я и сам, как уже говорилось, первым не влюбляюсь, а  выбираю  из
уже готового материала, а если по каким-то причинам не могу ответить  на
чувство, то стараюсь побыстрее отдалиться от  такой  женщины.  Случай  с
Вероникой подпадал именно под эту последнюю категорию.  Однако  нехорошо
получается, она ведь будет ждать меня на вокзале. Надо бы позвонить  ей,
но придется объясняться... Не хочется.
   Я набрал номер Муси.
   - Где ты? - голос у нее был тревожный.
   - Не волнуйся, в Кельне. Что ты меня контролируешь, как маленького? Я
же обещал тебе, что не поеду в  Тройсдорф.  Ты  не  могла  бы  позвонить
Веронике?
   - Зачем?
   - Скажи, что планы изменились, я никуда не поехал, сейчас я в  студии
на записи, поэтому не могу сам позвонить, а вечером у нас с тобой  прием
у французского издателя. Пусть она не встречает меня на вокзале.
   - Хорошо, я позвоню. Кстати, о приеме у французов. Может, ты приедешь
пораньше и пойдешь со мной? Хочешь, я тебя встречу?
   - Нет, не пойду. Надо довести дело до конца, и  я  поеду  семичасовым
поездом, как год назад.
   - Но ты же можешь прийти попозже, -  не  отставала  она,  -  прием  в
гостинице рядом с ярмаркой, это десять минут пешком от вокзала. Приходи,
Андрей, Гаррон обидится, ты  ведь  в  прошлом  году  проигнорировал  его
приглашение.
   - Какой я невежливый, - усмехнулся я. - Ну ты там извинись  за  меня,
скажи, мол, творческая личность, неуправляемая, в угаре работы над новой
книгой, сидит в гостинице и строчит. Я, кстати, и в самом  деле  буду  в
гостинице, поработаю, пока мысль есть.
   - Ладно, - она мученически вздохнула. - Но  если  вдруг  передумаешь,
позвони.
   Ну вот, за размышлениями и разговорами я подошел  к  фонтану  Гномов.
Тоже вполне симпатичная легенда его  окружает,  про  любопытную  молодую
женщину, которая, несмотря на запрет, решила-таки подсмотреть, как гномы
в канун праздника ткут полотно. Последствия  оказались  необратимыми,  о
чем и повествуют  украшающие  фонтан  барельефы.  Грустная  история,  но
поучительная.
   Я взглянул на часы и поспешил  в  ближайший  ресторан,  чтобы  успеть
поесть, пока он не закрылся.

***

   Когда-то кто-то говорил мне, что  адреналин  имеет  запах.  Но  я  не
верил. Не верил до сего момента, пока не вошел в этот огромный подземный
цирк. Я не знал названия тому, что меня окутало, может быть, это не  был
запах адреналина, может быть, это вообще был не запах, а аура,  биополе,
но это нечто мгновенно проникло в мои поры, в легкие, в  мозг.  Если  во
все предыдущие дни я заходил в первые попавшиеся заведения, куда толкало
меня либо любопытство,  либо  усталость  и  желание  присесть  и  выпить
чего-нибудь, то сюда меня привел Акси.
   Я встретил мальчугана на улице поздно вечером и приветливо  улыбнулся
ему.
   - Как дела?
   - Нормально, - небрежно ответил он.
   - А нога как? Не болит?
   - А, ерунда, побаливает, но я привык. У  меня  всю  жизнь  что-нибудь
сломано, перебито, порезано или растянуто, это мое нормальное состояние.
   - Куда путь держишь? Домой?
   - Вот еще! - фыркнул Акси. - Скажете тоже: домой. Сейчас самая  жизнь
начинается.
   - И где же это она начинается? - полюбопытствовал  я.  -  В  барах  и
пабах, где взрослые люди курят и пьют крепкие напитки?
   Он не  уловил  педагогического  сарказма  в  моем  голосе  и  ответил
совершенно искренне:
   - Вот еще! По барам и пабам пусть Лаки с Буллитом таскаются,  это  не
мой репертуарчик.
   - А какой же твой?
   - Да есть тут местечко... - уклончиво откликнулся паренек.
   Меня разобрало любопытство.
   - Не покажешь? - осторожно спросил я.
   - Можно, - Акси пожал плечами. -  Только  вам  это  навряд  ли  будет
интересно.
   - Это почему же? Тебе, выходит, интересно, а мне нет?
   - Да ладно, как хотите. Мне-то что?  Пошли.  -  Он  двинулся  вперед,
слегка прихрамывая, я послушно последовал за ним. Миновав два  квартала,
мы вошли в неприметную  дверь,  за  которой  почти  сразу  же  следовала
длинная, в несколько пролетов, лестница  вниз.  Мы  все  шли  и  шли,  а
лестница все не кончалась. Если это  и  подвал,  то  какой-то  уж  очень
многоэтажный.
   Но это оказался не подвал, а огромный подземный цирк с расположенными
амфитеатром местами и традиционно круглой ареной. Народу было много,  но
не битком, примерно треть мест свободна. Акси почти сразу  оторвался  от
меня, пробираясь между рядами к одному ему видимой цели, я же присел  на
ближайшее свободное кресло и начал приглядываться к происходящему.
   Первое, что я увидел, это акробаты, выполняющие  трюки  под  куполом.
Трюки не показались мне особенно сложными или оригинальными, но  да  что
взять с  деревушки,  куда  хорошие  труппы  на  гастроли  не  приезжают.
Наверняка все артисты  -  местные,  доморощенные.  Потом,  приглядевшись
внимательнее, я заметил, что работают они без страховки.  Ни  лонжи,  ни
страховочной сетки. Ничего себе! Акробаты закончили выступать и скрылись
за кулисами, я приготовился было  оценить  следующий  жанр  -  клоунаду,
дрессуру, вольтижировку, жонглирование,  но  на  арене  снова  появились
акробаты, только уже другие. На  трапециях  их  подняли  наверх,  и  все
повторилось: простенькие трюки, но выполненные без страховки.  Следующим
номером опять были воздушные акробаты. И опять, и опять... До меня  стал
доходить  смысл  происходящего:  сюда  приходят  смотреть  вовсе  не  на
сложные, но при  этом  красивые  и  изящные  трюки,  номера  могут  быть
простыми, даже примитивными, суть-то не в этом. Припомнился  "Блистающий
мир" Грина: люди приходили в цирк изо дня в день смотреть на один и  тот
же номер в тайной надежде, что уж сегодня-то артист наконец  разобьется.
Они не желали зла артисту. Они просто хотели увидеть смерть.  Причем  не
свою. Неужели и здесь то же самое?
   Я  отвлекся  от  происходящего  под  куполом  и  стал  наблюдать   за
зрителями. Жадные глаза,  намертво  сцепленные  кисти  рук,  напряженные
спины. И этот не то запах, не то аура. Да,  все  точно.  Здесь  работают
только акробаты и только без страховки, а люди приходят сюда  только  за
одним: за зрелищем чужой смерти.
   Но ведь это бессмысленно! Мария говорила  мне,  что  никто  не  может
умереть в деревне. Значит, сорвавшись с трапеции или  с  каната,  артист
разобьется, покалечится, но не умрет,  пока  его  не  вывезут  в  другое
место, подальше от  деревни.  Смерти  здесь  никто  не  сможет  увидеть.
Выходит, Мария обманула меня. Сделала это целенаправленно, а может быть,
по неведению, я вполне допускаю, что она просто не знает о существовании
подобного заведения. Или здесь что-то другое?
   Я увлекся разглядыванием зрителей и что-то пропустил из происходящего
под куполом. Услышал только странный визг-вздох:  "А-а-а!",  вырвавшийся
одновременно из нескольких сотен легких и гортаней.
   На арене лежало распластанное тело. Все-таки случилось,  не  зря  они
ждали. Меня охватили одновременно злость и стыд. Я ненавидел этих людей,
жаждущих чужого несчастья, презирал их и в то же  время  стыдился  того,
что не ушел сразу же, как только понял, чем может кончиться эта затея  с
акробатикой на многометровой высоте.  На  манеж  выскочили  служители  с
носилками, сгребли с ковра переломанную плоть  и  унесли.  Представление
продолжалось.
   В  амфитеатре  постоянно  шли  какие-то  передвижения,  одни  зрители
уходили, другие  приходили  и  рассаживались  по  местам.  Похоже,  цирк
работает в  режиме  нон-стоп.  Происходящее  под  куполом  было  мне  не
интересно, тут Акси, как ни странно, оказался прав. Куда любопытнее было
наблюдать за присутствующими, что я и делал с неослабевающим  вниманием.
Одна вещь показалась мне довольно любопытной. Среди зрителей  я  заметил
несколько  знакомых  лиц,  эти  лица  я  видел  совсем  недавно,  и   не
где-нибудь, а здесь же, под куполом, в облегающих трико. Впервые в жизни
я сталкивался с тем, что артисты  после  выступления  выходят  в  зал  и
смотрят представление вместе со зрителями. Неужели у них тоже  есть  эта
жажда поприсутствовать  при  чужом  несчастье?  Впрочем,  наверное,  это
объяснимо, они  свои  трюки  благополучно  выполнили  и  теперь  думают:
"Ладно, со мной все обошлось, а как у них?" Быть может, это и  вовсе  не
любопытство, а сопереживание,  желание  морально  поддержать  коллег.  А
может... Ну конечно, как я не догадался сразу! Не артисты садятся в  зал
после выступления, нет. Это  зрители  выходят  на  арену  и  поднимаются
высоко под купол цирка. Они жаждут риска, они хотят поиграть со смертью.
Вот почему их трюки кажутся такими простенькими: они - не профессионалы.
Они - женихи смерти.
   И снова плотное и одновременно невесомое,  как  пиано  всей  струнной
группы, "А-а-а!" воспарило над залом.  Еще  одно  тело  прямо  в  центре
манежа. Я не выдержал.
   Подъем по лестнице показался мне невыносимо  трудным,  все-таки  годы
уже не те, да и давление высоковато.  Несколько  раз  я  останавливался,
чтобы перевести дыхание. Вот наконец и дверь на улицу. Я шагнул  вперед,
сделал глубокий вдох, втягивая в себя свежий  воздух.  Оглушительно  воя
сиреной и  разбрасывая  по  стенам  окрестных  домов  синие  сполохи  от
мигалки, от  здания  отъезжал  реанимобиль.  Значит,  упавший  с  высоты
акробат еще жив. Если бы умер, его увозили бы без  сирены,  это  каждому
ребенку понятно. Может быть, выживет... И может быть,  Мария  не  лгала,
хотя я и не понимал, как это возможно, чтобы люди не умирали,  пока  она
здесь.

***

   Я вдоволь нагулялся по городу, несколько раз присаживаясь  за  столик
то в одном, то в другом баре,  пил  пиво  и  кофе,  быстро  записывал  в
блокноте еще один эпизод для книги, жадно оглядывал каждое здание,  мимо
которого проходил, в надежде, что вот сейчас, вот в  эту  самую  секунду
что-то увиденное подтолкнет мою память...
   Но ничего не произошло. Я возлагал на поездку в Кельн столько надежд,
и они снова не оправдались. Наверное, нужно  было  наплевать  на  данное
Мусе обещание и съездить в Тройсдорф, быть может, именно  там  прячется,
ожидая меня, это "что-то", чье предназначение - выбить один-единственный
кирпич из кладки, после чего стена сама  рухнет.  Как-то  по-идиотски  я
устроен, не могу нарушить обещание, которое дал. Поэтому стараюсь давать
их как можно реже, чтобы не связывать себя, ибо точно знаю: пообещаю - и
свяжу себя по рукам и ногам, потому что отступиться  уже  не  смогу,  во
вред себе буду действовать, но  слово  сдержу.  Урод  какой-то,  честное
слово!
   В 18.50 к платформе подошел поезд Берлин  -  Мюнхен,  ровно  в  19.00
тронулся. Я возвращался во Франкфурт отнюдь не победителем. Завтра утром
мы улетаем в Москву.

ГЛАВА 15

   Стюардесса убрала подносы с остатками еды,  я  попросил  еще  кофе  и
покосился на Мусю, которая от обеда отказалась и сосредоточенно  листала
какие-то бумаги. Пока я прохлаждался в Кельне, она успела провести массу
встреч и решить множество вопросов, подписала несколько  предварительных
соглашений  по  поводу  своих  авторов  и   теперь,   как   я   понимаю,
систематизировала результаты своего трехдневного ударного труда.
   - Что у нас в ближайшие дни? - спросил я. - Я нужен?
   - Кажется, нет, впрочем, надо проверить. - Кошечка полезла  за  своим
бесценным органайзером, полистала его.
   - Похоже, до первого ноября ты совершенно свободен. Первого мы  летим
в Амстердам.
   - Значит,  я  могу  расслабиться?  Хочу  сразу  же  уехать  на  дачу,
закончить книгу, мне  осталось  совсем  чуть-чуть,  буквально  несколько
эпизодов. Закончу и сразу же возьмусь за роман о подлых ментах.
   - А финал? Ты говорил,  что  не  можешь  придумать  последнюю  сцену.
Придумал?
   - Пока нет. Но уверен, что, пока буду сидеть  на  даче  и  дописывать
недостающие куски, он сам собой родится. Ты же  знаешь,  у  меня  всегда
так.
   - Знаю, - Муся слегка улыбнулась и снова вернулась к своим бумагам.
   На самом деле я был  настроен  не  столь  оптимистично,  как  пытался
продемонстрировать Кошечке. С концовкой  книги  что-то  не  складывалось
просто катастрофически. Я понимал,  что  мой  герой-композитор  в  конце
концов уедет из деревни в поселок, где снимает дом, и уедет с  ощущением
полного понимания происходящего. Но для финала нужна была нота, сильная,
мощная, а ее я никак нащупать не мог. Вернее, мне то  и  дело  казалось,
что я вот-вот ее найду, почувствую, что она где-то здесь, рядом со мной,
но она ускользала, и все мои попытки поймать ее и  удержать  пока  ни  к
чему не привели. Точно так же я чувствовал близость "момента истины",  и
точно так же чувство сие плодов не приносило. Я не мог  нащупать  слабый
кирпич в кладке стены и не мог найти главную  мысль  для  финала  книги.
Только понимал, что композитор должен испытывать глубокую  благодарность
и к Анне, и к Марии. К Марии понятно за что: за науку. А к Анне? Ни один
из написанных на  сегодняшний  день  эпизодов  не  предполагал  подобных
чувств к холодной и замкнутой красавице, над которой к  тому  же  еще  и
злой рок тяготеет, но я  был  уверен,  что  благодарность  должна  быть.
Только вот за что? Мне казалось, что, как  только  я  это  пойму,  финал
книги выпишется автоматически. Благодарность...
   Вместо того чтобы думать о книге,  я  вдруг  съехал  мыслями  в  свои
школьные годы. На уроках математики я сидел  за  одной  партой  с  Иркой
Бенедиктовой, самой умной девочкой в классе, круглой  отличницей.  Кроме
того, она  была  еще  и  красивая,  и  очень  спокойная  и  дружелюбная,
совершенно не задавака, несмотря на то что папаня  ее  занимал  какой-то
жутко высокий пост в каком-то  министерстве,  чуть  ли  не  заместителем
министра был. Ирка ужасно нравилась мне, я даже был почти влюблен в нее.
И кто знает, как сложились бы наши отношения в романтическом плане, если
бы не та злосчастная контрольная по алгебре в девятом классе.
   Одним из заданий контрольной было построить отрезок, равный корню  из
двух. Уж не знаю, какой боженька меня в этот момент поцеловал в темечко,
но я мгновенно сообразил, что задачка на самом деле находится  на  стыке
алгебры и геометрии и что заниматься вычислениями  в  данном  случае  не
нужно. Достаточно просто построить прямоугольный треугольник с катетами,
равными  одному  сантиметру,  и   длина   гипотенузы   окажется   равной
точнехонько корню  из  двух.  Я  быстренько  выполнил  требуемое,  решил
остальные  примеры  и  огляделся.  Ирка  сидела  с  несчастным  видом  и
логарифмической линейкой в руках, видно,  пыталась  выйти  из  положения
чисто алгебраическим способом. Я толкнул ее в бок и развернул  листок  с
контрольной так, чтобы ей было видно. Ирка - умница, сразу сообразила, в
чем тут фокус, и благодарно улыбнулась мне.
   Через  три  дня  учительница  математики  раздала   нам   проверенные
контрольные. Ирка, естественно, получила свою  пятерку,  никаких  других
оценок у нее отродясь не было. На моем же  листочке  красными  чернилами
красовалось: "2. Списано у Бенедиктовой". Разумеется,  учительнице  и  в
голову не пришло,  что  отличница  Бенедиктова  может  не  справиться  с
заданием, поэтому полагала, что "хорошист" Корин наверняка списал у нее.
Как же могло быть иначе? Ведь,  как  выяснилось,  из  всего  класса  эту
хитрую задачку про корень из двух решили только мы двое. Ну  Бенедиктова
- это святое, она, конечно же, сама додумалась, на то она и самая  умная
в классе. А Корин - не самый умный, он  такой  же,  как  все  остальные,
поэтому раз все остальные не решили, то как же он  мог?  Не  мог.  Стало
быть - списал.
   Я постарался не потерять лица, все-таки девочка мне нравилась,  и,  с
трудом борясь со жгучими слезами обиды от такой несправедливости,  криво
усмехаясь, показал свою контрольную Ирке. Не знаю, чего я ждал тогда  от
нее: сочувствия, удивления, возмущения, готовности честно объясниться  с
учительницей и рассказать ей, как  было  дело.  Но  чего-то  ждал.  Чего
угодно, только не холодного  молчания.  Ирка  Бенедиктова,  красавица  и
умница, ничего не сказала, даже не посмотрела на меня. Просто отодвинула
листок на мою половину парты и отвернулась.
   На следующем уроке математики она сидела за другой партой, пересела к
нашей записной двоечнице, поменявшись местами с ее соседом. Со мной Ирка
была с того дня холодно-сдержанна,  но  и  то  только  тогда,  когда  от
общения со мной было уже никак не увернуться. Иными словами,  она  стала
избегать меня.
   Сказать, что я страдал, - это ничего не сказать. Причем страдал-то  я
не по Ирке, все равно мы учились в одном классе и все равно вне школы не
встречались.  Я  страдал   от   несправедливости   и   ощущения   полной
беззащитности. Ирка понимала, что поскольку я влюблен в нее, то не пойду
к училке жаловаться, искать  правду  и  добиваться  другой  оценки.  Она
использовала мое доброе к себе отношение. Более того, я сделал ей  добро
дважды,  сначала  подсказав  решение,  а  потом  промолчав,  спасая   ее
репутацию непогрешимой отличницы. И рассчитывал я за все за это на  хоть
какую-то благодарность. Пусть она не кинулась меня защищать,  хотя  я  в
глубине души ждал этого, но потом она могла бы наедине сказать  какие-то
слова, которые утешили бы меня, извиниться, да, на худой конец,  яблоком
угостить! Меня устроил бы любой  жест  с  ее  стороны,  который  мог  бы
интерпретироваться как "спасибо тебе, Андрюша,  я  не  думала,  что  так
получится. Ты замечательный". Но ничего даже  отдаленно  похожего  я  не
дождался.
   Пострадав некоторое время и поплакав ночью в подушку, я сформулировал
для себя вывод: если ты сделал кому-то добро, жди, что в скором  времени
этот человек от тебя отвернется. Когда я стал чуть старше, ту  же  самую
мысль прочел у Лабрюйера: вместе с благодарностью за услугу мы уносим  с
собой добрую долю расположения к тому, кто нам  эту  услугу  оказал.  То
есть в свои шестнадцать я оказался в общем-то не так уж и не прав.
   А еще спустя некоторое время в голову мне пришло, что я сам  во  всем
виноват: не надо было показывать Ирке решение, и ничего не случилось бы.
Я получил бы свою заслуженную пятерку, Ирка -  четверку  или,  на  худой
конец, тройку, но я  не  оказался  бы  благодетелем  круглой  отличницы,
наоборот, посочувствовал бы  ей,  утешил,  в  кино  пригласил  бы  тоску
развеять. Словом, имел бы возможность повести себя  как  мужчина.  Я  же
проявил инициативу и был за это жестоко наказан. Хотел  помочь  девочке,
которая мне нравится, а в итоге сам себе навредил.  И  "пару"  схлопотал
непонятно за что, и Ирка от меня отстранилась.
   Отсюда последовал второй вывод: никогда не лезь с помощью, если  тебя
об этом не попросили. Не стремись к тому, чтобы люди испытывали  к  тебе
благодарность, тогда они будут тебя любить.
   Из  этой  посылки  логично  вытекал  вывод  третий:  даже  если  тебя
попросили о помощи - не кидайся немедленно просьбу выполнять и помогать.
Подумай сперва, не потеряешь ли этого человека, если он  вынужден  будет
испытывать к тебе благодарность. И если есть опасность,  что  потеряешь,
то сошлись на то, что у тебя нет возможности  сделать  то,  о  чем  тебя
просят, посетуй на  отсутствие  необходимых  знакомств,  на  собственное
неумение, на черта лысого  и  бабу-ягу  на  помеле,  пригорюнься,  пусти
слезу, посоветуй, к кому еще можно обратиться.  Впоследствии  непременно
поинтересуйся, получилось ли, попроси  держать  тебя  в  курсе.  Словом,
проявляй самое горячее участие,  но  именно  только  проявляй.  Реальную
помощь не оказывай. Тогда сохранишь с человеком самые добрые и  приятные
отношения. Ведь вариантов чаще всего бывает  только  два:  либо  человек
будет тебе очень благодарен  и  станет  меньше  тебя  любить,  либо  его
благодарность окажется не столь  велика,  и  тогда  уже  ты  сам  будешь
испытывать  недовольство.  И  в  том,  и  в  другом  случае   охлаждение
неизбежно. Конечно, возможны  и  исключения,  когда  мера  благодарности
полностью соответствует твоим ожиданиям, а челове