леному"...
Но страх все еще не уменьшался. Быть может, надо что-то предпринять, чтобы
прогнать его. Гуго открыл окно и посмотрел на шумящую толпу;  что  это  за
шум - грозный или мирный? На улице пускали фейерверк;  вслед  за  громовым
раскатом в  темно-синем  небе  распускались  гигантские  цветы;  оранжевые
спруты, казалось, протягивали вперед  свои  щупальца.  Гуго  закрыл  окно,
провел рукой по лиловой ливрее, висевшей на  вешалке  у  входа,  и  открыл
дверь в коридор. Даже здесь, наверху, была ощутима тревога, охватившая все
здание;  в  двести  одиннадцатом  номере  тяжелораненый!  Слышался   гомон
голосов, шаги раздавались то тут, то там, кто-то бежал вверх по  лестнице,
кто-то спускался вниз,  и  весь  этот  шум  покрывал  пронзительный  голос
полицейского: "Прочь с дороги! Прочь с дороги!"
   Прочь! Прочь! Гуго испугался и в страхе снова шепнул: "Отец".  Директор
сказал ему: "Нам будет недоставать  тебя,  Гуго,  неужели  ты  хочешь  нас
покинуть, да еще так внезапно?" Вслух Гуго ничего не ответил, но про  себя
подумал: да, все должно было случиться  внезапно,  потому  что  зрело  уже
давно. Когда Йохен принес весть о покушении, директор забыл все на  свете,
он даже перестал удивляться  тому,  что  Гуго  уходит.  Директор  встретил
сообщение Йохена отнюдь не с ужасом, а  как  раз  напротив,  с  восторгом;
вместо того чтобы сокрушенно качать головой, он радостно потирал руки.
   - Вы ничего не понимаете.  Такого  рода  скандал  в  один  миг  подымет
престиж нашего отеля на недосягаемую высоту.  Все  газеты  будут  пестреть
гигантскими  заголовками.  Убийство  -  отнюдь  не  то   же   самое,   что
самоубийство,  Йохен...  а  политическое  убийство   -   это   не   просто
какое-нибудь там убийство. Если он даже не умер, мы сделаем  вид,  что  он
при смерти. Нет, вы ничего не понимаете, в газетах обязательно должно быть
сказано: "Положение больного безнадежно". Всех, кто  звонит  по  телефону,
немедленно соединяйте со мной, а то вы обязательно  что-нибудь  напутаете.
Боже мой, почему у вас такой дурацкий вид? Будьте сдержанны, изобразите на
лице легкое" сожаление, ведите себя как люди, которые, хотя  и  оплакивают
покойника, дорогого их сердцу, радуются в предвидении большого наследства.
Идите, дети мои, принимайтесь за  дело!  На  нас  посыплется  целый  дождь
телеграмм с просьбой оставить номер. Надо же, чтобы это случилось как  раз
с М. Вы даже не представляете себе, что сейчас начнется. Только  бы  никто
не покончил с собой. Позвони сейчас же господину из одиннадцатого  номера,
я не возражаю, если он придет в ярость и  уберется  из  гостиницы...  Черт
возьми, он ведь должен был проснуться от фейерверка.  Пора,  дети  мои!  К
оружию!
   Отец, думал Гуго, ты должен  сам  забрать  меня  отсюда,  ведь  они  не
пускают никого в двести двенадцатый номер.
   Серый  полумрак  лестничной  клетки  прорезали  вспышки  магния;  потом
появился освещенный прямоугольник  лифта;  лифт  доставил  постояльцев  из
номеров от двести тринадцатого до двести двадцать шестого; из-за оцепления
им пришлось подняться на третий этаж, чтобы потом спуститься по  служебной
лестнице к себе  на  второй;  когда  дверь  лифта  отворилась,  послышался
многоголосый гомон, в коридор высыпали мужчины в темных костюмах и женщины
в светлых платьях с растерянными лицами и искривленными губами, с  которых
срывались слова "Какой ужас!" и  "Какой  скандал!".  Гуго  слишком  поздно
захлопнул за собой дверь - она его увидела, она уже бежала по  коридору  к
его комнате; Гуго только успел повернуть ключ  в  замочной  скважине,  как
дверная ручка начала вращаться во все стороны.
   - Открой, Гуго, открой же, - сказала она.
   - Не открою.
   - Я тебе приказываю.
   - Вот уже четверть часа, как я не являюсь служащим отеля, сударыня.
   - Ты уходишь?
   - Да.
   - Куда?
   - Я ухожу к своему отцу.
   - Открой, Гуго, открой, я тебе ничего не сделаю, я не буду тебя  больше
пугать; ты не должен уходить; я знаю, что у тебя нет  отца,  я  это  точно
знаю; ты нужен мне, Гуго... ты тот человек, которого они ждут, Гуго, и  ты
это знаешь; ты увидишь мир, и  все  они  падут  пред  тобой  ниц  в  самых
шикарных отелях; тебе не надо будет ничего говорить, только быть со  мной,
твое лицо, Гуго... иди сюда, открой, ты не можешь уйти!
   Скрип дверной ручки на мгновение заглушил голос  женщины;  каждый  раз,
как ручка дергалась, в потоке ее молящих слов возникали короткие паузы:
   - Я прошу не ради себя, Гуго, забудь все, что я говорила  и  делала,  я
была в отчаянии... иди сюда, ради них... они тебя ждут, ты наш агнец...
   Дверная ручка дернулась еще раз.
   - Что вам здесь нужно? - спросила она.
   - Мне нужен мой сын.
   - Гуго ваш сын?
   - Да. Открой, Гуго.
   Впервые он не сказал мне "пожалуйста", подумал Гуго, поворачивая ключ в
замочной скважине и открывая дверь.
   - Пошли, сынок, нам пора.
   - Да, отец, я иду.
   - У тебя больше нет вещей?
   - Нет.
   - Пошли.
   Гуго взял свой чемодан; он был  рад,  что  спина  отца  заслонила  лицо
женщины. Спускаясь по служебной лестнице,  мальчик  все  еще  слышал  плач
овечьей жрицы.


   - Да не плачьте же, дети, - сказал старик, - она вернется снова и будет
жить с нами, она была бы очень огорчена, если бы узнала, что мы так  и  не
выпили вино; его рана не смертельна, надеюсь, на его лице так и  останется
выражение  громадного  изумления;  все  люди  этого  сорта  считают   себя
бессмертными... один не очень громкий сухой звук может сотворить  чудо.  А
теперь, девушки, займитесь, пожалуйста, подарками  и  цветами;  Леоноре  я
поручаю цветы, Рут - поздравительные адреса, а Марианне - подарки. Порядок
- это полжизни... не известно только, из чего состоит ее вторая  половина.
Ничего не поделаешь, дети, я не в силах грустить. Сегодня большой день, он
вернул мне жену и подарил сына... можно мне так вас назвать, Шрелла?  Ведь
вы брат Эдит... И нового внука я тоже получил, не правда ли, Гуго?.. Я все
еще не могу решиться назвать тебя внуком. Ты сын моего сына, и все же  мне
ты не внук, какой-то  внутренний  голос,  не  знаю  какой,  запрещает  мне
называть тебя внуком.
   Садитесь, пусть девушки сделают нам  бутерброды,  все  корзины  с  едой
можно опустошить,  дети;  только  смотрите  не  разбросайте  снова  пачки,
которые так аккуратно сложила Леонора; лучше всего будет, если  каждый  из
вас выберет себе одну какую-нибудь пачку  и  сядет  на  нее;  вы,  Шрелла,
возьмите себе пачку с литерой "А", она  самая  высокая.  А  тебе,  Роберт,
разреши предложить пачку за тысяча девятьсот десятый год,  она  вторая  по
высоте. Йозеф пусть сам найдет себе что-нибудь подходящее. Как ты смотришь
на тысяча  девятьсот  двадцать  первый  год?  Ну  вот,  хорошо,  а  теперь
садитесь; прежде всего давайте  выпьем  за  господина  М.,  за  то,  чтобы
выражение изумления никогда не сходило с его лица... второй глоток мы пьем
за мою жену, пусть бог ее благословит. Посмотрите, пожалуйста, Шрелла, кто
там стучится в дверь.
   Вы говорите, что некто господин Грец хочет засвидетельствовать мне свое
почтение? Надеюсь, он не взвалил себе на спину кабана?  Нет?  Слава  богу.
Тогда скажите ему, пожалуйста, дорогой Шрелла, что я его не  приму.  А  ты
как считаешь, Роберт? Разве сейчас подходящее время разговаривать с  неким
господином Грецем? Нет?  Правда?  Спасибо  вам,  Шрелла.  Сейчас  как  раз
подходящее время порвать ненужные отношения  с  людьми;  два  слова  могут
стоить человеку жизни. "Стыд и позор", -  говорила  старая  госпожа  Грец.
Одно движение руки  может  стоить  человеку  жизни  так  же,  как  и  одно
неправильно понятое движение глаз; да, Гуго, пожалуйста, налей всем  вина;
надеюсь, ты не обидишься, если мы в  своем  семейном  кругу  воспользуемся
навыками, которые тебе пришлось приобрести в жизни?
   Самые большие букеты можешь спокойно  ставить  перед  проектом  Святого
Антония, а букеты поменьше размести справа и слева от него  на  полке  для
чертежей; сними футляры, в них ничего нет, эти футляры стоят здесь  просто
как украшение, выбрось их, хотя,  быть  может,  среди  вас  есть  человек,
который захочет использовать драгоценную чертежную бумагу? Как ты к  этому
относишься, Йозеф? Почему ты сидишь в такой неудобной позе? Ты выбрал себе
пачку за тысяча девятьсот  сорок  первый  год,  то  был  неурожайный  год,
дорогой мой. Тысяча девятьсот сорок пятый  оказался  куда  удачнее,  тогда
заказы просто-таки сыпались на меня, почти как в тысяча девятьсот  девятом
году, но я их все роздал, дорогой мой.  Словечко  "sorry"  отбило  у  меня
охоту строить. Рут, сложи все поздравительные адреса в одну стопку на моем
чертежном столе, я дам отпечатать типографским способом ответные послания,
ты поможешь мне надписать конверты;  за  это  я  куплю  тебе  какой-нибудь
хороший подарок у Гермины Горушки. Как я Должен  благодарить  поздравивших
меня? "Приношу Вам самую искреннюю благодарность  за  внимание,  оказанное
мне по случаю моего восьмидесятилетия".  Возможно,  я  приложу  к  каждому
благодарственному письму рисунок от  руки.  Как  ты  находишь  мою  мысль,
Йозеф? Например, изображение пеликана или змеи...  не  нарисовать  ли  мне
буйвола?.. А теперь подойди-ка к двери, Йозеф, будь  добр,  посмотри,  кто
там пришел  так  поздно.  Четверо  служащих  из  кафе  "Кронер"?  Принесли
подарок, от которого я, по-твоему, не должен отказываться?  Хорошо,  пусть
войдут.
   Два кельнера  и  две  девушки  буфетчицы  осторожно  внесли  в  комнату
покрытый белоснежным полотнищем четырехугольный  предмет,  длина  которого
намного превышала его  ширину;  старик  испугался:  неужели  они  принесли
покойника? Что-то острое, как палка, приподымало полотно снизу  -  неужели
нос? Четверо служащих несли непонятный предмет так осторожно,  словно  это
было тело усопшего; царила абсолютная тишина;  руки  Леоноры,  обхватившие
букет,  казалось,   вдруг   окаменели;   Рут   застыла,   держа   в   руке
поздравительный  адрес  с  золотым  обрезом,  Марианна  так  и  не  успела
поставить пустую корзину, в которой принесли фрукты.
   - Нет, нет, - тихо сказал старик, - не опускайте  это,  пожалуйста,  на
пол; дети, дайте им доски.
   Гуго и Йозеф принесли из угла мастерской доски,  положили  их  на  кипы
чертежей, на чертежи от тысяча девятьсот тридцать шестого года до тридцать
девятого; потом снова наступила тишина; оба кельнера и  девушки  поставили
непонятный предмет на доски и встали по углам, каждый  из  них  взялся  за
уголок полотнища, и после  отрывистого  возгласа  "поднимаем",  брошенного
старшим из кельнеров, все четверо подняли покрывало.
   Старик побагровел; подскочив к макету аббатства, он поднял кулаки,  как
барабанщик,  который  собирается  с  силами,  чтобы  в  гневе  ударить  по
барабану; секунду казалось, что он  сокрушит  замысловатое  сооружение  из
сладкого теста, но потом он снова  опустил  кулаки,  руки  старого  Фемеля
бессильно повисли вдоль туловища;  он  тихо  засмеялся  и  отвесил  поклон
сперва девушкам, а потом кельнерам; затем он снова  выпрямился,  вынул  из
пиджака бумажник и протянул каждому из четырех слуг бумажку на чай.
   - Будьте добры, - спокойно начал он, -  передайте  госпоже  Кронер  мою
искреннюю благодарность за внимание  и  скажите  ей,  что  важные  события
принуждают меня, к сожалению, отказаться от завтраков в ее кафе...  важные
события. С завтрашнего дня я больше не прихожу.
   Старик подождал, пока кельнеры и девушки вышли, и крикнул:
   - А теперь приступим, дети, дайте мне большой нож и тарелку.
   Он начал с того, что отрезал церковный купол и положил его на  тарелку,
а тарелку передал Роберту.