Генрих Белль.
    Бильярд в половине десятого

   -----------------------------------------------------------------------
   Heinrich Boell. Billiard um halbzehn (1959). Пер. с нем. - Л.Черная.
   В кн.: "Генрих Белль. Избранное". М., "Радуга", 1988.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 7 November 2001
   -----------------------------------------------------------------------



1

   В то утро Фемель впервые был с ней невежлив, можно  сказать,  груб.  Он
позвонил около половины двенадцатого, и  уже  самый  голос  его  предвещал
беду; к таким интонациям она не привыкла, и именно потому, что слова были,
как всегда, корректны, ее испугал тон: вся  вежливость  Фемеля  свелась  к
голой формуле, словно он предлагал ей Н2О вместо воды.
   - Пожалуйста, - сказал он, - достаньте  из  письменного  стола  красную
карточку, которую я дал вам четыре года назад.
   Правой рукой она выдвинула ящик своего письменного  стола,  отложила  в
сторону плитку шоколада, шерстяную тряпку,  жидкость  для  чистки  меди  и
вытащила красную карточку.
   - Пожалуйста, прочтите вслух, что там написано.
   Дрожащим голосом она прочла:
   - "Я всегда рад видеть мать, отца, дочь, сына и  господина  Шреллу,  но
больше я никого не принимаю".
   - Пожалуйста, повторите последние слова.
   Она повторила:
   - "...но больше я никого не принимаю".
   - Откуда вы, кстати, узнали, что телефон, который  я  вам  дал,  -  это
телефон отеля "Принц Генрих"?
   Она молчала.
   - Разрешите напомнить вам, что вы обязаны выполнять мои указания,  даже
если они даны четыре года назад... пожалуйста.
   Она молчала.
   - Просто безобразие...
   Неужели на этот раз он не сказал "пожалуйста"? Она  услышала  невнятное
бормотание, потом чей-то голос прокричал "такси, такси", раздались  гудки;
повесив  трубку  и  подвинув  красную  карточку  на  середину  стола,  она
почувствовала  облегчение:  эта  его  грубость,  первая  за  четыре  года,
показалась ей чуть ли не лаской.
   Когда она бывала не в своей тарелке или же когда  ей  надоедала  ее  до
мелочей упорядоченная работа,  она  выходила  на  улицу  почистить  медную
дощечку на двери: "Д-р Роберт Фемель,  контора  по  статическим  расчетам.
После обеда закрыто".
   Паровозный дым, копоть от выхлопных газов и уличная  пыль  каждый  день
давали ей повод достать из ящика шерстяную тряпку и  жидкость  для  чистки
меди;  ей  нравилось  коротать  время   за   этим   занятием,   растягивая
удовольствие на четверть, а то  и  на  полчаса.  Напротив,  в  доме  8  по
Модестгассе, за пыльными стеклами окон  были  видны  типографские  машины,
которые неутомимо печатали что-то назидательное на  белых  листах  бумаги;
она ощущала вибрацию машин, и ей казалось, будто ее перенесли на  плывущий
или отчаливающий корабль. Грузовики,  подмастерья,  монахини...  на  улице
кипела жизнь; перед  овощной  лавкой  громоздились  ящики  с  апельсинами,
помидорами,  капустой.  А  в  соседнем  доме,  перед  мясной  Греца,   два
подмастерья вывешивали тушу  кабана  -  темная  кабанья  кровь  капала  на
асфальт. Она любила уличный шум и уличную грязь.  При  виде  улицы  в  ней
поднималось чувство протеста, и она подумывала, не заявить  ли  Фемелю  об
уходе, не поступить ли в какую-нибудь паршивую лавчонку на  заднем  дворе,
где продают электрокабель, пряности  или  лук;  где  хозяин  в  засаленных
брюках  с  болтающимися  подтяжками,  расстроенный  своими   просроченными
векселями, того и гляди станет к тебе приставать, но его по  крайней  мере
можно будет осадить; где надо бороться,  чтобы  тебе  позволили  просидеть
часок в приемной у  зубного  врача;  где  по  случаю  помолвки  сослуживцы
собирают  деньги   на   коврик   с   благочестивым   изречением   или   на
душещипательный роман; где непристойные шуточки товарок  напоминают  тебе,
что сама ты осталась чиста. То была жизнь, а не  безукоризненный  порядок,
раз навсегда заведенный безукоризненно одетым  и  безукоризненно  вежливым
хозяином,  вселявшим  в  нее  ужас;  за  его   вежливостью   чувствовалось
презрение, презрение, выпадавшее на долю всех тех, с  кем  он  имел  дело.
Впрочем, с кем, кроме нее, он имел дело? На ее памяти он не говорил  ни  с
одним человеком, не считая отца, сына и дочери. Матери его она никогда  не
видела: госпожа Фемель находилась в клинике  для  душевнобольных,  а  этот
господин Шрелла, чье имя тоже значилось на красной карточке,  ни  разу  не
вызывал его. У Фемеля не было приемных часов, и, когда клиенты звонили  по
телефону, она предлагала им обратиться к хозяину письменно.
   Поймав ее на какой-нибудь ошибке,  он  ограничивался  пренебрежительным
жестом и словами:
   - Хорошо, тогда переделайте это, пожалуйста.
   Но такие случаи бывали редко, она  сама  находила  те  немногочисленные
ошибки, которые допускала.  И,  уж  конечно,  Фемель  никогда  не  забывал
сказать "пожалуйста". Стоило ей попросить, и он отпускал ее  на  несколько
часов, а то и на несколько дней; когда умерла ее мать, он сказал:
   - Значит, закроем контору дня на четыре... или на неделю.
   Но ей не нужна была неделя, четырех дней и то было много, ей хватило бы
и трех, даже три дня в опустевшей квартире показались ей  чересчур  долгим
сроком. На заупокойную мессу и на похороны он явился, разумеется, во  всем
черном. Пришли его отец, сын и дочь, все с огромными венками, которые  они
собственноручно возложили на могилу; Фемели прослушали литургию, и  старик
отец, самый из них симпатичный, прошептал ей:
   - Семья Фемель знакома со смертью, мы с ней накоротке, дитя мое.


   Он беспрекословно исполнял ее просьбы и давал ей всякие  поблажки,  так
что  ей  становилось  все  труднее  обращаться  к  нему  за   каким-нибудь
одолжением; ее рабочий день все больше сокращался, и если в первый год она
еще отсиживала с восьми до четырех,  то  вот  уже  два  года,  как  работа
настолько упорядочилась, что ее с успехом можно было выполнить с восьми до
часу, да еще оставалось время поскучать и  повозиться  полчаса  с  дверной
дощечкой. Теперь на медной дощечке не было ни  пятнышка.  Она  со  вздохом
закупорила бутылку с жидкостью для чистки, спрятала  тряпку;  типографские
машины по-прежнему стучали,  печатая  что-то  неумолимо  назидательное  на
белых  листах  бумаги;  с  кабаньей   туши   по-прежнему   капала   кровь.
Подмастерья, грузовые машины, монахини... на улице кипела жизнь.


   Письменный стол и  красная  карточка,  исписанная  его  безукоризненным
архитекторским почерком: "...но больше я никого не принимаю". И этот номер
телефона, в часы скуки она с большим трудом установила, чей он, краснея за
свое любопытство. Отель "Принц Генрих". Это название дало  ее  любопытству
новую пищу: что он делает по утрам с половины десятого  до  одиннадцати  в
отеле "Принц Генрих"? Его ледяной голос в трубке:  "Просто  безобразие..."
Неужели он так и не сказал "пожалуйста"? Внезапная перемена в тоне  Фемеля
вселила в нее надежду, примирила с работой, которую  мог  бы  выполнять  и
автомат.
   В ее  обязанности  входило  составлять  письма  по  двум  образцам,  не
претерпевшим за четыре года ни малейших изменений. Копии этих образцов она
нашла уже в папках своей предшественницы; одно письмо предназначалось  для
клиентов, присылавших им заказы: "Благодарим  Вас  за  оказанное  доверие,
постараемся оправдать его быстрым и точным исполнением  Вашего  заказа.  С
совершенным почтением...";  второе  письмо,  сопроводительное,  отсылалось
заказчикам  вместе  со  статическими   расчетами:   "При   сем   прилагаем
необходимые данные к проекту X. Гонорар в размере Y  просим  перевести  на
наш текущий счет. С совершенным почтением..." Ей оставалось только выбрать
нужный вариант: так, вместо "X" она писала "вилла для издателя  на  опушке
леса", или "жилой дом для учителя на  берегу  реки",  или  же  "виадук  на
Холлебенштрассе". А вместо "Y" - сумму вознаграждения,  которую  она  сама
должна была высчитать, пользуясь нехитрым ключом.
   Кроме  того,  она  вела  переписку  с  тремя  сотрудниками  конторы   -
Кандерсом, Шритом и Хохбретом.  Она  распределяла  между  ними  полученные
заказы  в   порядке   их   поступления,   чтобы,   как   говорил   Фемель,
"справедливость соблюдалась совершенно автоматически и  все  имели  равные
шансы на заработок". Когда готовые  материалы  поступали  в  контору,  она
посылала вычисления Кандерса на  проверку  Шриту,  вычисления  Хохбрета  -
Кандерсу, вычисления Шрита - Хохбрету.  Ей  приходилось  вести  картотеку,
записывать накладные расходы, снимать с чертежей  копии,  изготовлять  для
личного архива Фемеля по  одной  копии  каждого  проекта  размером  в  две
почтовые открытки; но  большую  часть  времени  отнимала  у  нее  наклейка
почтовых марок: раз за разом проводила она  оборотной  стороной  зеленого,
красного или синего Хейса [Хейс, Теодор (1884-1963) - первый президент ФРГ
(1949-1959)] по маленькой губке, а потом  аккуратно  наклеивала  марку  на
правый верхний угол желтого конверта; когда же  Хейс  оказывался,  скажем,
коричневым,  лиловым  или  желтым,  она  воспринимала  это  как   приятное
разнообразие в своей работе.
   Фемель взял себе за правило приходить в контору не больше чем на час  в
день: он ставил свою  подпись  после  слов  "С  совершенным  почтением"  и
подписывал денежные переводы. Когда заказов поступало столько, что с  ними
нельзя было управиться за час,  он  их  не  принимал.  Для  таких  случаев
существовал бланк, отпечатанный на ротаторе:  "Мы  весьма  польщены  Вашим
заказом, однако из-за перегрузки вынуждены от  него  отказаться.  Подпись:
Ф.".
   Просиживая напротив патрона каждое утро с половины девятого до половины
десятого,  она  ни  разу  не  видела  его  за  отправлением   каких-нибудь
естественных человеческих потребностей - не видела, чтобы он ел или пил, у
него никогда не было насморка; краснея, она думала о  еще  более  интимных
вещах. Правда, он курил, но  и  это  не  восполняло  пробела:  слишком  уж
безупречно белой была его сигарета; утешали ее только  пепел  и  окурки  в
пепельнице; этот мусор говорил хотя бы  о  том,  что  здесь  присутствовал
человек, а не машина. Ей приходилось работать  и  у  более  могущественных
хозяев, у людей, письменные столы которых походили на капитанские мостики,
у людей, чьи физиономии внушали страх, но даже эти властелины,  случалось,
выпивали чашку чая или кофе и съедали бутерброд, а  вид  жующих  и  пьющих
владык  всегда  приводил  ее  в  волнение  -  хлеб  крошился,  на  тарелке
оставались  колбасная  кожица  и  обрезки  сала   от   ветчины,   владыкам
приходилось мыть руки, доставать из кармана носовой  платок.  И  тогда  на
гранитном челе полководца разглаживались грозные складки, а  человек,  чье
изображение со временем будет отлито в бронзе и  водружено  на  постамент,
дабы возвестить грядущим поколениям его величие, вытирал губы.
   Но когда Фемель в восемь тридцать утра выходил из жилой половины  дома,
никак нельзя было заметить, что он завтракал. Как положено хозяину, он  не
проявлял ни беспокойства, ни нарочитого спокойствия, а его  подпись,  даже
если ему раз сорок  приходилось  ставить  ее  после  слов  "С  совершенным
почтением", была разборчивой и  красивой.  Он  курил,  подписывал  бумаги,
изредка бросал взгляд на какой-нибудь чертеж, ровно  в  половине  десятого
брал пальто и шляпу и, сказав "до завтра", исчезал. С половины десятого до
одиннадцати его можно было застать в отеле "Принц Генрих",  с  одиннадцати
до двенадцати - в кафе "Цонз", он был всегда рад  видеть  "...мать,  отца,
дочь, сына и господина Шреллу", с двенадцати он гулял, а в час  встречался
с дочерью и обедал вместе с ней "У льва". Она не знала,  как  он  проводит
вторую половину дня и что делает вечерами; знала только, что по  утрам,  в
семь часов, он ходит к мессе, с  половины  восьмого  до  восьми  сидит  за
завтраком вместе с дочерью, а с половины девятого  до  девяти  -  один.  И
каждый раз ее поражало, с какой радостью он ждал в гости  сына;  он  то  и
дело открывал окно и окидывал взглядом улицу до самых Модестских ворот;  в
дом приносили цветы, на время приезда бралась экономка; маленький шрам  на
переносице Фемеля багровел от волнения; уборщицы завладевали мрачной жилой
половиной дома и вытаскивали на свет бутылки из-под  вина.  Их  сносили  в
коридор, для старьевщика; там скапливалось очень много бутылок, сперва  их
ставили по пять, а потом даже по десять в ряд, иначе они не поместились бы
в  коридоре  -  темно-зеленая  изгородь,  застывший  лес;   краснея,   она
пересчитывала  горлышки  бутылок,  хотя  понимала,  что   ее   любопытство
неприлично: двести десять бутылок, выпитых с начала мая до начала сентября
- больше чем по бутылке в день.
   Но  от  Фемеля  никогда  не  пахло  спиртным,  его  руки  не   дрожали.
Темно-зеленый застывший лес терял свою реальность.  Действительно  ли  она
его видела, или лес существовал только в  ее  воображении?  Ни  Шрита,  ни
Хохбрета, ни Кандерса она никогда не встречала. Они сидели  где-то  далеко
друг от друга по своим углам. Всего два раза один из них нашел  у  другого
ошибку: впервые это случилось, когда Шрит неправильно рассчитал  фундамент
городского плавательного бассейна и его ошибку обнаружил Хохбрет. Она была
очень взволнованна, но Фемель попросил только, чтобы  она  указала,  какие
пометки красным карандашом на полях  чертежа  сделаны  Шритом  и  какие  -
Хохбретом; в первый раз ей стало ясно, что и сам  Фемель,  очевидно,  тоже
специалист в этой области; полчаса он просидел за своим письменным  столом
со счетной линейкой, таблицами и остро  очиненными  карандашами,  а  потом
сказал:
   - Хохбрет прав, бассейн развалился бы не позже чем через три месяца.
   Ни слова  порицания  по  адресу  Шрита,  ни  слова  похвалы  по  адресу
Хохбрета, и когда он, на этот раз собственноручно, подписывал  заключение,
то рассмеялся, и его  смех  показался  ей  почему-то  жутким,  как  и  его
вежливость.
   Вторую  ошибку  допустил  Хохбрет  при   расчете   статических   данных
железнодорожного виадука у Вильхельмскуле; на этот  раз  ошибку  обнаружил
Кандерс, и она снова увидела - второй раз  за  четыре  года  -  Фемеля  за
письменным столом, погруженным в вычисления. Опять она должна была указать
ему, какие пометки красным карандашом сделаны рукой  Хохбрета  и  какие  -
Кандерса; этот инцидент навел его на мысль предложить  каждому  сотруднику
пользоваться карандашом особого цвета:  Кандерсу  -  красным,  Хохбрету  -
зеленым, Шриту - желтым.


   Она медленно выводила: "Загородный дом для киноактрисы", а во рту у нее
таял кусочек шоколада; потом она написала:  "Перестройка  здания  общества
"Все для общего блага", и во рту у нее растаял еще один кусочек  шоколада.
Хорошо еще, что заказчики отличались друг от друга именами и адресами,  и,
когда она глядела на чертежи, ей казалось, что  она  принимает  участие  в
каком-то  настоящем  деле:  камень,  пластмассовые  и  стеклянные  плитки,
железные балки и мешки с цементом - все это можно было себе представить, в
отличие от Шрита,  Кандерса  и  Хохбрета,  адреса  которых  она  ежедневно
надписывала. Они никогда не заходили в  контору,  никогда  не  звонили  по
телефону, никогда не писали. Свои расчеты и документацию они посылали  без
всяких комментариев.
   - К чему нам их письма? - говорил  Фемель.  -  Ведь  мы  не  собираемся
издавать полных собраний сочинений.
   Время от времени она снимала с книжной полки справочник  и  находила  в
нем  названия  мест,   которые   ежедневно   надписывала   на   конвертах:
"Шильгенауэль, 87 жителей, из них 83 римско-кат. вероисповед.,  знаменитая
приходская церковь с шильгенауэльским алтарем XII века". Там жил  Кандерс,
анкетные данные которого сообщала страховая  карточка:  "37  лет,  холост,
римско-кат. вероисповед...." Шрит жил далеко на севере, в  Глудуме:  "1988
жителей, из них 1812 евангел., 176  римско-кат.  вероисповед.,  консервная
промышленность,  миссионерская  школа".  Шриту  было   48   лет,   "женат,
евангелич. вероисповед., двое детей, один старше 18 лет".  Местожительство
Хохбрета ей не  надо  было  искать  в  справочнике,  он  жил  в  пригороде
Блессенфельд, в тридцати пяти минутах езды от города на  автобусе;  иногда
ей приходила в голову шальная мысль - разыскать его и убедиться в том, что
он действительно существует, услышать его голос, увидеть его лицо, ощутить
пожатие  его  руки;  от  этого  дерзкого  поступка  ее  удерживали  только
сравнительная молодость Хохбрета - ему едва исполнилось тридцать два  года
- и тот факт, что он был холост.
   И хотя местожительство Кандерса и Шрита было описано в справочнике  так
же подробно, как описывают в паспортах приметы их владельцев, и  хотя  она
хорошо знала Блессенфельд, ей все же трудно  было  представить  себе  этих
троих людей, а ведь она ежемесячно выплачивала за них страховку, заполняла
на их имя почтовые переводы, отправляла им журналы и таблицы; они казались
ей такими же нереальными, как пресловутый Шрелла, чья фамилия значилась на
красной карточке, Шрелла, который имел право прийти к Фемелю в  любой  час
дня, но так и не воспользовался этим правом ни разу за четыре года.
   Она оставила на столе красную карточку, из-за которой он впервые был  с
ней груб. Как  звали  господина,  явившегося  в  контору  около  десяти  и
потребовавшего срочного, сверхсрочного, неотложного разговора  с  Фемелем?
Он был высокого роста, седой, с чуть  красноватым  лицом;  от  него  пахло
дорогими ресторанными яствами, за  которые  платили  из  представительских
расходов, на нем был костюм, от которого  прямо-таки  несло  добротностью;
сознание власти, чувство собственного достоинства  и  барственное  обаяние
делали этого  человека  неотразимым;  когда  он,  улыбаясь,  скороговоркой
сообщил ей свой чин и звание, ей послышалось что-то вроде "министра" -  не
то советник министра, не то заместитель министра, не то начальник отдела в
министерстве, а когда она отказалась назвать  местопребывание  Фемеля,  он
выпалил, доверительно положив ей руку на плечо:
   - Но, милое дитя, по крайней мере подскажите, как я могу его разыскать.
   И она выдала тайну, сама не зная, как это случилось,  ведь  тайна,  так
долго занимавшая ее воображение, была спрятана в ней глубоко-глубоко.
   - Отель "Принц Генрих".
   Тогда  он  забормотал  что-то  насчет  однокашника,  насчет   какого-то
срочного, сверхсрочного, неотложного дела, касающегося не то армии, не  то
вооружения; после его  ухода  в  конторе  долго  держался  аромат  дорогой
сигары, так что даже час спустя отец Фемеля уловил его и стал  возбужденно
нюхать воздух.


   - Боже мой, боже мой, ну и табачок, вот это табачок, ну  и  табачок!  -
Старик прошелся вдоль стен, обнюхивая все вокруг, потом потянул носом  над
письменным  столом,  нахлобучил  шляпу,  вышел  и  через  несколько  минут
вернулся вместе с хозяином табачной  лавки,  где  вот  уже  пятьдесят  лет
покупал сигары; некоторое время они оба, принюхиваясь, стояли в дверях,  а
потом забегали взад и вперед по комнате, словно собаки, идущие  по  следу;
хозяин лавки полез даже под  стол,  где,  по-видимому,  задержалось  целое
облако дыма, а  затем  встал,  отряхнул  руки,  торжествующе  улыбнулся  и
сказал:
   - Да, господин тайный советник, это была "Партагас эминентес".
   - И вы можете достать мне такую же?
   - Конечно, они есть у меня на складе.
   - Горе вам, если аромат у них не такой.
   Хозяин лавки еще раз понюхал воздух и сказал:
   - "Партагас  эминентес",  даю  голову  на  отсечение,  господин  тайный
советник. Четыре марки за штуку. Сколько вам?
   - Одну, дорогой Кольбе, только одну. Четыре марки - это  был  недельный
заработок моего дедушки, а я уважаю умерших и,  как  вы  знаете,  не  чужд
сентиментальности.  О  боже,  этот  табак  уничтожил  все  двадцать  тысяч
сигарет, которые выкурил здесь мой сын.
   То, что старик раскурил эту сигару в ее присутствии, о