Александра МАРИНИНА
   ФАНТОМ ПАМЯТИ


   ONLINE БИБЛИОТЕКА  http://www.bestlibrary.ru

Анонс

   Почти два напряженных и плодотворных  года  жизни  выпали  из  памяти
преуспевающего писателя Андрея Корина. Считается,  что  это  последствия
автокатастрофы.  Но  чем   энергичнее   пытается   Андрей   восстановить
утраченное время, тем очевиднее  -  причина  гораздо  глубже.  Словно  в
зеркало вглядывается он в окружающих, по крохам собирая свое прошлое.  И
все чаще взгляд его обращается на самого себя, ибо именно в  нем  таится
причина  этой  странной  амнезии.  Какой  поступок  в  прошлом  заставил
сознание Андрея вытеснить из памяти кусок жизни? Кто вокруг - друзья или
враги? Откуда исходит опасность - ведь на него дважды покушались? И  что
откроется взору, когда его память внезапно прозреет?..

ГЛАВА 1

   По химии и физике у меня в  школе  были  стабильные  тройки,  которые
ставились мне исключительно из уважения к моим успехам  по  гуманитарным
предметам. Поэтому еще до того, как мне удалось  разлепить  веки,  я  на
полном серьезе прикидывал, может ли гранитная плита быть жидкой  внутри.
Выходило, что может. Первой мыслью, которая  прорвалась  сквозь  плотный
туман неопределенности, окутавшей мозг, было понимание того, что я  умер
и представляю собой гранитный памятник самому себе. И чем же еще  я  мог
быть, если и руки, и ноги, и голова -  все,  из  чего  я  состоял,  было
каменно-тяжелым и неподвижным. А внутри плескалась боль, пронзительная и
жгучая,  как  приправленный  острым  перцем  кипяток.  Ее  нельзя   было
тревожить, ибо при малейшей попытке шевельнуть  веками  или  губами  она
взвивалась упругими волнами, словно старалась вырваться наружу, распирая
мой череп изнутри. Я старался  сохранять  неподвижность  и  одновременно
придумать способ обмануть эту  хитрую  и  коварную  жидкую  боль  внутри
гранитно-неподвижного тела. Ну ладно, пусть  не  обмануть,  но  хотя  бы
понять, что случилось. Я ехал в магазин, в  большой  супермаркет,  чтобы
набить багажник машины продуктами и на несколько недель плотно осесть  в
одиночестве на даче и поработать без помех. Настроение было  премерзким,
это я помню точно, и даже  помню,  почему  именно.  А  больше  не  помню
ничего. Ехал по Садовому  кольцу,  по  внешней  стороне,  направлялся  к
Комсомольской  площади,  чтобы  выехать  на  Русаковскую  улицу,  где  и
находился  вышеупомянутый  супермаркет,  оттуда  по   прямой   собирался
выскочить на  Щелковское  шоссе  и  без  приключений  доехать  до  дачи.
Приключение, однако, все-таки случилось, но убей меня бог, если я помню,
какое именно, где и почему.
   Я, конечно, писатель, и, по определению, у меня  с  фантазией  должно
быть все хорошо, но ничего, кроме аварии, я придумать так и не смог.
   - Вы меня слышите? - донесся откуда-то издалека едва слышный голосок,
больше напоминавший шелест сухих листьев.
   Я сделал над собой усилие и шевельнул губами. Хотел сказать "да",  но
что получилось на самом деле - не знаю. Зато неловкая попытка вступить в
контакт с внешним миром была немедленно наказана бурным всплеском  боли,
буквально ударившей изнутри по глазам и затылку.
   Шелестящий голосок еще что-то спрашивал о  моем  самочувствии,  но  я
счел за благо больше не рисковать, потому что понял: битву  с  болью  на
данном этапе мне все равно не выиграть, так что лучше затаиться, уйти  в
тину и прикинуться водорослью. Потом я почувствовал укол в руку и  через
некоторое время уснул.

***

   Второе пробуждение оказалось куда более приятным и  в  очередной  раз
подтвердило старую истину  об  относительности  всего  в  этом  мире.  Я
по-прежнему оставался надгробным  памятником  самому  себе,  заполненным
изнутри тяжелой жидкой болью, но боль эта была уже не  такой  сильной  и
вполне позволяла потихоньку шевелить губами.  Конечно,  разговаривать  в
полный голос я еще не мог, первый же изданный  мною  звук,  резонируя  в
черепной коробке, напрочь пресек эти глупые помыслы, но если  шепотом  -
то  все  получалось.  И  уже  одно  это  вселяло  оптимизм  и  поднимало
настроение. Более того, я осмелился открыть глаза, но  почти  ничего  не
увидел. В комнате было темно,  лишь  слабая  полоска  света  пробивалась
откуда-то со стороны окна.
   - Как вы себя чувствуете? - очень тихо спросил кто-то, чьи  очертания
я лишь смутно угадывал рядом с кроватью.
   - Не очень, - честно прошептал я. - Голова сильно болит. Где  я?  Что
со мной?
   - Вы в больнице. Вы попали в аварию.
   - Не помню...
   - Как вас зовут?
   - Андрей Михайлович Корин. Документы...
   - Что?
   - В машине были документы, паспорт, права... Разве их не нашли?
   - Нашли, не волнуйтесь.
   - Тогда почему вы спрашиваете мое имя?
   - Так надо. Вы устали?
   - Нет... Да... Где это случилось?
   - А вы сами не помните?
   - Нет... Я ехал по Садовому, перестраивался, чтобы  свернуть  к  трем
вокзалам... Где-то там, да?
   - Когда это было?
   - Не знаю... сегодня, наверное... может быть, вчера...  Около  восьми
вечера. Сколько времени я здесь нахожусь?
   - Сутки. Авария произошла вчера. Какое было число?  Вопрос  показался
мне глупым, но я сообразил, что меня проверяют.  Раз  так  сильно  болит
голова, значит, я получил травму черепа, и теперь доморощенным эскулапам
необходимо  убедиться,  что  у  меня   крыша   не   слетела.   Благодаря
родителям-медикам кое-какие осколочные знания из  области  врачевания  у
меня были.
   - Вчера было восемнадцатое июля, - добросовестно вышептал я, стараясь
как можно активнее шевелить губами.
   - Какого года?
   - Тысяча девятьсот девяносто девятого. Почему здесь так темно? Почему
нет света?
   -  Вам  нельзя  ни  света,  ни  громких  звуков.  Отдыхайте,   Андрей
Михайлович, постарайтесь уснуть.
   Особо стараться не пришлось, я действительно ужасно  устал  за  время
этого короткого разговора. Уже почти заснув, я вдруг вспомнил, что так и
не выяснил, что это за больница и  где  находится.  Интересно,  они  уже
связались с кем-нибудь, сообщили обо мне? Лина, конечно, вряд  ли  будет
рвать на себе волосы, у нее своих проблем выше  крыши,  бизнес  занимает
все ее время и внимание. Наверняка даже ездить ко мне в  больницу  будет
не чаще раза в неделю. А  вот  Муся  по-настоящему  расстроится,  станет
переживать, поднимет на  ноги  всю  медицинскую  общественность  страны,
чтобы как можно быстрее привести меня в форму. Что  ж,  вполне  понятно,
мое  здоровье  -  это  быстрейшее  завершение  новой  книги,  которую  я
намеревался закончить, сидя в дачном затворничестве, мои книги - это мои
гонорары, а мои гонорары - ее проценты. Я не  льщу  себя  надеждой,  что
Муся так активно ведет мои дела, потому  что  любит  меня  как  друга  и
восхищается моим талантом. Ха-ха! Талантом, если  он  вообще  есть,  она
восхищается  ровно  настолько,  насколько  этот  талант   делает   книги
продаваемыми, а вовсе не потому, что ей самой эти книги нравятся. Но мне
все равно, меня это не обижает и не задевает. Главное, что Муся сняла  с
меня практически все заботы и хлопоты, в том числе  и  неприятные,  а  я
добросовестно плачу ей за это деньги. Как только Муся узнает о том,  что
я попал в больницу, сразу же  все  завертится,  закрутится,  встанет  на
место и образуется в самом  лучшем  виде.  Когда  проснусь,  надо  будет
первым делом попросить, чтобы связались с ней.

***

   Девушка в белом халатике ловко перестелила простыни, поворачивая меня
с боку на бок, и помогла мне немного приподняться.
   - Тошнит? - заботливо спросила она.
   - Кажется, нет.
   - Попробуем покушать?
   Мне стало смешно. Как с ребенком разговаривает, честное слово, а ведь
мне уже сорок четыре.
   - Рискнем, - согласился я.
   Чувствовал я себя куда лучше, уже мог разговаривать вполголоса,  хотя
попытки встать и пройтись по палате  ни  к  чему  хорошему  не  привели,
голова кружилась так сильно, что я и двух шагов  сделать  не  сумел.  Но
зато в положении лежа я был вполне коммуникабелен.
   - Какая сегодня погода? - поинтересовался я,  без  энтузиазма  глотая
жидкую безвкусную манную кашу.
   - Ой, погода замечательная, - защебетала сестричка по имени Анечка, -
для конца апреля вообще шикарная, тепло, солнышко!
   При чем тут апрель? Сейчас июль. Я  попал  в  аварию  восемнадцатого,
прошло три дня, сегодня должно быть двадцать первое июля. А  никакой  не
апрель. Наверное, у сестрички такой юмор. Что ж, покажу, что  сумел  его
оценить.
   - Ну что ты, Анюта, в апреле должны быть морозы и горы снега, вот это
считается шикарным. А солнышко и тепло - это непорядок.
   Она испуганно посмотрела на меня, алюминиевая ложка  с  жидкой  кашей
дрогнула в ее руке.
   - Вы это серьезно?
   - Абсолютно. Я же понимаю, что если три дня назад было  восемнадцатое
июля, то сегодня должен быть конец апреля, иначе и быть не может. Что ты
на меня так смотришь?
   - Андрей Михайлович, но сегодня действительно тридцатое  апреля.  Две
тысячи первого года. Вы мне не верите?
   -  Аня,  твои  шутки  перестают  быть  смешными,  -   я   раздраженно
поморщился. - Всему надо  знать  меру,  особенно  когда  имеешь  дело  с
больными.
   - Это не шутки, - голосок ее задрожал, на глазах появились  слезы,  -
вы  попали  в  аварию  в  пятницу,  двадцать  седьмого  апреля.  Сегодня
понедельник, тридцатое. Вы ехали в Талдом на  встречу  с  читателями,  в
вашу машину врезался какой-то наркоман на джипе. И сейчас  вы  лежите  в
Талдомской больнице.
   - Прекрати!
   Я начал не на шутку сердиться. Что себе позволяет эта девчонка? Хочет
показать, какие у нее способности к шуткам и розыгрышам? Меня никогда не
приглашали в Талдом, я вообще там сроду не бывал, знаю только, что  есть
такой городок на севере Московской области.
   - Я ехал к себе на  дачу,  а  не  в  Талдом,  это  совершенно  другое
направление. И перестань валять дурака!
   Слезинка выскользнула из глаза и медленно поползла по гладкой упругой
щеке. Алюминиевая ложка с влажным чмоком плюхнулась в миску с кашей.
   - Не верите? Я вам покажу сейчас... Подождите. - Анюта  выскочила  из
палаты и через минуту вернулась, держа в руках газету.
   - Вот, читайте. Это наша талдомская газета, здесь все написано.
   Да, здесь действительно было все написано. И  про  то,  что  двадцать
седьмого апреля, в пятницу, в Доме культуры состоится встреча  с  "нашим
любимым писателем, автором многочисленных бестселлеров Андреем Кориным".
И даже про то, что эта самая пятница, двадцать  седьмого  апреля,  имеет
место быть в две тысячи первом году. Если  это  розыгрыш,  то  он  зашел
слишком далеко, ведь такую газету, пусть и  в  единственном  экземпляре,
надо было придумать, сверстать и напечатать. Меня хотят свести с ума. Но
кто? Зачем? О чем-то подобном я читал  у  Себастьена  Жапризо,  кажется,
книга называлась "Дама в очках, с ружьем и  в  автомобиле".  Меня  хотят
заставить поверить, что я свихнулся вследствие  аварии,  не  помню,  что
происходило в моей жизни,  путаю  даты.  Меня  хотят  выбить  из  колеи,
сделать нетрудоспособным, помешать мне писать книги. Кто? Кому это может
быть нужно? Черт возьми, почему до сих пор здесь  нет  Муси?  Я  же  еще
утром дал все ее телефоны и просил сообщить ей, где я  нахожусь.  Видно,
дисциплина персонала  в  этом  провинциальном  лазарете  еще  хуже,  чем
медицинская подготовка.
   Я аккуратно (насколько сумел плохо слушающимися руками) сложил газету
и сунул ее под подушку. Глубоко вдохнул и  задержал  дыхание,  чтобы  не
дать прорваться клокочущей во мне ярости, смешанной со страхом.
   - Я больше не хочу есть. Позови, пожалуйста, врача.
   - Вы плохо себя чувствуете? - переполошилась сестричка.
   - Я сказал: позови врача, - холодно повторил я. Анютка молча  собрала
на поднос миски и кружку, расставленные на тумбочке возле кровати, и, не
глядя на меня, вышла.

***

   Через два часа, после разговора  с  врачом  и  безуспешной  борьбы  с
действительностью, мне пришлось констатировать факт,  приведший  меня  в
ужас: у меня украли почти два года жизни. Сегодня тридцатое  апреля  две
тысячи первого года, в  аварию  я  попал  двадцать  седьмого  апреля,  и
никакими интеллектуальными усилиями сей  прискорбный  факт  отменить  не
удается. А последнее, что я помню, - это поездка на дачу  восемнадцатого
июля девяносто девятого года. Один год, девять  месяцев  и  десять  дней
исчезли из моей жизни и из моего  сознания,  растворились,  растаяли.  Я
пытался слабеньким своим умишком охватить эту истину, но не мог и оттого
чувствовал себя  растерянным,  слабым  и  беспомощным,  как  несмышленый
малыш, волею случая заброшенный в мир взрослых и вынужденный понимать  и
принимать их правила жизни, так отличающиеся от его  собственных.  Я  не
мог и  не  хотел  смириться  со  страшными  словами  "посттравматическая
амнезия", несмотря на уверения доктора по имени Василий Григорьевич, что
все не так страшно и что если амнезия действительно является  следствием
травмы черепа и шока, то она очень скоро пройдет, буквально за несколько
дней.
   Мне нужно было  пережить  это  новое  понимание  действительности,  и
пережить в одиночестве. Единственный человек, которого я  хотел  видеть,
была Муся - мой литературный агент Мария Беловцева.  Перед  ней  мне  не
стыдно выглядеть растерянным и слабым - она  меня  и  не  таким  видала,
знавали мы и худшие времена. По крайней мере, когда хоронили мою  сестру
Веру, я был, что называется, "в грязь", плакал, бился в  истерике,  жить
не хотел, а ведь мне было почти сорок. Так что Мусю я  не  стесняюсь.  А
вот всех  остальных,  включая  жену  Лину  и  закадычного  друга  Борьку
Викулова, видеть мне пока не хочется.
   Однако доктор Василий Григорьевич внес коррективы в мои эгоистические
желания. Муси нет в Москве и вообще в России, она уехала с  ребенком  на
десять дней на море, в  Египет.  Так  сказала  ее  мама,  ответившая  на
телефонный звонок. Лины тоже нет, она, оказывается, уже две  недели  как
находится в Шотландии и предполагает пробыть там еще почти месяц: решила
довести до полного совершенства разговорный английский,  который  просто
необходим ей в бизнесе. Наш  десятилетний  (хотя  нет,  теперь  ему  уже
двенадцать) сын Женька остался на попечении бабушки, моей мамы,  которая
ввиду длинных майских  праздников  тут  же  радостно  схватила  любимого
внучка и отправилась в Самару пообщаться с подругами юности. После того,
как доктор по моей просьбе отработал все номера телефонов, которые я ему
дал, выяснилось, что в Москве в данный момент находится только моя  дочь
от первого брака Светка, которая, услышав о том, что я попал в больницу,
тут же вызвалась немедленно приехать.  И  как  выяснилось,  добрый  дядя
доктор такое разрешение ей уже дал, меня не спросив. Надо отдать должное
Василию Григорьевичу, он и в самом деле сделал все, что мог:  оказалось,
что за последние два года многие  номера  телефонов  изменились,  в  том
числе и номер Мусиного мобильного, но я их уже не помнил...
   Справедливости ради следует отметить, что Светкино  рвение  навестить
попавшего в аварию папеньку меня немало удивило. Когда мы с  ее  матерью
развелись, ей было семь лет, и ее  жизнепонимания  оказалось  более  чем
достаточным, чтобы расставить все точки над i: папа плохой,  потому  что
бросает маму с дочкой, а мама святая. То обстоятельство, что  папа  ушел
от  мамы,  потому  что  ему  надоело  терпеть  ее  бесконечные  любовные
похождения  на  стороне,  ребенка  никак  не  смутило,  ибо   было   ему
неизвестно. У мамы хватило ума, а у  папы  совести  не  афишировать  сей
нелицеприятный факт. Светка все последующие пятнадцать лет относилась ко
мне холодно, с презрительным снисхождением принимая деньги, которые я им
привозил, и отказывая мне в нормальном общении. И вдруг  такой  порыв...
Повзрослела, что ли? Или мать наконец-то соизволила поведать ей правду о
причинах нашего развода?
   Меня раздирали противоречивые чувства. С  одной  стороны  как  хорошо
было бы, пользуясь ситуацией, наладить отношения с дочерью! Но с  другой
- ни один нормальный  отец  не  захочет,  чтобы  ребенок  увидел  его  в
подобном состоянии - подавленным, расстроенным, напуганным.  Да-да,  вот
это и есть самое главное: я был напуган. Я боялся  неизвестности,  я  не
знал и, как ни силился, не мог вспомнить ничего из того,  что  произошло
после поворота с Садового кольца к Комсомольской площади. Может быть, мы
со Светкой за это время нашли общий язык и подружились, а  я  не  помню?
Может быть, мы напрочь рассорились с Мусей и она больше не является моим
агентом, а я, как дурак, жду ее помощи и надеюсь только  на  нее?  Может
быть, Лина развелась со мной и уехала в Шотландию с новым мужем? Или это
я с ней развелся? Может, я уже и жениться на ком-нибудь успел? Хорошо бы
выяснить, на ком... Может быть, я уже перестал быть  самым  известным  и
самым издаваемым писателем России? Я все еще мню себя героем, а на самом
деле я давно уже никто. Я  не  мог  понять,  чего  хочу  больше:  узнать
правду, даже если она убийственно  неприятна,  или  еще  какое-то  время
пребывать в счастливом неведении. И узнать страшно, и не знать  страшно.
Кажется, в психологии это  называется  когнитивным  диссонансом.  Или  я
что-то путаю? В психологии я не особенно силен, так, кое-чего нахватался
по верхушкам, когда писал  книгу  о  ребятах  из  службы  спасения.  Она
называлась "Последний шанс" и до  сих  пор  устойчиво  сидит  в  десятке
бестселлеров, несмотря на то что первое издание было четыре года  назад,
а суммарный тираж перевалил за три миллиона экземпляров. Впрочем, почему
четыре года назад? Не четыре, а  шесть,  я  все  еще  продолжаю  мыслить
категориями девяносто девятого года. И находится ли "Последний шанс"  до
сих пор в списке бестселлеров, мне неизвестно. Черт возьми,  как  трудно
привыкать к этому новому мышлению!
   Наверное, это все-таки хорошо, что  все  случилось  накануне  Длинных
праздников и никого из моих близких нет в Москве. К тому времени,  когда
они вернутся, я справлюсь с ужасом и растерянностью, преодолею  слабость
и наберусь сил для того, чтобы узнать... А может  быть,  мне  повезет  и
слова доктора окажутся пророческими. Пройдет несколько  дней,  и  я  все
вспомню. Сам.

***

   Светка ворвалась в палату как ураган. Несмотря на то что мне все  еще
был противопоказан яркий свет и зашторенные окна поддерживали  полумрак,
появление дочери оказалось для меня сродни карнавалу - так много  красок
и блесток было на ее одежде и на ней самой.  Блеклая  больничная  палата
тут  же  расцветилась  яркими  пятнами  оранжевых  апельсинов,  бордовых
гранатов, красочных пакетов  с  соками  и  пестрых  фантиков  шоколадных
конфет. И среди всего этого тропического многоцветья махал крылышками  и
летал по сумрачной палате яркий веселый попугайчик - моя дочь  Светлана.
Интересно, какой у нее  сейчас  цвет  волос?  Когда-то  был  радикальный
зеленый, потом розовый, потом бордовый, а в  последний  раз  ее  головка
напоминала яичный желток. Но последний раз, как я  теперь  понимаю,  был
два года назад. Изменилось ли  что-нибудь?  Да  нет,  не  похоже,  света
недостаточно,  чтобы  точно  определить,  во  что  теперь  выкрашен  мой
попугайчик, но то, что волосы у нее  не  русые,  каковыми  наградила  ее
природа,  это  точно.  Ну,  почти  точно.  И  блестящие  точки  -   это,
несомненно, те самые металлические шарики, которые торчали  и  раньше  у
нее в ушах и на крыльях носа.
   - Пап, а ты что, правда, ничего не помнишь? - начала она  с  места  в
карьер.
   Признаться, я почувствовал себя оскорбленным. Ни "здрасьте", ни  "как
ты себя чувствуешь", ни слов сопереживания и ободрения.  Но  откуда  она
узнала? Неужели Василий Григорьевич ей сказал о  моей  амнезии?  Ну  да,
наверное, он, ведь я не  успел  предупредить  его,  что  хотел  бы  пока
сохранить это в тайне.
   - Кто тебе сказал? - строго спросил я, пытаясь сесть на кровати, дабы
не выглядеть совсем уж б