ам,
даваемым со стороны. За  чертой  можно  и  нужно  только  чувствовать  и
понимать, причем не разумом, а душой. Тогда ответы получатся  точными  и
понятными. В вас сейчас почти все время говорит разум, и в его  приятной
компании мы дошли до этой черты. Дальше путь закрыт до тех пор,  пока  в
работу не включится ваша душа. Если вам все еще интересно  поболтать  со
старухой, давайте сменим тему.
   -  Давайте,  -  с  недовольным  вздохом  согласился  я.  -  Мы  можем
поговорить о вашей соседке и ее детях?
   -  Вполне,  -  усмехнулась  старуха.  -   Но   помните:   только   до
определенного предела. И не вздумайте обижаться, как вы это  только  что
сделали, когда я вас остановлю.
   Черт, надо же, заметила... Придется  последить  за  собой,  а  то  со
своими амбициями того и гляди лишусь потрясающего собеседника.
   - Скажите, Мария, ваша соседка была замужем?
   - Неоднократно. У нас не принято регистрировать браки, но у Анны были
мужчины, с которыми она была близка.
   - И что, они ее бросали? Или она их выгоняла?
   - На языке ваших понятий это называется "вдовствует". Ее мужчины были
отчаянными людьми, ничего не боялись, лезли в самое пекло.
   - Боже мой! Неужели все ее мужчины погибли?
   - Все до единого, - подтвердила Мария. - Над Анной висит рок.  Вокруг
нее постоянно вьются мужчины, она ведь очень привлекательна, правда? - Я
молча кивнул. - Вот они и летят, как  мотыльки  на  огонь.  Анна  их  не
приваживает, она знает, какая судьба их ждет, этих бедолаг.  Она  знает,
что у нее планида такая - нести погибель каждому, кто слишком  близко  к
ней подойдет. А они все лезут и  лезут,  глупцы!  -  Старуха  с  досадой
махнула рукой.
   - Но ведь они-то не знают, что у Анны такая особенность,  -  возразил
я, пытаясь защитить красивую старухину соседку.
   - Да знают они прекрасно, в деревне все это  знают  и  всех  приезжих
предупреждают.
   - Меня никто не предупреждал.
   - А вот это не правда! - Мария  погрозила  мне  пальцем,  на  котором
сверкнул кроваво-красный рубин в платиновой оправе. - Вас предупредили в
первый же день, еще вчера.
   - Да нет же! Никто ничего мне не говорил.
   - А бармен? Разве он не сказал вам, что дети Анны неприкосновенны?
   - Сказал, - растерянно признался я. - Но это же дети Анны, а  не  она
сама. И вообще...
   -  Голубчик,  вы  не  умеете  слушать.  Просто  удивительно,  что  вы
ухитрились стать таким известным композитором. Где ваш  слух?  Где  ваше
чутье? Вам сказали, что дети Анны отличаются от  всех  остальных  детей,
которых вы можете здесь встретить. Отличаются принципиально. Их никто не
может тронуть, их никто не может обидеть.  С  ними  не  может  случиться
ничего плохого. Что из этого следует?
   - Не знаю. А что?
   - Да то, голубчик, что их мать находится здесь на особом положении. И
вы должны были  начать  думать  -  почему.  А  вы  этого  не  сделали  и
продолжаете оценивать Анну точно так же, как оценивали бы  любую  другую
женщину в своем родном городе, в привычной вам среде. Вас  предупредили,
но вы не услышали.
   - И много таких, как я, которые не слышат? - я содрогнулся при  мысли
о том, что еще сегодня утром подумывал о том, как бы мне затащить Анну в
постель. Хорошо, что старуха меня вовремя вразумила.
   - Увы, дорогой мой, много. Я бы сказала, большинство.
   - Но мне вы сказали  об  Анне  так,  что  не  понять  и  не  услышать
невозможно. Почему же вы не говорите точно так же всем остальным? Почему
не кричите во весь голос, не предупреждаете их о смертельной  опасности?
Почему допускаете, что они сближаются с Анной и погибают?
   - Я говорю, - печально проговорила Мария. - Я кричу. Я  предупреждаю.
Но жизнь человека - это непрерывная  цепь  выборов,  которые  он  делает
каждое мгновение своей жизни. Повлиять на чей-то выбор я не могу. Это не
в моих силах. Мужчины  сами  делают  свой  выбор.  Они  все  знают,  все
понимают, все видят и слышат. Но они выбирают Анну, а не меня. Мы  дошли
до черты. Пора менять тему...

ГЛАВА 12

   Утро вырядилось  в  самую  радужную  одежку,  дразня  мое  измученное
сознание красным цветом  ожидаемой  наконец-то  стабильности,  оранжевым
волнением  предстоящих  встреч  с  Мимозой  (как-то  она   теперь   себя
поведет?!), солнечно-желтой радостью жизни,  окрашенным  в  цвет  зрелой
зеленой листвы удовлетворением от того, что я так удачно  вывернулся  из
конфликта с  Бегемотом  и  с  маман.  Предвкушение  работы  над  текстом
неустановленного жанра и  желание  выплеснуть  в  нем  непонятно  откуда
берущиеся мысли цвело во мне насыщенным голубым цветом, а сами  мысли  и
сладкое недоумение  по  поводу  того,  откуда  они,  собственно  говоря,
берутся, виделись мне (точнее, ощущались) темно-синими.  И  пульсирующей
точкой в центре фиолетового (моего любимого) круга звенела в  моей  душе
уверенность в том, что у меня все получится, я все смогу, у меня  хватит
сил и способностей на все, что бы я ни задумал и ни затеял.
   В холле первого этажа с семи утра работал киоск с прессой, книгами  и
канцтоварами, именно туда я и помчался, быстренько побрившись и почистив
зубы. Купил все газеты по списку, накануне оставленному Мусей.  Отлично!
Все опубликовано, и под самыми кричащими и интригующими заголовками.  Не
заметить невозможно, глаз непременно наткнется. Но  что  меня  поразило,
так это мои фотографии. Я даже не подозревал, что  так  хорошо  выгляжу,
хотя и видел себя в зеркале по несколько раз на дню. Правильно  говорят,
что на фотографии человек всегда видит совсем не  то,  что  наблюдает  в
зеркале. Я действительно сильно изменился. Не в том смысле, что посреди,
как   говорится,   полного   здоровья   вдруг   заделался   голливудским
секс-символом, нет, конечно. Но я стал совершенно  другим.  Из  мягкого,
углубленного в себя интеллигента превратился в жестковатого,  уверенного
в себе самца. Неплохо, очень неплохо!
   До завтрака я успел  по  диагонали  просмотреть  публикации  о  своей
вчерашней пресс-конференции и с  гордо  поднятой  головой  отправился  в
столовую. На быстрые результаты  я  не  рассчитывал,  понимал,  что  это
только я такой энтузиаст свежей прессы, все  остальные  обитатели  нашей
богадельни отправятся за газетами много позже, поэтому  реакцию  следует
ожидать не раньше обеда.
   Что-то сегодня мои сотрапезники невеселые.  Ну  ладно  -  Мимоза,  ее
вчера Бегемот накачал свежей и неожиданной информацией, а  Чертополох-то
чего куксится?
   - Нас теперь четверо, - с кислой миной сообщил мне Павел Петрович.  -
На редкость неподходящая личность для нашей компании.  Вчера  за  ужином
подсадили за наш стол. А вы что же, Андрей, вчера опять голодали? Почему
не ужинали?
   - Общался с журналистами, - скромно потупившись, ответил я. -  Нельзя
так долго уклоняться от  интервью,  это  вызывает  нежелательные  слухи,
домыслы всякие. Лучше уж самому все сказать, чем  потом  читать  о  себе
небылицы.
   - Что вы говорите?  -  Чертополох  заметно  оживился  и  даже  жевать
перестал. - Вы давали интервью? И когда будет напечатано?  Я  непременно
прочту.
   - Обещали сегодня.
   - В какой газете?
   Я, изображая смущение, перечислил несколько самых популярных.
   - Обязательно пойду куплю, - с горящими глазами пообещал Еж Ежович. -
Вам тоже купить, Леночка?
   - Спасибо, Павел Петрович, - вымученно улыбнулась Мимоза, -  не  хочу
вас затруднять, я сама.
   Как же, затруднять она не хочет... Просто ей не нужно, ей небось  все
в готовом виде привезут или по телефону сообщат.
   - А вот и наш новый коллега, - тихонько пробурчал Павел  Петрович.  -
Ни одной кормежки не пропустит, даже не надейтесь.
   И тут же весь наш столик накрыло радостное и добродушное:
   - Доброе утро! Ну как, чем кормят?
   Ну до чего хорош! Просто слов нет. Лет  двадцати  пяти,  здоровенный,
щеки в  метр  диаметром  украшены  сочным  деревенским  румянцем,  ясные
голубые  глаза  смотрят  дружелюбно  и  весело,  пухлые  губы   выражают
постоянную готовность хозяина что-нибудь  эдакое  брякнуть.  Сальненькое
или  солененькое,  кому  что  по  вкусу,  но  чтобы   потом   непременно
разразиться смачным тупым ржанием, имитирующим здоровый детский смех.
   - Давайте знакомиться, - над моей  тарелкой  с  творожной  запеканкой
нависла ручища, полностью закрывшая мне обзор моей же еды.  -  Гриша.  А
вас как звать?
   - Андрей, - сухо ответил я, с некоторой брезгливостью пожимая  пухлую
на вид ладонь, которая,  против  ожиданий,  оказалась  теплой,  сухой  и
весьма жесткой на ощупь.
   - А по батюшке? - настырно интересовался бугай.
   - Михайлович.
   - Ну и славно, Михалыч. А меня можно без отчества, я молодой еще.
   Ну спасибо, кормилец, разрешил. Можно подумать, тебя в твои-то годы и
с  твоей-то  рожей  кто-нибудь  собирался  именовать  по  полной  форме.
Размечтался!
   Когда Гриша уселся, я понял, что мы втроем  с  Мимозой  и  Колючкиным
прежде занимали меньше половины четырехместного стола. Во всяком случае,
то пространство, которое занял новичок,  оказалось  очень  внушительным.
Интересно, чем он  с  такими  физическими  данными  и  таким  недюжинным
аппетитом может хворать? Воспалением глупости? От этого,  кажется,  пока
не лечат.
   - Вы к нам надолго? - туманно осведомился я.
   - Понятия не имею, - Гриша пожал  могучими  плечами.  -  Как  доктора
скажут. А может, хозяин прежде выгонит. Он у нас крутой.
   - Хозяин? -  вскинул  седенькие  бровки  Чертополох.  -  Это  как  же
прикажете понимать?
   - А чего тут понимать-то? - немалый кусок  запеканки,  который  я  бы
разделил при помощи ножа и  вилки  частей  на  шесть,  был  отправлен  в
прикрытый пухлыми губами рот одним махом. - Я  здоровый.  Это  хозяин  у
меня больной, после огнестрела в себя приходит. А  мое  дело  маленькое:
охранять. Нам с напарником и палату выделили на двоих, рядом с хозяином,
и столоваться с вами определили.
   - Вот оно что, - протянул я. - Чего ж вас  вместе  за  один  стол  не
посадили? Есть же свободные места.
   Вопрос родился в моей голове не случайно. Гриша появился в  санатории
вчера после обеда, то есть за обедом его еще не было, а  за  ужином  уже
был. Иными словами, он приехал после моего разговора с Бегемотом и после
беседы самого Бегемота с Еленой. Почему этого амбала пристроили именно к
нам? Не потому ли, что Мимозе велено отступить с завоеванных  позиций  и
сдать вахту новому персонажу, который будет вести со мной свою,  но  уже
совсем другую игру? Ничего, это они еще про интервью не знают.
   - А смысл какой? - и снова легкое пошевеливание плеч создало  у  меня
иллюзию надвигающейся горы. - Мы ж все равно питаемся  по  очереди,  нам
вместе в столовку  нельзя,  один  обязательно  должен  у  двери  хозяина
находиться. Вот я сейчас похаваю и пойду его сменю, тогда и он придет.
   236
   - Что, тоже сюда, за наш стол? - зачем-то уточнил Павел Петрович.
   - Не, его вон туда определили, к окошку, там девушка красивая  сидит,
он сам туда попросился.
   - Тут много красивых девушек, - строго заметил я, подхватывая начатый
Чертополохом допрос. - Что ж вы к ним не попросились? Вам с ними было бы
приятнее, чем в нашей компании, мы вам все-таки по возрасту не подходим.
- "И по образованию тоже", - добавил я мысленно. Гриша медленно  положил
вилку на стол и поднял на меня глаза, вмиг ставшие огромными и какими-то
жалкими.
   - Гоните? Не гожусь я для  вашего  стола?  Так  и  скажите.  Я  после
завтрака к диетсестре подойду, попрошу, чтоб пересадили.
   - Ну что вы, Гриша, - с неожиданной ласковостью вмешалась  Мимоза.  -
Никто вас не гонит, мы рады видеть вас в нашей компании.  Просто  Андрей
Михайлович хотел, чтобы вам было не скучно. Мы все  трое  люди  довольно
унылые, вряд ли сумеем вас развлечь. Но мы очень надеемся, что вы-то как
раз и внесете струю веселья в наш коллектив. Ведь внесете, правда?
   Это мне совсем не понравилось. Мы с Колючкиным мягко  выпираем  парня
за другой стол, а Елена нас  останавливает.  Хочет,  чтобы  он  остался.
Зачем он ей? Понятно зачем. Может, официально он  и  является  сменщиком
какого-то второго охранника, но на самом деле он - сменщик самой Мимозы.
Получается, что от двух врагов я избавился, а третий - вон он,  тут  как
тут. Борьба выходит на новый виток. Что ж, так даже интересней.
   И снова я поймал себя на несвойственном мне отношении к  ситуации.  С
каких это пор мне стала интересна борьба? Сроду  такого  не  бывало.  Но
фотографии не лгут.
   - Так мне пересаживаться или нет? - с какой-то совсем детской  обидой
спросил Гриша, и в эту секунду я назвал его Телком. Не Бычком, а  именно
Телком. Уж очень телячьи у него глаза и губы. И весь он какой-то нежный,
несмотря на внушительные габариты.
   - Да бог с вами, - великодушно  откликнулся  я.  -  Вы  не  обращайте
внимания на нас с Павлом Петровичем, мы здесь уже очень давно и от скуки
начинаем валять дурака. Мы  действительно  очень  рады,  что  среди  нас
появился новый человек.
   - Вот и ладушки, - его лицо осветилось такой счастливой улыбкой,  что
я на мгновение забыл о своих подозрениях. Разве у  врагов  бывают  такие
улыбки?
   Бывают. Вспомни Мимозу. Ее улыбки. Ее смех. Ее глаза. У врагов бывает
все, что нужно, чтобы выиграть сражение.
   - Ну все, - Телок одним движением опрокинул в себя стакан сока, после
чего сделал пару больших глотков из чашки с кофе и встал из-за стола,  -
пойду напарника на завтрак отпущу.
   - А хозяин-то ваш  на  завтрак  ходит?  -  хитренько  поинтересовался
Чертополох. - Вот бы поглядеть на человека, который в больнице вместе  с
охраной лежит.
   - Он у себя завтракает, ему приносят. Приятного аппетита всем, кто не
доел.
   Он озарил нас очередной лучезарной улыбкой и стремительно залавировал
между столиками в сторону выхода.
   - Вот так, -  задумчиво  и  многозначительно  прокомментировал  Павел
Петрович. - А вы что-то невеселая, Леночка. Вас  так  сильно  раздражает
этот неандерталец? Хотите, я поговорю, чтобы его пересадили?
   -  Нет-нет,  -  поспешно,  даже  слишком,  на  мой  взгляд,  поспешно
отозвалась Мимоза, выдавливая из себя еще одну  улыбку,  -  что  вы,  он
такой забавный. Пусть сидит с нами.
   - Конечно, - подхватил я, - пусть  остается.  Нашему  рафинированному
сообществу, по-моему, не хватает народной  простоты,  носителем  которой
как раз и является Гриша. Разумеется, на прогулки мы его брать  с  собой
не будем, а за столом он с успехом выполнит роль  пикантной  приправы  к
блюдам. Да и вам, Павел Петрович, - не скрывая ехидства,  добавил  я,  -
будет кого жизни поучить. А то с нами вам  уже  скучно,  мы  ваши  уроки
усвоили и повода не даем. Правда, Леночка?
   На этот раз ее улыбка показалась мне не такой  насильственно  выжатой
из сведенных печалью губ.
   К себе я вернулся в приподнятом настроении, хотя  явных  поводов  для
радости  не  находил.  Впрочем,  нечего  бога  гневить,  человек  должен
радоваться не тогда, когда есть повод для радости, а  тогда,  когда  нет
повода для печали. Для печали повода не было. Пока.

***

   Я собрался на очередную тренировку и уже стоял на  пороге  в  шортах,
майке и с перекинутым через плечо полотенцем, когда позвонила Светка.
   - Папуля, спасибо тебе за деньги, - заверещал мой Попугайчик, - ты не
представляешь, как ты меня выручил.
   - Не за что, - сдержанно ответил я. - Я ведь обещал тебе.
   - Папуля, твоя Мария...
   - Ее зовут Мария Владимировна, - оборвал я дочь. - Будь  любезна  без
панибратства.
   - Ну ладно, Мария Владимировна. Так  она  сказала,  что  ты  составил
завещание. Это правда?
   - Правда, - подтвердил я, невольно покосившись на свое изображение  в
стоящем рядом зеркале. Даже не покраснел.  И  вид  не  растерянный,  как
прежде бывало, когда мне приходилось откровенно врать. Надо же...
   - И что я не получу ничего. Тоже правда?
   - Ты будешь получать оговоренную сумму раз в год ко дню рождения.
   - И все, что ли?
   - Все. А чего бы ты хотела?
   - Но я же твоя дочь! Папуля, я  точно  такая  же,  как  твой  сын  от
второго брака. Почему он получит все, а я - ничего? Это несправедливо!
   - Кто тебе сказал, что он получит все? Это только твои домыслы.
   - А сколько ты ему оставил?
   - Это не твое дело. Я распорядился своим имуществом так,  как  считал
нужным, и отчитываться перед тобой не намерен. Ты хотя бы  слышишь  себя
со стороны?
   - А  что?  -  в  звонком  негодовании  Попугайчика  замелькали  нотки
растерянности. - Что я должна слышать?
   - Тебе  сообщили,  что  твой  отец,  который  находится  в  больнице,
составил завещание. О чем в первую очередь должна  спросить  дочь,  если
она, конечно, любит своего родителя?
   - О чем? - тупо  переспросила  Светка,  явно  не  догоняя  ушедшую  в
воспитательный полет мою мысль.
   - О причинах, дитя мое. О том, почему твой  папенька  решил  в  сорок
шесть лет ни с того ни с сего составить  завещание.  Неужели  ему  стало
хуже? Неужели он так серьезно болен? Не нужна ли ему помощь? Вот  о  чем
ты должна была спросить меня в первую очередь. А не  о  том,  сколько  я
оставлю  в  наследство  твоему  единокровному  брату.  Ты  всегда   была
эгоисткой, причем эгоисткой безмозглой. Мне не о чем с тобой говорить.
   - Папа...
   Этот жалкий лепет был последним, что я  услышал,  прежде  чем  нажать
кнопку и разъединиться. Сердце колотилось в груди, и руки дрожали, но не
сильно. Нелегко это - вот так объясняться с  собственным  ребенком,  тем
более  что  ничего  подобного  я  не  думал.  Я  прекрасно  знал  своего
Попугайчика и никакого другого поведения, никакой другой реакции от  нее
и не ждал.  И  совершенно  не  намеревался  воспитывать  ее  при  помощи
наследственных перспектив. Но мне нужно было,  непременно  нужно,  чтобы
она поверила в окончательность моего решения и донесла  это  решение  до
своего насквозь прогероиненного любовника. А заставить ее поверить можно
было только таким способом:  спровоцировать  на  ошибку,  ткнуть  в  эту
ошибку носом и устроить скандал. Иными словами, сделать так,  чтобы  она
думала: "Теперь он меня ни за что не простит". Такова была моя Светка.
   Настроение испортилось, но утешала мысль о том, что еще одну задачу я
успешно выполнил. Теперь подождем реакции на интервью.
   В тренажерном зале я ожидал  увидеть  Мимозу,  но  вместо  нее  глаза
выхватили из всего интерьера новый  элемент:  обнаженный  мужской  торс.
Через пару секунд глаза пришли в себя от шока и доложили мне, что это не
живой человек, а тренажер для отработки ударов. Что-то  типа  боксерской
груши, тоже резиновый,  на  тяжелом  устойчивом  постаменте,  но  дающий
возможность бить в точно  определенные  места:  в  глаз,  нос,  челюсть,
подбородок, солнечное сплетение, печень, пах. Я походил вокруг  розового
пупса, похмыкивая, воровато огляделся и ударил. Кулаком. В нос.  Как  ни
странно, попал. Пупс отшатнулся и тут же встал в  прежнее  положение.  Я
ударил снова, на этот раз в челюсть.
   И тут произошло нечто странное.  Такое,  о  чем  я  читал  во  многих
книгах, слышал в изустных изложениях и писал в своих романах, но чего ни
разу в жизни не испытывал сам. Откуда-то снизу, из  живота  поднялась  в
грудь  и  проследовала  в   голову   сначала   слабенькая,   но   быстро
усиливающаяся волна. Чего? Агрессии? Да  вроде  нет,  незачем  мне  было
злиться на этого мирного пупсика. Отчаяния?  Тем  более  нет.  Это  было
просто Желание Бить. Желание Причинить Боль. Желание Ощутить Свою  Силу.
Вот сколько названий, и совершенно непонятно, было  ли  правильным  хоть
одно из них. Ясно было только то, что  мне  хочется  наносить  удары  по
этому покладистому, не оказывающему сопротивления розовому кукленку. И я
начал наносить удары один за другим.  Мне  было  стыдно  и  одновременно
сладко. Стыдно за то, что я, тихий книжный мальчик, ни разу в жизни ни с
кем не подравшийся, я, писатель  Корин,  проповедующий  в  своих  книгах
высокую мораль и возводящий в ранг добродетели  умение  решать  проблемы
ненасильств