подмастерьем у столяра и считался лучшим  бегуном  на  сто  метров;
однажды на рассвете его обезглавили из-за его собственного безрассудства.
   - Пожалуйста, дайте мне еще стаканчик, - сказал Шрелла. - Я передумал.
   Теперь он разглядывал безукоризненно  ровный  пробор  молодой  женщины,
которая, наклонившись вперед, подставила  стакан  под  струю  лимонада  из
сифона; брата этой девочки, похожего на ангела, звали Ферди, а ее имя было
Эрика Прогульске, это имя осипшие мальчишки шепотом передавали друг другу,
подобно паролю, открывавшему доступ к  райскому  блаженству;  она  спасала
мальчиков от невыразимых мук и,  как  говорили,  _делала  это  бесплатно_,
потому что ей так нравилось.
   - Мы, кажется, знакомы? - Она с улыбкой поставила  стакан  лимонада  на
стойку.
   - Нет, - возразил Шрелла, улыбаясь, - по-моему, нет.
   Воспоминания ни в коем случае нельзя размораживать, не то ледяные узоры
превратятся в  тепловатую  грязную  водичку;  нельзя  воскрешать  прошлое,
нельзя извлекать строгие детские чувства из размякших душ взрослых  людей;
того и гляди узнаешь, что теперь та же  девушка  _делает  это  за  плату_;
осторожно! Главное - не заводить разговоров.
   - Да, тридцать пфеннигов. Спасибо.
   Сестра  Ферди  Прогульске  посмотрела  на   него   с   профессиональной
приветливостью. Меня ты тоже избавила от мук и _сделала это бесплатно_, не
взяла даже шоколадку, которая совсем растаяла у меня  в  кармане,  а  ведь
шоколадка не была платой, я просто хотел подарить ее тебе, но ты не  взяла
шоколадку, твой сострадательный рот и твои руки спасли меня;  надеюсь,  ты
не рассказывала об этом Ферди; ведь сострадание теряет силу, если тайна не
сохраняется; тайны, облеченные в слова, убийственны; надеюсь, Ферди ничего
не знал в то июльское утро, когда он в последний раз  видел  небо;  я  был
единственный подросток на всей  Груффельштрассе,  согласившийся  совершать
благородные подвиги. Эдит мы тогда вообще не принимали в расчет,  ей  было
всего двенадцать лет, и никто еще не мог разгадать,  какое  у  нее  мудрое
сердце.
   - Мы правда не знакомы?
   - Да, уверен.
   Сегодня ты приняла бы от меня подарок, твое сердце стало  твердым,  оно
уже  не  сострадает;  за  несколько  недель  ты  лишилась  своей   детской
безгрешности, которую сохраняла даже в грехе; ты решила,  что  куда  лучше
жить не сострадая, ведь ты  вовсе  не  хотела  стать  слезливой  белокурой
размазней, которая готова выплакать себе всю душу; нет, мы не знакомы,  не
будем размораживать ледяные узоры. Спасибо, до свидания.
   Напротив все еще  помещалась  пивная  "Блессенский  уголок",  где  отец
работал кельнером, он подавал там пиво, водку  и  котлеты,  и  так  каждый
день;  смесь  ожесточения  и  кротости  придавала  его  чертам  совершенно
неповторимое выражение; у него было лицо мечтателя, которому  безразлично,
где он служит, - разносит ли он в блессенфельдской пивной  пиво,  водку  и
котлеты, подает ли в "Принце Генрихе" омаров и шампанское  или  же  кормит
завтраками  в  Верхней  гавани  утомленных  бессонной  ночью  проституток,
предлагая им пиво, биточки, шоколад и черри-бренди; следы этих завтраков -
липкие пятна на манжетах - отец приносил домой; он  приносил  домой  также
щедрые чаевые, шоколад и сигареты, но никогда не приносил того, что было у
всех других отцов, - праздничного  настроения,  которое  разрешалось  либо
криком и ссорами, либо любовными клятвами и слезами примирения; на отцовом
лице всегда было выражение ожесточенной кротости; этот падший ангел прятал
Ферди под пивной стойкой; там, между трубками от  сифонов,  полицейские  и
нашли белокурого Ферди, который улыбался даже перед лицом  смерти;  в  тот
вечер с манжет отца, как  всегда,  смыли  липкие  пятна,  его  кельнерскую
рубашку накрахмалили так, что она стала жесткой и ослепительно белой;  они
забрали отца только на следующее утро; сунув под мышку бутерброды и черные
лаковые ботинки - он как  раз  собрался  ехать  на  службу,  -  он  сел  в
полицейскую машину и с того дня _исчез бесследно_; на его могиле  не  было
ни белого креста, ни астр - кельнер Альфред Шрелла исчез. _Его убили  даже
не при попытке к бегству_, он _просто бесследно исчез_.
   Эдит размешивала крахмал, начищала запасную пару черных  ботинок  отца,
стирала белые галстуки, а я в это время учился, играючи  изучал  Овидия  и
сечения конусов, дела и замыслы Генриха I, Генриха II  и  Тацита,  дела  и
замыслы Вильгельма I  и  Вильгельма  II,  учил  наизусть  Клейста,  изучал
стереометрию; я был очень способный,  необычайно  способный  ученик;  мне,
сыну бедняка, так же как и моим  товарищам,  приходилось  преодолевать  во
время учения тысячи препятствий;  кроме  того,  судьба  избрала  меня  для
свершения благородных подвигов,  и  я  еще  позволял  себе,  так  сказать,
некоторую роскошь - читал Гельдерлина.
   До отхода трамвая оставалось еще семь минут. Дом 17 на  Груффельштрассе
был заново оштукатурен, перед ним стояли зеленая машина, красный велосипед
и два грязных детских самоката. Я тысячу раз звонил в эту  дверь,  нажимал
на тусклую латунную кнопку звонка; до сих пор мои пальцы помнят, как я это
делал; вместо "Шрелла" там теперь написано "Трессель", а вместо "Шмитц"  -
"Хуман", все фамилии новые, за исключением Фруля. К Фрулю приходили занять
стакан сахару или стакан муки, немножко уксуса или  рюмочку  растительного
масла для салата. Сколько стаканов и рюмок мы взяли  в  долг  у  Фруля,  и
какие высокие проценты нам приходилось платить! Госпожа Фруль  давала  нам
полстакана и полрюмки, а потом  проводила  черточку  на  двери,  где  было
написано "Му.", "Сах.", "Укс."  или  "Масл.";  эти  черточки  она  стирала
большим пальцем только в том случае, если ей возвращали целый  стакан  или
целую рюмку; зато, приходя в лавочку  или  обсуждая  с  приятельницами  за
яичным ликером  и  картофельным  салатом  животрепещущие  гинекологические
проблемы, она повторяла: "Боже, до чего люди  глупы";  госпожа  Фруль  уже
давно приняла "причастие буйвола" и заставила мужа и дочь  последовать  ее
примеру, она пела у себя в квартире "Дрожат дряхлые кости".
   Нет, никаких чувств в Шрелле не  пробудилось,  ровным  счетом  никаких;
только в ту минуту, когда он прикоснулся пальцем к бледно-желтой  латунной
кнопке звонка, что-то в нем дрогнуло.
   - Вы кого-нибудь ищете?
   - Да, - ответил он, - я ищу семью Шрелла, разве  они  здесь  больше  не
живут?
   - Нет, - сказала девочка, - если бы они  здесь  жили,  я  бы  знала.  -
Девочка была краснощекая и хорошенькая;  она  балансировала  на  самокате,
держась за стену.
   - Нет, таких здесь никогда не было. - Она умчалась на  своем  самокате;
болтая ножкой, пролетела по тротуару и свернула в проулок с криком: -  Эй,
кто тут знает Шреллу?
   Шрелла задрожал: вдруг кто-нибудь помнит их семью; тогда  ему  придется
подойти,  поздороваться  и  поговорить  о  прошлом.  "...Да,   Ферди   они
поймали... и твоего отца тоже... А Эдит удачно вышла замуж".
   Но краснощекая девочка безуспешно  носилась  взад  и  вперед  на  своем
грязном самокате; описывая смелые кривые и переезжая от одной кучки  людей
к другой, она безуспешно взывала к открытым окнам:
   - Эй, кто тут знает Шреллу?
   Раскрасневшись,  она  вернулась  к  нему,  сделала  изящный   разворот,
остановилась и сказала:
   - Нет, сударь, таких здесь никто не знает.
   - Спасибо, - сказал Шрелла, улыбаясь, - дать тебе пфенниг?
   - Да. - Просияв, девочка с шумом умчалась к киоску с лимонадом.
   - Я согрешил, тяжко согрешил, - с улыбкой бормотал Шрелла,  возвращаясь
на конечную остановку, -  я  запил  дешевым  лимонадом  с  Груффельштрассе
курицу из отеля "Принц Генрих"; и я не потревожил прошлое,  не  разморозил
ледяные узоры, не дал зажечься искоркам в глазах Эрики Прогульске, не  дал
ей узнать меня и произнести имя Ферди; только мои пальцы напомнили  мне  о
былом, прикоснувшись к  давно  знакомой  кнопке  звонка  из  бледно-желтой
латуни.
   Казалось, Шрелла медленно проходил сквозь строй,  пронзаемый  взглядами
людей, которые стояли на тротуарах и в открытых дверях или высовывались из
окон, внимательно наблюдая за улицей, и заодно грелись на летнем  солнышке
и наслаждались субботним вечером; неужели никто из них так и не узнает его
в плаще чужеземного покроя, не узнает его по очкам, по походке, по прищуру
глаз; когда-то они без конца дразнили его за чтение Гельдерлина, распевали
ему вслед: "Шрелла, Шрелла, Шрелла помешался на стихах".
   Он в испуге отер лоб, снял шляпу и, остановившись на  углу,  оглянулся;
никто не пошел за ним; молодые парни на мотоциклах,  наклонившись  вперед,
шептали девушкам слова любви; в пивных бутылках на подоконниках отражалось
солнце; напротив все еще стоял дом, где родился и жил Ферди,  быть  может,
там еще сохранилась латунная кнопка, на которую этот ангел  из  предместья
десятки тысяч раз нажимал пальцем; фасад был выкрашен зеленой краской,  на
нем сверкала аптечная витрина и красовалась реклама зубной пасты  -  прямо
под окном, откуда так часто выглядывал Ферди.
   А с той вон дорожки в парке в один июльский  вечер  двадцать  три  года
назад Роберт увлек  Эдит  в  кустарник;  теперь  там  сидели  на  лавочках
пенсионеры, рассказывали друг другу анекдоты, по  запаху  определяли  сорт
табака и сетовали на невоспитанность детей, играющих поблизости; матери  с
раздражением призывали на головы своих непослушных чад всяческие  бедствия
и предвещали им ужасную гибель от атомной бомбы. Юноши, держа молитвенники
под мышкой, возвращались  с  исповеди,  размышляя,  нарушить  ли  им  свое
благочестивое настроение уже сегодня или потерпеть до завтра.
   Надо было ждать еще  целую  минуту,  пока  трамвай  отправят;  вот  уже
тридцать лет эти ржавые рельсы  убегают  в  никуда;  сестра  Ферди  налила
зеленый  лимонад  в  чистый  стакан;  вагоновожатый   зазвонил,   призывая
пассажиров садиться; усталые кондукторы гасили сигареты, поправляли  сумки
и становились на  свои  места,  потом  и  они  предостерегающе  зазвонили;
далеко-далеко, там, где обрывались проржавевшие рельсы, какая-то  старушка
пустилась бежать к остановке.
   - Мне до Главного вокзала, - сказал Шрелла, - с пересадкой в Гавани.
   - Сорок пять пфеннигов.
   Сперва шли совсем несолидные дома, потом не очень солидные, а под конец
- солидные.
   Пора пересаживаться, шестнадцатый номер все еще ходит в Гавань.
   Шрелла  увидел  магазин  стройматериалов,  угольные  склады,   грузовые
причалы; стоя у балюстрады старой таможни, он прочел  вывеску:  "Михаэлис.
Уголь, кокс, брикеты".
   Стоит только свернуть  и  пройти  минуты  две,  как  круг  воспоминаний
сомкнется; время, наверное, пощадило руки  госпожи  Тришлер,  так  же  как
глаза ее старого мужа и фотографию  Алоиза  на  стене;  он  увидит  пивные
бутылки, связки лука, помидоры, хлеб и  табак;  увидит  суда  на  якоре  и
шаткие сходни, по которым когда-то проносили свернутые паруса, чтобы потом
отправить эти гигантские коконы вниз по Рейну, к туманному Северному морю.
   Теперь здесь царила тишина; за забором у Михаэлиса лежала гора  недавно
привезенного угля, а на  складе  стройматериалов  -  штабели  ярко-красных
кирпичей;  тишину  еще  усугубляло   шарканье   сапог   ночного   сторожа,
расхаживавшего позади заборов и бараков строителей.
   Улыбаясь, Шрелла облокотился на ржавые перила,  оглянулся  и  в  испуге
застыл: он не знал, что построили новый мост, и Неттлингер тоже ничего  не
сказал ему об этом; мост широко раскинулся над всей  Старой  гаванью;  как
раз в том  месте,  где  когда-то  был  дом  Тришлера,  теперь  возвышались
темно-зеленые быки; тень от моста падала на набережную, где  раньше  стоял
трактир для  грузчиков,  а  посередине  реки  гигантские  стальные  ворота
замыкали голубую пустоту.
   Отцу больше всего нравилось работать  в  пивной  Тришлера,  обслуживать
речников и их жен, которые долгими  летними  вечерами  сидели  в  саду  на
красных стульях; Алоиз, Эдит и он удили  рыбу  в  Старой  гавани;  там  он
впервые познал своим детским разумом вечность и бесконечность, до сих  пор
он встречал эти понятия только в  стихах;  на  противоположном  берегу  по
вечерам звонили колокола Святого Северина, возвещая мир и спокойствие; под
колокольный звон Эдит, стоя  у  реки,  повторяла  движения  поплавков:  ее
бедра, ее беспокойные ладони и все ее тело двигались вместе с пляшущими на
волнах поплавками; казалось, она плывет; за все это время ни у кого из них
ни разу не клюнула рыба.
   Отец подавал золотистое пиво с белой пеной; в  эти  летние  вечера  его
лицо казалось скорее кротким,  чем  ожесточенным;  радостно  улыбаясь,  он
отказывался от чаевых, потому что все  люди  братья.  Братья!  Братья!  Он
громко произносил это слово в те  летние  вечера;  рассудительные  речники
тихонько посмеивались, а их красивые, уверенные в себе жены качали головой
(уж очень детским казалось  им  воодушевление  отца),  тем  не  менее  они
аплодировали ему; все они были братья и сестры.
   Шрелла медленно отошел от  балюстрады  и  двинулся  вдоль  гавани,  где
старые понтоны и лодки ржавели в ожидании торговцев железным ломом;  войдя
в зеленую тень от нового моста, он увидел на середине реки краны,  которые
усердно  грузили  обломки  конструкций  на  баржи;  железо  со   скрежетом
расплющивалось под тяжестью  все  новых  и  новых  глыб;  Шрелла  разыскал
помпезную лестницу, спускавшуюся к реке, и почувствовал,  что  ее  широкие
ступени вынуждают его идти торжественным шагом; пустая чистая автострада с
наивной доверчивостью взбегала на высокий берег реки, туда, где раньше был
мост; но щиты со скрещенными костями и гигантскими черепами -  черными  на
белом фоне - издевались над этой доверчивостью; путь на запад  преграждало
слово "смерть, смерть"; зато на  восток  тянулась  совсем  пустая  дорога,
петлявшая среди ослепительно яркой зелени бескрайних свекловичных полей.
   Шрелла  отправился  дальше,  протиснулся  между   словом   "смерть"   и
скрещенными костями, миновал барак строителей, мимоходом успокоив  ночного
сторожа, который уже начал было  предостерегающе  размахивать  руками,  но
опустил их, обезоруженный улыбкой Шреллы. Дойдя до самого края набережной,
Шрелла увидел ржавые железные балки, на которых висели глыбы  бетона;  эти
несокрушимые балки, продержавшиеся  целых  пятнадцать  лет  после  взрыва,
воочию демонстрировали  высокое  качество  германской  стали;  за  пустыми
стальными воротами дорога шла мимо площадки для  игры  в  гольф,  а  потом
вновь терялась среди ослепительной зелени бескрайних свекловичных полей.
   Там дальше было кафе  "Бельвю".  Вдоль  набережной  шла  аллея.  Справа
тянулись спортивные площадки, где играли в  лапту.  Лапта!  "Мяч,  который
забил Роберт". Он вспомнил, как они толкали киями бильярдные шары в пивной
в Голландии; красный шар катился по  зеленому  полю,  белый  по  зеленому;
монотонная музыка шаров звучала почти так же, как грегорианская  литургия,
а в бесконечных геометрических фигурах, которые три шара  прочерчивали  на
зеленом сукне, была своя строгая поэзия; никогда  не  принимай  "причастия
буйвола",  покорно  терпи  истязания,  "паси  овец  Моих"  на  пригородных
лужайках, где играют в лапту,  на  Груффельштрассе  и  на  Модестгассе,  в
английских предместьях и за тюремной решеткой, "паси овец Моих", где бы ты
их ни встретил, даже тех, кто ничему не научился, кроме чтения Гельдерлина
и Тракля, тех, кто пятнадцать лет подряд спрягает на  классной  доске:  "Я
вяжу, я вязал,  я  буду  вязать,  я  вязал  бы..."  А  в  это  время  дети
Неттлингера играют в бадминтон на безукоризненно подстриженных  газонах  -
лучше всего их, кажется, подстригают  англичане;  в  это  время  красивая,
выхоленная жена Неттлингера - на редкость выхоленная -  кричит  с  террасы
своему мужу, покоящемуся в великолепном шезлонге: "Давай  я  подолью  тебе
капельку джина в лимонную воду". И Неттлингер  отвечает:  "Хорошо,  только
пусть капелька будет побольше!"; жена Неттлингера, восхищенная  остроумием
своего супруга, хихикает, подливает ему джина в стакан, а потом,  выйдя  в
сад, садится рядом с ним в такой же красивый шезлонг и наблюдает за  игрой
старшей дочери  в  бадминтон;  девушка  чуточку  слишком  худая,  немножко
слишком костлявая, ее  красивое  лицо  слишком  серьезно;  наигравшись  до
изнеможения, она кладет ракетку и садится на краю газона у ног  папочки  и
мамочки ("Смотри только не простудись, родная") и спрашивает,  как  всегда
серьезно: "Папочка, объясни мне толком, что такое демократия?" И  вот  для
папочки  наступает  желанный  миг,  когда  он  может  напустить  на   себя
торжественный вид; он вынимает изо рта сигару, ставит стакан  с  лимонадом
("Сегодня  ты  куришь  уже  пятую  сигару,  Эрнст-Рудольф!")  и   начинает
объяснять: "Демократия - это..."
   Нет, нет, я не обращусь к тебе ни в частном порядке, ни в служебном,  я
не стану выяснять свой правовой  статус.  Как  ты  сказал?  "Я  делаю  это
бесплатно".  В  кафе  "Цонз"  я  когда-то  дал  ребяческую   клятву   быть
благородным,  даже  себе  во  вред;  мое  правовое   положение   останется
невыясненным;  возможно,  впрочем,  Роберт  уже  все  выяснил  с   помощью
динамита. Научился ли  он  за  эти  годы  смеяться  или  по  крайней  мере
улыбаться? Роберт был неизменно серьезен. Он не мог примириться с  гибелью
Ферди. План мести Роберт воплотил в формулы,  он  запечатлел  их  в  своем
мозгу и всюду носил с собой этот легкий груз - неопровержимые формулы;  он
хранил их на фельдфебельских и офицерских квартирах, держал  их  при  себе
шесть лет подряд и ни разу не рассмеялся. А ведь Ферди улыбался даже в  ту
минуту, когда его уводили; он  был  ангелом  из  предместья,  выросшим  на
навозной куче Груффельштрассе. Только три квадратных  сантиметра  кожи  на
пальце  Шреллы,  дотронувшемся  до  кнопки  звонка,  ощутили  прошлое;  он
вспомнил обожженные ноги учителя гимнастики и  последнего  агнца,  убитого
осколком; _отец бесследно исчез, его убили даже не при попытке к бегству_.
И никто так и не нашел мяча, который забил Роберт.


   Шрелла бросил окурок в реку, встал и медленно побрел обратно; он  снова
протиснулся между словом "смерть" и скрещенными костями,  кивнул  сторожу,
которого потревожил, оглянулся на кафе "Бельвю" и зашагал вниз по  чистой,
пустынной автостраде, туда, где ослепительная зелень  свекловичных  полей,
сверкавшая на солнце,  сливалась  с  горизонтом;  он  знал,  что  шоссе  в
какой-то точке пересекает линию шестнадцатого номера, на  шестнадцатом  он
за  сорок  пять  пфеннигов  доедет  до  вокзала;  Шрелла  мечтал  поскорее
очутиться в гостинице, теперь ему была по  душе  непритязательность  этого
случайного жилья, полная безличность обшарпанных гостиничных номеров,  как
две капли похожих один на другой;  в  гостинице  не  таяли  ледяные  узоры
воспоминаний, там он не имел ни гражданства, ни  родины;  утром  заспанный
кельнер принесет ему невкусный завтрак, манжеты  у  кельнера  окажутся  не
совсем чистыми, а грудь рубашки будет  накрахмалена  не  так  хорошо,  как
когда-то крахмалила мать; если кельнеру больше шестидесяти, он,  возможно,
рискнет задать ему вопрос: "Скажите,  вы  не  знали  кельнера  по  фамилии
Шрелла?"
   Он шел все дальше по пустынному, чистому  шоссе;  ослепительная  зелень
свекловичных полей простиралась до самого горизонта; у Шреллы  не  было  с
собой вещей, он сунул руки в карманы и бросил на дорогу  несколько  монет,
как говорится, для Гензеля и Гретель. После  смерти  Эдит  и  отца,  после
смерти Ферди почтовые открытки стали  для  Шреллы  единственно  приемлемым
средством связи с прошлым: "Дорогой Роберт, живу хорошо, надеюсь, ты тоже;
передай, пожалуйста, привет племяннице и племяннику, которых я  так  и  не
видел, и твоему отцу". Двадцать два слова, слишком много слов;  лучше  все
зачеркнуть и написать сначала: "Мне живется хорошо,  надеюсь,  тебе  тоже,
кланяйся Рут,  Йозефу,  твоему  о