тона,  но  еда  тем  не  менее  не  являлась  для  них  приятным
времяпрепровождением,  они  вкушали  пищу  с  убийственной   серьезностью,
которая губила и гороховый суп и пулярку; кроме  того,  они  не  могли  не
думать о цене каждого куска,  который  проглатывали.  Шрелла  снова  отвел
взгляд от Неттлингера,  посмотрел  в  сторону  вокзала  и  прочел  большой
плакат, который висел над входом:
   "Добро пожаловать, земляки, возвращающиеся на родину".
   - Послушай-ка, - сказал он, - нельзя ли сделать так, чтобы я  сошел  за
репатриированного?
   Положив на стол ломтик поджаренного хлеба, который  он  в  этот  момент
намазывал маслом, Неттлингер поднял глаза;  казалось,  он  возвращается  к
действительности из пучины скорби.
   - Это зависит от  того,  -  сказал  он,  -  являешься  ли  ты  все  еще
германским подданным.
   - Нет, - сказал Шрелла, - у меня нет подданства.
   - Жаль, - сказал Неттлингер. Он снова склонился над поджаренным хлебом,
потом взял кусок семги и разделил его  на  несколько  частей.  -  Если  бы
удалось доказать, что ты бежал не по уголовным мотивам, а по политическим,
ты смог бы получить кругленькую сумму в качестве  компенсации.  Хочешь,  я
выясню всю юридическую сторону дела?
   - Да нет, - сказал Шрелла.
   Когда Неттлингер отодвинул от себя блюдо с семгой, Шрелла склонился над
столом и спросил:
   - Неужели ты позволишь унести обратно эту прекрасную семгу?
   - Разумеется, - сказал Неттлингер, - нельзя же...
   Он испуганно оглянулся по сторонам, потому что  Шрелла  руками  взял  с
тарелки поджаренный хлеб, а потом руками же схватил  с  серебряного  блюда
кусок семги и положил его на хлеб.
   - ...нельзя же...
   - Да нет, можно; как  ни  странно,  но  именно  в  самом  фешенебельном
ресторане все дозволено; мой  отец  был  кельнером,  и  он  служил,  между
прочим, здесь тоже; в этой святая святых гастрономии кельнеры и бровью  не
повели  бы,  если  бы  ты  стал  есть  гороховый  суп  руками,  хотя   это
неестественно и непрактично, но как раз все неестественное и  непрактичное
меньше всего привлекает внимание в подобных ресторанах; высокие  цены  тут
из-за кельнеров; ни при каких обстоятельствах здешние кельнеры и бровью не
поведут. Впрочем, брать хлеб руками и класть на него руками рыбу не  может
считаться неестественным или непрактичным.
   Шрелла, улыбаясь, взял с блюда последний кусочек  семги,  снова  разнял
два сложенных вместе ломтика хлеба и засунул туда рыбу. Неттлингер сердито
посмотрел на него.
   - Кажется, - сказал Шрелла, - ты готов убить  меня  на  месте,  правда,
надо признаться, не по тем мотивам, по каким хотел убить раньше,  но  цель
остается та же; слушай, что хочет возвестить тебе  сын  кельнера:  истинно
благородный человек никогда не подчиняется тирании кельнеров,  хотя  среди
кельнеров есть, разумеется, люди с благородным образом мыслей.
   Пока Шрелла ел хлеб  с  семгой,  кельнер  и  мальчик,  помогавший  ему,
накрывали стол для основного блюда; на маленьких столиках  они  воздвигали
сложные приспособления для хранения тепла, а на  большом  столе  разложили
приборы и расставили тарелки, предварительно убрав всю посуду; Неттлингеру
подали вино, Шрелле - пиво. Неттлингер пригубил свою рюмку.
   - Чуть-чуть теплее, чем следует, - сказал он.
   Шрелла подождал, пока ему  положили  курицу  с  картофелем  и  салатом,
кивнул Неттлингеру и поднял свой стакан с  пивом,  наблюдая  за  тем,  как
кельнер поливал кусок филе на тарелке Неттлингера густым  темно-коричневым
соусом.
   - А что, Вакера еще жив?
   - Разумеется, - ответил Неттлингер, - ему ведь всего  пятьдесят  восемь
лет, но... в моих устах это слово,  очевидно,  покажется  тебе  смешным...
Вакера из числа неисправимых.
   -  Как  прикажешь  понять  тебя?  -  спросил  Шрелла.  -  Неужели   это
действительно возможно, неужели есть неисправимые немцы?
   - Он стоит на  тех  же  самых  позициях,  на  которых  стоял  в  тысяча
девятьсот тридцать пятом году.
   - Гинденбург и все такое прочее? Приличия и еще раз приличия, верность,
честь... так, что ли?
   - Точно. Его лозунгом и сейчас был бы Гинденбург.
   - А каков твой лозунг?
   Неттлингер оторвал взгляд от  тарелки;  в  руке  он  держал  вилку,  на
которую был насажен только что отрезанный кусочек мяса.
   - Я хочу, чтобы ты меня понял, - сказал он, - я демократ,  демократ  по
убеждению.
   Неттлингер опять склонил голову над своим филе, потом  поднял  вилку  с
насаженным на нее кусочком мяса, сунул его в рот, вытер губы салфеткой  и,
качая головой, протянул руку к фужеру с вином.
   - Что сталось с Тришлером? - спросил Шрелла.
   - Тришлер? Не помню такого.
   - Старик Тришлер -  он  жил  в  Нижней  гавани,  где  позднее  устроили
кладбище кораблей. Неужели ты не помнишь Алоиза, он учился у нас в классе.
   - Ах да, -  сказал  Неттлингер,  положив  себе  на  тарелку  нарезанный
сельдерей, - теперь вспомнил. Алоиза мы  разыскивали  тогда  много  недель
подряд, но так и не нашли, а старика Тришлера Вакера сам допрашивал, но не
вытянул из него ни слова, ни единого слова, и из его жены тоже.
   - Ты не знаешь, они еще живы?
   - Не знаю, но те места у реки часто бомбили. Если хочешь, я выясню, что
с ними. О боже, - тихо прибавил он, - что случилось? Что ты задумал?
   - Я хочу уйти, - сказал Шрелла, - извини, но я должен уйти.
   Он встал, стоя  допил  пиво,  махнул  рукой  кельнеру,  и,  когда  тот,
беззвучно ступая, подошел к нему, Шрелла показал на серебряное блюдо,  где
еще лежали три куска жареной курицы в растопленном масле,  которое  слегка
шипело.
   - Будьте добры, - сказал Шрелла, - не можете ли вы завернуть  все  это,
но так, чтобы жир не просочился наружу.
   - С удовольствием, - ответил  кельнер,  снимая  блюдо  с  электрической
жаровни; он наклонил голову, собравшись уходить,  но  потом  выпрямился  и
спросил: - Картофель вам тоже завернуть, сударь, и немножко салата?
   - Нет, спасибо, - сказал  Шрелла,  улыбаясь,  -  pommes  frites  станет
мягким, а салат потом тоже невозможно будет есть.
   Шрелла напрасно пытался уловить хоть малейший признак иронии на холеном
лице седовласого кельнера.
   Зато Неттлингер,  оторвав  взгляд  от  тарелки,  сердито  посмотрел  на
Шреллу.
   - Хорошо, - сказал он, - ты  хочешь  мне  отомстить,  это  понятно,  но
неужели надо мстить таким образом?
   - Ты предпочитаешь, чтобы я тебя убил?
   Неттлингер промолчал.
   - Впрочем, это вовсе не месть, - сказал Шрелла, - просто я должен  уйти
отсюда, я больше не могу выдержать, но я бы всю жизнь упрекал себя за  то,
что оставил здесь  курицу;  можешь  приписать  этот  акт  моим  финансовым
обстоятельствам; я бы не взял курицу, если бы знал, что кельнерам  и  боям
разрешают доедать остатки, но мне известно, что здесь это не полагается.
   Шрелла поблагодарил боя, который принес ему пальто и помог его  надеть;
он взял шляпу, снова присел и сказал:
   - Ты знаешь господина Фемеля?
   - Да, - ответил Гуго.
   - И номер его телефона тоже?
   - Да.
   - Тогда сделай мне одолжение, звони ему через каждые полчаса, хорошо? И
если он подойдет к телефону, передай, что его хочет видеть некий  господин
Шрелла.
   - Хорошо.
   - Я не уверен, что там, куда мне  надо  идти,  есть  телефоны-автоматы,
иначе я бы сам ему звонил. Ты запомнил мое имя?
   - Шрелла, - сказал Гуго.
   - Да. Я позвоню сюда около половины седьмого и вызову  тебя.  Как  тебя
зовут?
   - Гуго.
   - Большое спасибо, Гуго.
   Шрелла встал и посмотрел сверху вниз на Неттлингера; Неттлингер взял  с
блюда кусочек филе.
   - Сожалею, - сказал Шрелла, -  что  ты  рассматриваешь  мой  безобидный
поступок как акт мести. Я ни секунды не думал о мести, но пойми,  что  мне
хочется уйти отсюда; видишь ли,  я  не  собираюсь  долго  пробыть  в  этом
гостеприимном городе, а  мне  еще  надо  уладить  кое-какие  дела.  Однако
позволь снова напомнить тебе о списке, в котором я значусь.
   - Разумеется, я готов принять тебя в любое время, дома или  на  службе,
как угодно.
   Шрелла взял из рук кельнера аккуратно перевязанный белый пакетик и  дал
кельнеру на чай.
   - Жир не просочится, сударь, -  сказал  кельнер,  -  все  запаковано  в
целлофан и лежит в нашей фирменной коробке для пикников.
   - До свидания, - сказал Шрелла.
   Неттлингер слегка приподнял голову и пробормотал:
   - До свидания.


   - Да, - объяснял Йохен, - с удовольствием, уважаемая госпожа, и тут  вы
увидите стрелку: "К  древнеримским  детским  гробницам",  они  открыты  до
восьми, после наступления темноты зажигается  свет.  Не  за  что,  большое
спасибо.
   Прихрамывая, он вышел из-за конторки и подошел к Шрелле,  которому  бой
уже открыл дверь.
   - Господин Шрелла, - сказал он тихо, - я сделаю все,  чтобы  разузнать,
где найти господина доктора Фемеля; за это время я уже кое-что  выяснил  в
кафе "Кронер"; в семь часов  там  состоится  семейное  торжество  в  честь
старого господина Фемеля; значит, вы его там наверняка застанете.
   - Спасибо, - сказал Шрелла. - Большое  вам  спасибо.  -  Он  знал,  что
чаевые здесь неуместны. Улыбнувшись старику,  он  вышел  на  улицу;  дверь
бесшумно качнулась еще несколько раз и легла в пазы, обитые войлоком.



8

   Автостраду  во  всю  ее  ширину  перекрыли  массивными  щитами;   мост,
переброшенный когда-то в  этом  месте  через  реку,  был  разрушен,  взрыв
вчистую снес его с быков; обрывки ржавых тросов свисали с высоких пилонов;
щиты трехметровой высоты возвещали о том, что за ними притаилась "смерть";
на случай, если бы одного этого слова  оказалось  недостаточно,  на  щитах
были изображены скрещенные кости и увеличенный для устрашения раз в десять
череп - ослепительно белый на густо-черном фоне.
   На  этой  мертвой  дороге   особо   рьяные   начинающие   автомобилисты
упражнялись в переключении скоростей, привыкали к  быстрой  езде,  терзали
коробку скоростей, давали задний ход и  направляли  машину  то  влево,  то
вправо, осваивая повороты; по насыпи, которая  проходила  среди  небольших
огородиков, вдоль площадки для игры в гольф  прогуливались  хорошо  одетые
мужчины и женщины с праздничными лицами, они норовили подойти  вплотную  к
реке,  к  страшным  щитам,  за  которыми  прятались  прозаические   бараки
строителей,  казалось  насмехавшиеся  над  смертью;  за  словом   "смерть"
подымался синий дымок, он шел из печурок, на которых ночные сторожа  грели
котелки, сушили сухари и разжигали свои трубочки  от  скрученной  бумажки;
помпезная лестница совсем не была разрушена, в погожие летние вечера на ее
ступенях отдыхали уставшие путники; отсюда, с двадцатиметровой высоты, они
могли наблюдать  за  ходом  восстановительных  работ,  водолазы  в  желтых
водолазных костюмах медленно  спускались  на  дно  реки,  подводили  петли
тросов к бетонным обломкам моста, краны вытаскивали  на  поверхность  свою
добычу, с которой стекала вода, а потом грузили ее на  баржи.  На  высоких
лесах и на шатких мостках,  в  люльках,  подвешенных  к  пилонам,  рабочие
разрезали  сварочными  аппаратами,   вспыхивавшими   синеватым   пламенем,
покореженные стальные конструкции, искривленные заклепки, обрывки железных
тросов;  быки  с  их  боковыми  опорами  казались  гигантскими   воротами,
замыкавшими целый гектар голубой пустоты; гудела сирена, подавая  сигналы:
"Путь открыт", "Путь закрыт"; зажигались  то  красные,  то  зеленые  огни;
караваны барж, перевозившие уголь и дрова, сновали взад и вперед.
   Зеленая река... мирные радости... пологие берега,  поросшие  ивняком...
пестрые суденышки... синие вспышки сварочных аппаратов. Положив  на  плечо
палки для гольфа, мускулистые мужчины и хорошо натренированные  женщины  с
серьезными лицами ходили по великолепно  подстриженному  газону  вслед  за
мячами  -  восемнадцать  лунок;  над  огородами   подымался   дымок,   там
превращались в дым стебли гороха и фасоли, равно как и старые  колышки  от
заборов, дым гулял по небу, и его изящные завитки  походили  на  эльфов  в
стиле  модерн,  потом  завитки  уплотнялись,  образуя  причудливые  узоры,
которые в свою очередь превращались в расплывчатые фигуры  -  светло-серые
на фоне яркого неба, и, наконец, воздушные течения разрывали эти фигуры  в
клочья и угоняли их к самому горизонту; дети, катавшиеся на  самокатах  по
дорожкам парка, выложенным неровными камнями, разбивали себе в кровь  руки
и колени и показывали свои  ссадины  испуганным  матерям,  вымогая  у  них
лимонад или мороженое; парочки, взявшись за руки,  стремились  скрыться  в
ивняке, где уже давно исчезли следы половодья  -  стебли  камыша,  пробки,
бутылки и баночки из-под гуталина; речники сходили по  шатким  мосткам  на
берег, за ними шли их жены с хозяйственными сумками, уверенные в себе;  на
отдраенных до блеска баржах на веревках  висело  белье  -  вечерний  ветер
развевал зеленые штаны, красные кофточки и белоснежные  простыни  на  фоне
густо-черной свежей смолы, блестевшей, как японский  лак;  на  поверхности
реки время от времени показывались поднятые кранами обломки моста в иле  и
водорослях,  а  за  всем  этим  виднелся  серый  стройный  силуэт  Святого
Северина. В кафе "Бельвю" сбившаяся с ног грубоватая кельнерша объявила:
   - Пирожных со сливками больше нет, - отерла пот и  пошарила  в  кожаной
сумке в  поисках  мелочи:  -  ...есть  только  песочные  пирожные...  нет,
мороженого тоже нет.
   Йозеф протянул руку, кельнерша положила в его раскрытую  ладонь  сдачу;
он сунул мелочь в карман брюк, а бумажку - в кармашек рубахи, повернулся к
Марианне и провел по ее  темным  волосам  растопыренными  пальцами,  чтобы
снять с них кусочки камыша, а потом  смахнул  песок  с  зеленого  джемпера
девушки.
   - Ты ведь так радовался сегодняшнему празднику, - сказала  Марианна,  -
что произошло?
   - Ничего не произошло, - ответил Йозеф.
   - Но я чувствую. Что-нибудь изменилось?
   - Да.
   - Ты не хочешь сказать, что именно?
   - Потом, - пообещал он, - может быть, я скажу тебе через несколько лет,
а может быть, скоро. Сам не знаю.
   - Это связано с нами обоими?
   - Нет.
   - Точно нет?
   - Нет.
   - С тобой одним?
   - Да.
   - Значит, все же с нами обоими.
   Йозеф улыбнулся.
   - Разумеется, поскольку я связан с тобой.
   - Случилось что-нибудь неприятное?
   - Да.
   - Это связано с твоей работой?
   - Да. Дай мне твою расческу, но  только  не  верти  головой,  маленькие
песчинки руками не вынешь.
   Марианна вытащила из сумочки расческу и передала ее через плечо Йозефу,
на секунду Йозеф сжал руку девушки.
   - Я ведь знаю, - сказала Марианна, - что по вечерам,  после  того,  как
уходили рабочие, ты разгуливал около высоких штабелей кирпича  и  ощупывал
новенькие кирпичи, тебе было приятно касаться их, а вчера и  позавчера  ты
этого не делал; я все узнаю по твоим рукам; и ты так  рано  уехал  сегодня
утром.
   - Мне надо было получить подарок для дедушки.
   - Ты уехал не из-за подарка; где ты был?
   - В городе, - сказал он, - рамка для фото все еще не была  готова,  мне
пришлось ждать. Ты помнишь эту фотографию: мать держит меня за руку, Рут у
нее на коленях, а за нами стоит дедушка.  Я  дал  ее  увеличить.  Я  знаю,
дедушка обрадуется моему подарку.
   А потом я отправился на Модестгассе и дождался, когда отец,  высокий  и
прямой, вышел из конторы; я отправился за ним следом до отеля  и  простоял
там полчаса перед дверьми, но он так и не показался, а я не решился  войти
туда и справиться о нем; мне просто хотелось увидеть его, и я его  увидел,
он хорошо сохранился и сейчас в расцвете сил.
   Йозеф сунул расческу в карман брюк, положил руки  на  плечи  девушки  и
сказал:
   - Не поворачивайся, пожалуйста, так удобнее разговаривать.
   - Удобнее лгать, - возразила она.
   - Может быть, и так, - сказал он, - точнее говоря, умалчивать.
   У самого его лица было  ухо  девушки,  а  дальше  виднелась  балюстрада
летнего кафе, над нею синела река;  юноша  позавидовал  рабочему,  который
висел в люльке на верхушке пилона на высоте почти  шестидесяти  метров  от
земли и вычерчивал сварочным аппаратом синие зигзаги; выли сирены;  внизу,
вдоль откоса, ходил мороженщик и накладывал мороженое в ломкие  вафли;  за
рекой высился серый силуэт Святого Северина.
   - Должно быть, случилась какая-то очень неприятная история,  -  сказала
Марианна.
   - Да, - подтвердил Йозеф, - довольно-таки неприятная, а может,  и  нет;
пока трудно сказать.
   - Это касается внешних обстоятельств или внутренних?
   - Внутренних, - ответил юноша. - Как бы то  ни  было,  сегодня  днем  я
сообщил Клубрингеру, что отказываюсь от места; не оборачивайся,  а  то  не
скажу больше ни слова.
   Йозеф снял руки с плеч Марианны, крепко сжал голову девушки и  повернул
ее в сторону моста.
   - А что скажет на это дедушка?  Ведь  он  так  тобою  гордился;  каждая
похвала Клубрингера была для него как бальзам, да и вообще он  привязан  к
аббатству; не говори ему ничего, хотя бы сегодня.
   - Ему доложат и без меня, еще до нашего приезда; ты же знаешь,  что  он
отправился с отцом в аббатство  -  выпить  чашку  кофе  перед  сегодняшним
торжеством.
   - Да, - сказала она.
   - Мне самому жаль дедушку; ты ведь знаешь, как  я  его  люблю;  но  все
обязательно выплывет  наружу  уже  сегодня  днем,  когда  он  вернется  от
бабушки; тем не менее я больше не могу  видеть  кирпичи  и  слышать  запах
известки. Пока что, во всяком случае.
   - Пока что?
   - Да.
   - А что скажет твой отец?
   - О, - быстро ответил Йозеф, - он огорчится только из-за  дедушки;  сам
он  никогда  не  интересовался  созидательной  стороной  архитектуры,  его
занимали только формулы; обожди, не оборачивайся.
   - Значит, это касается твоего отца, так  я  и  чувствовала;  я  жду  не
дождусь увидеть его; по телефону я уже несколько раз говорила с  ним,  мне
почему-то кажется, что он мне понравится.
   - Он тебе понравится. И ты увидишь его не позже сегодняшнего вечера.
   - Мне тоже надо идти с тобой на день рождения?
   - Непременно. Ты даже не представляешь, как обрадуется дедушка, к  тому
же он ведь пригласил тебя по всей форме.
   Марианна попыталась было высвободить свою голову, но Йозеф, смеясь, все
так же крепко держал ее.
   - Не надо, - сказал он, - так гораздо удобнее беседовать.
   - И лгать.
   - Умалчивать, - возразил он.
   - Ты любишь своего отца?
   - Да, особенно с тех пор, как узнал, что  он  еще  такой,  в  сущности,
молодой.
   - Ты не знал, сколько ему лет?
   - Нет. Мне всегда казалось, что ему лет  пятьдесят  -  пятьдесят  пять.
Смешно, но я никогда не интересовался тем, сколько ему в  действительности
лет; только позавчера, получив свою метрику, я узнал, что отцу всего сорок
три года, и прямо-таки испугался; не правда ли, он еще совсем молодой?
   - Да, - сказала она, - тебе ведь уже двадцать два.
   - Вот именно. До двух лет меня звали  не  Фемель,  а  Шрелла,  странная
фамилия, да?
   - Ты на него сердишься за это?
   - Я на него не сержусь.
   - Что же он мог такого сделать, из-за чего  ты  вдруг  потерял  желание
строить?
   - Я тебя не понимаю.
   - Хорошо... Почему в таком  случае  он  ни  разу  не  навестил  тебя  в
аббатстве Святого Антония?
   - Очевидно, стройки не  представляют  для  него  интереса,  быть  может
также, он  слишком  часто  ездил  туда  в  детстве,  понимаешь,  во  время
воскресных прогулок с родителями... Взрослые люди отправляются в те места,
где прошло их детство, только если им хочется погрустить.
   - А ты тоже совершал когда-нибудь воскресные прогулки с родителями?
   - Не так уж часто; обычно мы гуляли с мамой, бабушкой  и  дедушкой,  но
когда отец приезжал в отпуск, он тоже присоединялся к нам.
   - Вы ездили в аббатство Святого Антония?
   - Да, случалось.
   - Все-таки я не понимаю, почему он ни разу не навестил тебя.
   - Просто-напросто стройки ему  не  по  душе;  быть  может,  он  немного
чудаковат; в те дни, когда я неожиданно  возвращаюсь  домой,  он  сидит