в
гостиной за письменным столом и царапает что-то на светокопиях чертежей  -
у него их целая коллекция. Но я думаю, отец тебе все же понравится.
   - Ты мне ни разу не показывал его карточку.
   - У меня нет его последних фотографий; знаешь, в его облике чувствуется
что-то трогательно-старомодное - в одежде и  в  манере  держать  себя;  он
очень корректный и любезный, но гораздо старомоднее дедушки.
   - Я жду не дождусь увидеть его. А теперь мне можно обернуться?
   - Да.
   Йозеф отпустил ее голову и, когда Марианна быстро обернулась, попытался
изобразить на своем лице улыбку, но под взглядом ее  круглых  светло-серых
глаз эта вымученная улыбка скоро погасла.
   - Почему ты не скажешь мне, в чем дело?
   - Потому что я сам еще ничего не понимаю. Как только я  пойму,  я  тебе
скажу, но это будет, возможно, не скоро. Пошли?
   - Да, - сказала она, - пора.  Твой  дедушка  уже  должен  приехать,  не
заставляй его ждать; ему будет тяжело, если монахи расскажут ему о тебе до
того, как вы встретитесь... и, пожалуйста, обещай мне, что ты не помчишься
снова на этот ужасный щит! Нельзя тормозить в самую последнюю секунду.
   - А я как раз подумал - налечу  на  щит,  снесу  с  лица  земли  бараки
строителей и прыгну в воду с пустой площадки, как с трамплина...
   - Значит, ты меня не любишь...
   - О боже, - сказал он, - но ведь это только шутка.
   Он помог Марианне встать, и они начали спускаться по лестнице на  берег
реки.
   - Мне в самом деле жаль, - сказал Йозеф, останавливаясь, - что  дедушка
узнает это как раз сегодня, в день своего восьмидесятилетия.
   - И его нельзя от этого избавить?
   - От самого факта - нельзя, а от сообщения - можно,  если  ему  еще  не
успели ничего сказать.
   Йозеф отпер машину, вошел  и  открыл  изнутри  дверцу,  чтобы  впустить
Марианну; когда девушка села рядом с ним, он положил руку ей на плечо.
   - Ну, а теперь  послушай,  -  сказал  он,  -  это  совсем  просто;  вся
дистанция равняется точно четырем с половиной километрам, мне нужен разгон
в триста метров, чтобы развить скорость сто двадцать километров в  час,  и
еще триста метров для того, чтобы затормозить; причем я считаю  с  большим
запасом; значит, можно спокойно проехать почти четыре  километра,  на  это
уйдет ровно две минуты; от тебя требуется только одно - следить за  часами
и сказать мне, когда  пройдут  эти  две  минуты,  тогда  я  тут  же  начну
тормозить. Неужели ты не понимаешь? Мне хотелось бы  наконец  узнать,  что
можно выжать из нашего драндулета.
   - Какая ужасная игра! - сказала Марианна.
   - Если бы мне удалось разогнать машину до ста восьмидесяти  километров,
то на всю дистанцию понадобилось  бы  только  двадцать  секунд...  правда,
тогда придется затормозить раньше.
   - Перестань, прошу тебя.
   - Ты боишься?
   - Да.
   - Хорошо, пусть будет по-твоему. Но позволь мне по крайней  мере  ехать
со скоростью восемьдесят километров.
   - Как знаешь, если тебе так уж хочется.
   - При этом можно даже не смотреть на часы, я увижу сам, где  тормозить,
а потом измерю, на каком расстоянии я  начал  торможение;  понимаешь,  мне
просто хочется узнать, не надула ли нас фирма со спидометром.
   Он включил мотор, медленно проехал по узеньким переулочкам  живописного
пригорода, быстро миновал забор, окружавший площадку для игры в  гольф,  и
остановил машину у въезда на автостраду.
   - Послушай, - сказал он, - при восьмидесяти километрах нужно ровно  три
минуты, это совершенно безопасно, поверь мне, а если ты боишься, выходи  и
подожди меня здесь.
   - Нет, одного я тебя ни в коем случае не пущу.
   - Но ведь это в последний раз, - сказал он, - уже завтра  я,  наверное,
уеду отсюда, и больше мне никогда не представится такая возможность.
   - На обычном шоссе гораздо удобнее проводить эти эксперименты.
   - Да нет, меня привлекает именно то, что перед щитом волей-неволей надо
остановиться. - Он поцеловал Марианну в щеку. - Знаешь, что я сделаю?
   - Нет.
   - Поеду со скоростью сорок километров.
   Когда машина тронулась, Марианна улыбнулась, но все  же  посмотрела  на
спидометр.
   - А теперь - внимание, - сказал  он,  миновав  километровый  столбик  с
цифрой  пять,  -  посмотри  на  часы  и  сосчитай,  сколько  времени   нам
понадобится до столбика с цифрой девять; я еду со  скоростью  ровно  сорок
километров.


   Далеко впереди, подобно задвижке на гигантских воротах, виднелись щиты;
вначале они казались Марианне низкими, как плетень, но потом  стали  выше;
они вырастали с удручающей  неизбежностью;  то,  что  издали  походило  на
черного паука, превратилось в скрещенные кости, а что напоминало  какую-то
диковинную  пуговицу,   оказалось   черепом;   череп   вырастал   так   же
стремительно, как вырастало слово "смерть", летевшее  ей  навстречу,  чуть
было не задевшее за  радиатор  их  машины;  буква  "с"  в  слове  "смерть"
казалась ей зияющей пастью, которая пыталась крикнуть им  что-то  ужасное;
стрелка спидометра колебалась между "90" и "100"; мимо них пролетали  дети
на  самокатах,  мужчины  и  женщины,  лица  которых  уже  отнюдь  не  были
праздничными; предостерегающе подняв руки,  они  пронзительно  кричали,  и
казалось, это кричат черные птицы, вестники смерти.
   - Это ты, ты еще здесь? - спросила она тихо.
   - Конечно, и я точно знаю, где нахожусь, - ответил  он,  улыбаясь  и  в
упор глядя на букву "с" в слове "смерть". - Не волнуйся!


   Незадолго  до  окончания  рабочего  дня  десятник   конторы,   ведающей
расчисткой развалин, повел его в трапезную, в углу  которой  лежала  груда
щебня;  щебень  перекладывали  на  ленту   транспортера,   а   транспортер
забрасывал его на грузовики;  влага,  скопившаяся  во  всем  этом  мусоре,
превратила  осколки  кирпичей,  куски  штукатурки  и   неизвестно   откуда
взявшуюся грязь в клейкие комья; по мере того как гора щебня  уменьшалась,
на стенах проступала сырость - сперва появлялись темные, а  потом  светлые
пятна, похожие на сыпь; под этими пятнами виднелось что-то красное,  синее
и золотое - остатки стенной росписи, которая показалась десятнику  ценной,
- там была  изображена  тайная  вечеря;  фреску  покрывал  сплошной  налет
сырости; Йозеф увидел  золотую  чашу,  ослепительно  белую  облатку,  лицо
Христа, светлое, с темной бородкой, и каштановые волосы святого Иоанна.
   - Посмотрите, господин Фемель, сюда, здесь  нарисовано  что-то  темное,
это кожаный кошелек Иуды. - Десятник осторожно стер  сухой  тряпкой  белые
пятна, благоговейно очистив кусок  картины:  двенадцать  апостолов  сидели
вокруг стола, покрытого парчовой скатертью; Йозеф увидел  ноги  апостолов,
края скатерти, пол зала тайной вечери, вымощенный плитами;  он  с  улыбкой
положил руку на плечо десятника и сказал:
   - Молодец, что позвал меня, фреску надо, конечно, сохранить,  прикажите
очистить и высушить ее, прежде чем предпринимать что-нибудь дальше. - И он
уже собрался было уходить; на столе его ждали чай, хлеб  и  селедка;  была
пятница, и это можно было определить по  тому,  что  в  монастыре  кормили
рыбой. Марианна уже выехала из Штелингерс-Гротте, чтобы погулять вместе  с
ним, но вдруг, за секунду перед тем, как отвернуться,  он  увидел  в  углу
картины, в самом низу, буквы "XYZX"; сотни раз,  когда  отец  помогал  ему
готовить уроки по математике, он видел написанные его рукой "Y", "Y", "Z",
и сейчас он увидел их вновь над пробоиной от взрыва  между  ногой  святого
Иоанна и ногой святого Петра; колонны  трапезной  были  взорваны,  высокие
своды разрушены; уцелели только остатки стены с фреской  тайной  вечери  и
буквы "XYZX".
   - Что-нибудь случилось, господин Фемель? - спросил десятник  и  положил
ему руку на плечо. - У вас  ни  кровинки  в  лице,  или  это  из-за  вашей
зазнобы?
   - Да, из-за нее, - ответил он, - из-за  нее.  Можете  не  беспокоиться,
большое спасибо, что позвали меня.
   Чай показался Йозефу  невкусным,  хлеб,  масло  и  селедка  тоже;  была
пятница, и это можно было определить по  тому,  что  в  монастыре  кормили
рыбой; даже сигарета показалась ему невкусной; он прошел через все здание,
обогнул монастырскую церковь, вошел в подворье для паломников,  осматривая
все места, важные с точки  зрения  статики,  но  не  нашел  ничего,  кроме
одной-единственной маленькой буквы "х" в подвале  монастырского  подворья;
почерк отца нельзя было спутать ни с каким другим, так же  как  его  лицо,
походку, улыбку, так же как чопорную вежливость, с какой он  наливал  вино
или передавал за столом хлеб;  то  был  его  маленький  "х",  "х"  доктора
Роберта Фемеля, владельца конторы по статическим расчетам.


   - Прошу тебя, прошу тебя, - сказала Марианна, - опомнись.
   - Я и так опомнился, - ответил он, отпустил акселератор, поставил левую
ногу на педаль сцепления, а правой нажал на тормоз; машина заскрежетала и,
вихляя во все стороны, придвинулась вплотную к большой букве "с"  в  слове
"смерть"; пыль поднялась  столбом,  завизжали  тормоза,  к  машине,  махая
руками, бежали встревоженные пешеходы, между словом "смерть" и скрещенными
костями появился усталый ночной сторож, державший в руках котелок с кофе.
   - О боже, - сказала Марианна, - неужели надо было так пугать меня?
   - Прости, - сказал он  тихо,  -  пожалуйста,  прости  меня.  Я  потерял
контроль над собой. - Он быстро развернулся и  уехал,  прежде  чем  вокруг
машины  успели  столпиться  зеваки;  четыре  километра  он  вел  машину  с
нормальной скоростью, держа руль  одной  левой  рукой,  а  правой  обнимая
Марианну;  так  они  миновали  площадку  для  игры  в  гольф,  где  хорошо
натренированные женщины и мускулистые мужчины старались добраться  кто  до
шестнадцатой, кто до семнадцатой, а кто и до восемнадцатой лунки.
   - Прости, - сказал Йозеф, - ей-богу, я больше никогда  не  буду.  -  Он
свернул с автострады, и теперь они  ехали  мимо  живописных  полей,  вдоль
тихой опушки леса.
   "XYZX" - эти же самые буквы он видел на светокопиях чертежей  величиной
с две почтовые открытки, которые его отец тасовал по вечерам,  как  колоду
карт; "Вилла на опушке леса для издателя"  -  "XxX";  "Перестройка  здания
общества "Все для общего блага" - "YyY"; "Жилой дом для учителя на  берегу
реки" - один только "Y"; сегодня Йозеф увидел эти  же  самые  буквы  между
ногой святого Иоанна и ногой святого Петра.
   Машина медленно проезжала по свекловичным полям, из-под широких зеленых
листьев уже вылезали толстые корнеплоды,  за  жнивьем  и  лугами  виднелся
Козакенхюгель.
   - Почему ты не хочешь мне сказать, что случилось? - спросила Марианна.
   - Потому что я сам еще не разобрался, потому что не знаю,  прав  ли  я.
Может быть, это просто дурной сон; может быть, немного погодя я  все  тебе
объясню, а может, и нет.
   - Но ты уже не хочешь быть архитектором?
   - Нет, - сказал он.
   - И потому мчался прямо на щиты?
   - Возможно, - ответил он.
   - Я всегда ненавидела людей, которые не знают цены деньгам,  -  сказала
Марианна, - которые бессмысленно мчатся с недозволенной скоростью прямо на
щит со словом "смерть" и без всяких оснований заставляют волноваться  тех,
кто наслаждается заслуженным отдыхом после трудового дня.
   - Но у меня были основания мчаться на щиты. - Йозеф поехал медленней, а
потом остановил машину на песчаной дороге у подножия  холма;  он  поставил
машину у сосны с нависшими над дорогой ветвями.
   - Зачем ты остановился? - спросила она.
   - Пошли, - сказал он, - давай еще немножко погуляем.
   - Уже поздно, - возразила она, - твой дедушка наверняка приедет поездом
четыре тридцать, а сейчас уже четыре двадцать.
   Йозеф вышел из машины, взбежал вверх по  склону  и,  приставив  руку  к
глазам, посмотрел в сторону Денклингена.
   - Да, - закричал он, - я вижу, поезд уже выходит из Додрингена; все  та
же старая пыхтелка, как в дни моего детства, и отходит она в то же  время.
Пошли, четверть часика они подождут.
   Он снова подбежал к машине, потянул Марианну с сиденья, а  потом,  взяв
за руку, потащил за собой по  песчаной  тропинке  вверх;  они  уселись  на
прогалине; Йозеф показал  на  равнину,  его  палец  следовал  за  поездом,
который шел мимо свекловичных полей, мимо лугов и жнивья к Кисслингену.
   - Ты даже не представляешь себе, - сказал  он,  -  как  хорошо  я  знаю
окрестные деревни и как часто мы приезжали сюда этим поездом; после смерти
матери мы почти все время жили в Штелингене или Герлингене, и  я  ходил  в
школу в Кисслингене; по вечерам мы бегали к этому поезду, потому что с ним
приезжал из города дедушка, к этому самому поезду. Ты его видишь?  Он  как
раз отходит от Денклингена; как ни странно, но мне всегда казалось, что мы
бедные; пока была жива мать и пока бабушка жила с нами, нам давали  меньше
еды, чем другим детям, которых мы  знали,  и  мне  не  разрешали  надевать
хорошую одежду, я носил только перешитые вещи, в нашем присутствии бабушка
раздаривала чужим людям все хорошее, что мы получали  из  аббатства  и  из
наших усадеб, - хлеб, масло, мед; нам самим приходилось есть искусственный
мед.
   - И ты ненавидел свою бабушку?
   - Нет, сам не знаю почему, но у меня не было  к  ней  ненависти;  может
быть, потому, что дедушка водил нас к себе в мастерскую  и  тайком  угощал
вкусными вещами; и еще он водил нас в кафе "Кронер" и кормил до отвала; он
всегда повторял: "Мать  и  бабушка  делают  большое  дело,  очень  большое
дело... не знаю только, достаточно ли вы уже  большие  для  таких  больших
дел".
   - В самом деле он так говорил?
   - Да. - Йозеф засмеялся. - Когда мать  умерла,  а  бабушку  увезли,  мы
остались с дедушкой, и с тех пор нам хватало еды; под конец войны мы почти
все время жили в Штелингене; я слышал, как ночью  взорвали  аббатство;  мы
сидели тогда в Штелингене на кухне; крестьяне  и  все  наши  соседи  кляли
немецкого генерала, который приказал взорвать монастырь, и бормотали  себе
под нос "зачемзачемзачем". Через несколько дней  к  нам  явился  отец,  он
приехал в американском автомобиле, и его сопровождал американский  офицер;
отцу разрешили пробыть с нами всего три часа; отец привез нам шоколад,  но
нас испугала  эта  клейкая  темно-коричневая  масса,  мы  никогда  не  ели
шоколада и согласились его попробовать  только  после  госпожи  Клошграбе,
жены управляющего; отец привез госпоже Клошграбе кофе, и она сказала  ему:
"Не беспокойтесь, господин доктор, мы следим  за  вашими  детьми,  как  за
своими собственными", а потом прибавила: "Какой позор,  что  они  взорвали
аббатство, да еще перед самым концом войны"; отец ответил: "Да, позор, но,
быть может, на то была воля  божья";  госпожа  Клошграбе  возразила  отцу:
"Бывает,  что  люди  выполняют  не  божью  волю,  а  волю  дьявола",  отец
засмеялся, и американский офицер тоже засмеялся; отец был с нами ласков, и
я в первый раз увидел слезы у него на глазах; он заплакал, когда ему  надо
было уходить от нас; раньше я не предполагал, что он может плакать; он был
всегда сдержан, не проявлял своих чувств; отец не плакал даже тогда, когда
ему надо было возвращаться из отпуска в свою часть и мы провожали его;  на
вокзале все плакали: мать, бабушка, дедушка и мы с сестрой, -  все,  кроме
него... Видишь, - сказал Йозеф, показывая на дым от паровоза,  похожий  на
развевающийся флаг, - они только что прибыли в Кисслинген.
   - Сейчас дедушка отправится в аббатство, и  там  ему  скажут  то,  что,
собственно говоря, ты должен был сказать сам.


   Я стер меловые буквы между ногой святого Иоанна и ногой святого  Петра,
а также маленький "х" в погребе подворья для паломников; он их не  найдет,
никогда не обнаружит и ничего не узнает от меня.
   - Три дня фронт проходил между Денклингеном и городом, - сказал  Йозеф,
- и мы с госпожой Клошграбе молились  по  вечерам  за  дедушку;  потом  он
явился вечером из города, бледный и грустный, таким я его еще  никогда  не
видел; он ходил с нами смотреть на развалины аббатства, бормоча то же, что
бормотали  крестьяне,  то  же,   что   бабушка   постоянно   бормотала   в
бомбоубежище: "зачемзачемзачем".
   -  Наверное,  он  был  счастлив,  что  ты   помогаешь   восстанавливать
аббатство?
   - Да, - сказал Йозеф, - но я не могу больше давать ему это счастье;  не
спрашивай - почему; не могу, и все.
   Он поцеловал Марианну, зачесал ей за ухо прядь волос и еще  раз  провел
рукой по ее волосам, стряхивая с них сосновые иглы и песчинки.
   - Отец вскоре вернулся из плена и  забрал  нас  в  город,  несмотря  на
протесты дедушки, который уверял, что для нас было бы куда лучше, если  бы
мы росли не среди развалин. Но отец говорил: "Я не могу жить в  деревне  и
хочу, чтобы мои дети были со мной, я их почти не знаю".  Мы  его  тоже  не
знали и первое время дичились; мы чувствовали,  что  дедушка  тоже  боится
отца. В то время все мы разместились в дедушкиной мастерской,  потому  что
наш дом был непригоден для жилья; на стене в  мастерской  висел  громадный
план нашего города; все разрушенные здания были отмечены  на  нем  жирными
черными значками; делая уроки за дедушкиным  чертежным  столом,  мы  часто
прислушивались к тому, что  говорили  отец,  дедушка  и  другие  взрослые,
толпившиеся перед планом.  Они  часто  спорили,  потому  что  отец  всегда
повторял одно и то же: "Все это - долой... взорвать!" - и чертил букву "х"
рядом с очередным черным значком, а остальные всегда возражали ему:  "Боже
избави, это невозможно"; отец говорил: "Сделайте это, до того как в  город
вернутся люди... сейчас здесь еще пусто и вам не надо ни с кем  считаться;
сметите все это с лица земли..." Но остальные отвечали ему: "Этот  оконный
проем сохранился еще с  шестнадцатого  века,  а  эта  стена  часовни  -  с
двенадцатого"; тогда отец бросал грифель и  говорил:  "Хорошо,  поступайте
как знаете, но, поверьте мне, вы еще раскаетесь... поступайте как  знаете,
но меня увольте". Ему отвечали: "Дорогой господин Фемель,  вы  наш  лучший
специалист-подрывник, вы не можете бросить нас на произвол  судьбы";  отец
отчеканивал: "И все же я брошу вас на произвол судьбы, если  мне  придется
считаться с каждым древнеримским курятником. По-моему, стены - это  стены,
и, поверьте, они отличаются друг от друга только тем, прочные они или нет,
к черту, взрывайте эту дрянь, и все сразу  станет  на  место".  Когда  они
ушли, дедушка засмеялся и сказал:  "О  боже,  ты  ведь  должен  понять  их
чувства", но отец тоже засмеялся и ответил: "Я понимаю их чувства,  только
я их не уважаю", а потом добавил: "Пошли,  дети,  купим  шоколаду",  и  он
отправился с нами на черный рынок, там  он  купил  себе  сигареты,  а  нам
шоколад; мы  влезали  с  ним  в  темные  полуразрушенные  подъезды  домов,
карабкались по лестницам: отец хотел купить еще  сигары  для  дедушки;  он
всегда покупал и никогда ничего не продавал; если мы получали хлеб и масло
из Штелингена или из Герлингена,  то  брали  в  школу  и  его  долю;  отец
разрешал нам отдавать продукты, кому мы  захотим;  однажды  мы  купили  на
черном рынке масло, которое сами только что подарили; в  свертке  все  еще
лежала записка госпожи Клошграбе, в которой говорилось: "На этой неделе  я
могу Вам послать, к сожалению, только один килограмм".  Отец  засмеялся  и
сказал: "Ну да, людям ведь нужны деньги на сигареты". Как-то к  нам  опять
пришел бургомистр, и  отец  сообщил  ему:  "В  развалинах  францисканского
монастыря  я  обнаружил  грязь   из-под   ногтей,   которая   восходит   к
четырнадцатому  веку,  не  смейтесь,  это  -  четырнадцатый  век,   вполне
доказано; грязь смешана с ворсинками от шерстяной пряжи,  изготовлявшейся,
как  известно  из  достоверных  источников,  в  нашем  городе  _только_  в
четырнадцатом   веке;    таким    образом,    мы    имеем    первоклассную
культурно-историческую реликвию, господин бургомистр". Бургомистр ответил:
"Вы заходите слишком далеко, господин Фемель", а отец возразил:  "Я  зайду
еще дальше, господин бургомистр". Но тут  засмеялась  моя  сестренка  Рут,
котора