую  трубочку,  она  принимает  своих
отроков и отроковиц, которые одеты так же, как она, и пахнут, как она; они
усаживаются вокруг нее на ковре, скрестив ноги, и вяжут, время от  времени
открывая маленькие коробочки, которые дает  им  Госпожа,  и  вдыхая  запах
овечьего навоза с таким видом, словно это самый изысканный  аромат;  через
определенные промежутки времени, не вставая с кушетки, она откашливается и
спрашивает своим детским голоском:
   - Как мы спасем мир?
   А отроки и отроковицы отвечают:
   - Овечьей шерстью, овечьей кожей, овечьим молоком и вязаньем.
   Спицы позвякивают, в холле тихо, и только время от  времени  кто-нибудь
из отроков подлетает к стойке и приносит Госпоже стакан холодной  воды,  и
снова с кушетки доносится  кроткий  девичий  голосок:  "В  чем  блаженство
мира?" - и все хором отвечают: "В овце".
   Порой, когда они открывали коробочки  и  восторженно  нюхали  навоз,  с
треском вспыхивал магний и скрипели перья журналистов,  быстро  строчивших
что-то на листках своих записных книжек.
   Гуго медленно отступал все дальше, пока овечья жрица,  огибая  колонну,
шла  в  зал  завтракать:  Гуго  боялся  ее,  он  видел,  какими   жесткими
становились  ее  кроткие  глаза,  когда  она  оставалась  с  ним  наедине,
перехватив его на лестнице или у себя  в  номере,  куда  приказывала  Гуго
принести ей молоко; она встречала его с сигаретой во рту, вырывала у  него
из рук стакан и, смеясь, выплескивала молоко в раковину, а  себе  наливала
коньяк и с рюмкой  в  руках  подходила  к  нему,  заставляя  его  медленно
пятиться к двери.
   - Неужели тебе еще никто не говорил, что твое  лицо  -  золото,  чистое
золото, глупый ты мальчик? Хочешь, я сделаю  тебя  агнцем  божьим  в  моей
новой религии? Ты будешь знаменит и богат, они падут пред тобой ниц в  еще
более шикарных отелях, чем этот. Ты, видно, здесь новичок и  плохо  знаешь
людей - их скуку можно разогнать только какой-нибудь новой религией, и чем
глупее, тем лучше, - нет, убирайся, ты слишком глуп.
   Он смотрел ей вслед, пока она с неподвижным лицом проходила в  ресторан
завтракать и кельнер держал  перед  ней  дверь.  Тогда  Гуго  вышел  из-за
колонны и медленно направился в зал, сердце у него все еще сильно билось.
   - Рюмку коньяку для доктора в бильярдной, двойную порцию.
   - Из-за твоего доктора заварилась хорошая каша.
   - Как так?
   - Я еще сам толком не знаю. Кажется,  кому-то  он  срочно  понадобился,
твой доктор. На тебе коньяк, и побыстрее сматывайся, за тобой охотится  по
меньшей мере два десятка старых и молодых баб. Да живее, одна из  них  как
раз спускается по лестнице.


   Вид у нее был такой, словно она за завтраком  пила  чистую  желчь,  она
была в золотистом платье и золотых туфлях, в шляпке и с муфтой из львиного
меха. Стоило ей  появиться,  как  всех  охватывало  отвращение,  некоторые
суеверные постояльцы закрывали себе лицо. Из-за нее отказывались от  места
горничные, кельнеры не желали ее обслуживать.  И  только  Гуго,  когда  ей
удавалось его  настичь,  вынужден  был  часами  играть  с  ней  в  канасту
[карточная  игра],  пальцы  ее  походили  на  куриные  когти;  единственно
человеческое, что в ней было, - это сигарета, торчавшая во рту.
   "...Любовь, мой мальчик... Я никогда не  знала,  что  это  такое;  все,
решительно все дают мне понять, что я вызываю  только  чувство  омерзения.
Мать проклинала меня десять раз на дню, не стесняясь,  выражала  мне  свое
отвращение. Моя мать была красивая молодая женщина; мой отец, мои сестры и
братья тоже были молодые и красивые; если бы у них хватило  мужества,  они
бы меня отравили, они говорили, что "такой, как я, не следовало родиться".
Мы жили высоко на горе в желтой вилле над сталелитейным заводом;  вечерами
тысячи рабочих покидали завод:  их  ожидали  веселые  девушки  и  женщины;
смеясь, рабочие спускались вместе со своими подружками по грязной  дороге.
Я вижу, слышу, чувствую, я ощущаю запахи, как  все  другие  люди,  я  умею
писать, читать, считать; я различаю, чт