азах читалось нескрываемое неодобрение. -
Стало быть, тебе нужен психиатр?
   - Самый лучший, - подтвердил я. - Сколько бы ни стоили его услуги.  И
такой, который не будет в целях саморекламы трепать на каждом углу,  что
у него лечится сам Корин. Я могу на тебя надеяться?
   - Корин, - Муся тепло улыбнулась, - на кого  ж  тебе  еще  надеяться,
если не на меня? Ты целиком состоишь только из головы и сердца,  а  твои
руки, ноги и речевой аппарат - это я.
   И через очень короткое время в моей  жизни  появился  Бегемот.  Я  не
страдаю излишним оптимизмом и верой в людей, поэтому отдавал себе отчет,
что  психиатр-психоаналитик,  представившийся   Михаилом   Викторовичем,
вполне вероятно, не самый лучший специалист из имеющихся в Москве. И  не
надо мне рассказывать про несгибаемых  блюстителей  врачебной  этики.  У
меня самого родители-врачи, матушка - хирург, а отец  был  известным  на
всю столицу гинекологом, и все их окружение сплошь  состояло  из  людей,
связанных с медициной. С самого  детства  я  прочно  усвоил,  что  очень
хорошие  диагносты  частенько  не  в  ладах  с  этикой,  запрещающей  им
упоминать о том, кто и от чего у них лечится, и наоборот,  врачи,  свято
соблюдающие  этические  принципы,  далеко   не   всегда   блестящи   как
профессионалы. Конечно же, я хотел, чтобы  специалист,  которого  найдет
Муся, отвечал обоим требованиям, то есть одинаково хорошо умел и лечить,
и молчать, но,  как  человек  разумный,  я  понимал,  что  вряд  ли  это
возможно. Каким-то одним из перечисленных качеств придется пожертвовать,
и я решил пожертвовать, так сказать,  медицинским  критерием.  Пусть  уж
лучше  он  будет  не  самым  выдающимся   психоаналитиком,   но   сможет
гарантировать мне сохранение врачебной  тайны,  нежели  наоборот.  Может
быть, мой случай не такой уж тяжелый  и  сложный,  и  с  моей  капризной
памятью сможет справиться даже середнячок. Именно так я и заявил Мусе.
   Михаил Викторович обладал внешностью поистине выдающейся. Огромный, с
выпуклыми глазами и густым ежиком волос, он был толст во  всем,  начиная
от живота и заканчивая губами и языком. И даже голос у него был  толстым
и жирным. Образ бегемота сложился у меня в голове еще до  того,  как  он
полностью внес свое тело через порог комнаты. Надо честно признать,  что
Бегемот обладал немалым внутренним обаянием (кажется,  в  умных  книжках
это называется магнетизмом), по крайней мере, через десять  минут  после
начала  разговора  я  перестал  замечать   и   его   малопривлекательную
внешность, и его жирный,  какой-то  лоснящийся  голос,  и  его  странную
привычку поправлять руками необъятную  складку  живота,  словно  пытаясь
поудобнее уложить ее на пухлых бедрах.
   - Давайте сразу договоримся об  исходных  посылках,  -  сказал  он  в
первый  свой  визит.  -  Есть  все  основания   считать,   что   у   вас
диссоциативная амнезия. Это означает, что в, вашей жизни произошло некое
событие, которое оказало на вас  чрезвычайно  сильное  психотравмирующее
воздействие. Вашей психике тяжело было справиться с  этим  переживанием,
и, как только подвернулась  подходящая  возможность,  психика  от  этого
неприятного воспоминания избавилась. Ей стало  легче,  теперь  можно  не
помнить об этом и не расстраиваться из-за этого. Я понятно объясняю?
   - Да, вполне, - рассеянно кивнул я.  В  его  словах  не  было  ничего
нового, все это я уже слышал от Голой Собачки Эммы.
   - Идем дальше, - Бегемот удовлетворенно покивал  головой  на  толстой
шее. - Психика - субстанция разумная,  она  лишнего  не  возьмет.  Иными
словами, она стерла из вашей памяти только само событие и вас самого как
субъекта, знающего и помнящего об этом. Это означает,  что  травмирующее
событие произошло, скорее всего, именно  восемнадцатого  июля  девяносто
девятого года, а не на следующий день, не через неделю и не через  месяц
после этого. Вы ведь, насколько я понимаю, уже неоднократно спрашивали у
своих близких, не знают ли они, что это могло быть.
   - Спрашивал. Никто ничего не знает. Я в тот день ехал  на  дачу,  где
планировал пробыть в полном одиночестве две-три недели,  поработать  над
книгой. Жена утверждает, что через три недели с небольшим я  вернулся  и
ни о чем таком ей не рассказывал.
   - Стало быть, можно сделать вывод, что вы  стыдитесь  этого  события.
Стыдитесь настолько, что даже жене ничего не сказали.
   - Не обязательно, - усмехнулся я. - Я не веду праведный образ  жизни,
у меня были и другие женщины, кроме жены.  Не  могу  утверждать,  что  я
этого стыжусь, но жене о них, само собой разумеется, не  рассказываю.  Я
вообще не очень-то  с  ней  делюсь,  я  человек  замкнутый,  привык  все
переживать в себе, в одиночку.
   - Голубчик, вы же сами только что сказали, что у вас  были  и  другие
женщины, кроме жены. Стало быть, в самом адюльтере  для  вас  нет  и  не
может быть ничего особенного, ничего такого, что  могло  бы  так  сильно
травмировать вашу психику. Даже если речь идет об отношениях с  какой-то
женщиной, то в этих отношениях должно быть нечто такое,  что  совершенно
выбило вас из привычной колеи. Такое, чего раньше  никогда  не  было.  И
наша с вами задача - постараться найти в вашей душе  именно  те  струны,
которые могут дать такой болезненный, такой невыносимый для  внутреннего
слуха аккорд. Для этого мы с вами вместе должны покопаться у вас  внутри
и выудить для начала все ваши страхи, как явные,  которые  вы  прекрасно
осознаете, так и скрытые, спрятанные на уровне бессознательного.
   - А потом что? - заинтересовался я.
   - А потом мы будем работать над тем, чтобы эти страхи уничтожить.
   - А потом?
   - Когда страхов не будет, ваша психика поймет, что можно выходить  из
подполья, образно выражаясь. Она ведь  не  дает  вам  сейчас  вспомнить,
потому что вы  снова  будете  переживать  и  страдать.  Как  только  она
убедится, что страдать вы больше  не  будете,  потому  что  вам  на  это
событие,  прошу  прощения,  наплевать  с  высокой  колокольни,   она   с
удовольствием вернет вам воспоминания, если ей хотя бы чуть-чуть помочь,
дать маленький толчок. Таким образом,  на  первом  этапе  наших  с  вами
занятий мы будем вылавливать из потомков вашей души  страхи,  на  втором
этапе мы будем их стирать и уничтожать,  а  на  третьем  -  подталкивать
память. Стратегия лечения ясна?
   Куда уж яснее, хотя не могу  сказать,  чтобы  я  был  в  восторге.  Я
почему-то был уверен, что присланный  Мусей  специалист  будет  работать
только, выражаясь его же языком, по третьему  этапу.  Гипноз,  внушение,
транс,   всякие   там   специальные   психологические   приемчики    для
стимулирования памяти. К этому я был готов. Но позволять чужому человеку
копаться в моей душе я вовсе не собирался. Однако пути назад не было.  Я
мог отказаться от услуг Михаила Викторовича, но придет другой специалист
и предложит мне то же самое. Другого-то способа нет, это  я  уже  понял,
пока Бегемот со  свойственной  ему  обстоятельностью  и  неторопливостью
излагал мне основы своей специальности  и  нашей  с  ним  общей  работы.
Отказавшись же от услуг психоаналитика полностью,  я  не  решал  главную
задачу: получить знания, позволяющие  мне  продолжать  жить  в  покое  и
безопасности. И получить их как можно скорее, пока эту  безопасность  не
разрушили самым грубым и беспардонным образом.
   И я впрягся. Бегемот приходил ко мне через  день,  мы  занимались  по
три-четыре часа, иногда дольше.  В  памяти  всплывали  какие-то  детские
впечатления,  обиды,  слезы,  ссоры,  и  каждое  из  них  мы   тщательно
обговаривали и анализировали. Мне было интересно, я так втянулся  в  эти
разговоры, что в свободное от сеансов  время  самостоятельно  копался  в
собственной жизни, выискивая то, что, на мой взгляд, тоже было  достойно
обсуждения. В какой-то момент я поймал себя на мысли, что этот Бегемот с
безразмерным животом и  тягучим  липким  голосом  стал  для  меня  самым
близким человеком. Никогда и ни с кем  я  не  обсуждал  свою  жизнь  так
подробно. Никогда и ни с кем я не был так  откровенен.  Даже  с  Борькой
Викуловым, потому  что  Борька  всегда  был  сильнее,  я  психологически
зависел от него, для меня было важным  заслужить  его  одобрение,  и  уж
Борьке-то я точно ни за что не рассказал бы о том,  чего  испугался,  на
что обиделся или из-за чего расплакался. К тому же Борька довольно  рано
осознал себя сильной и независимой личностью и перестал деликатничать  с
людьми, считая душевную мягкость и  тактичность  проявлениями  трусости,
дескать, правду-матку резать в глаза боятся те, кто  не  хочет  наживать
врагов, а тот, кто врагов не боится,  смело  говорит  правду.  Не  знаю,
может, он  и  прав,  но  только  для  меня  его  правда-матка  регулярно
оборачивалась обидами и тоскливыми злыми слезами в подушку по  ночам.  С
возрастом   я   постепенно   стал   избавляться   от   угнетавшей   меня
психологической зависимости от Борьки, я перестал нуждаться в нем как  в
единственном и самом близком друге, поэтому  наше  общение  со  временем
сократилось до тех двух-трех десятков минут, в  течение  которых  Борька
ухитрялся ничем меня не задеть. При более длительном контакте  срыв  был
неизбежен, и  я  предусмотрительно  сворачивал  разговор,  не  дожидаясь
опасного рубежа. Правда, другим близким другом я так и не обзавелся,  не
случилось его в моей жизни, зато весь не  растраченный  в  пустом  трепе
внутренний  потенциал  я  выплескивал  в  книгах,  и  это  давало   свой
результат.
   А вот Бегемотик совершенно неожиданно для меня стал близким другом, в
котором я, в сущности, и не нуждался. Главное было даже не  в  том,  что
он, в отличие от Борьки, ни  при  каких  обстоятельствах  не  критиковал
меня, какие бы истории я ему ни  рассказывал.  Он  слушал  меня.  Слушал
внимательно, не перебивая и не сводя с меня добрых выпуклых глаз, иногда
лишь  задавая  уточняющие  вопросы.  И  у  меня  возникло  необыкновенно
радостное ощущение, что я кому-то по-настоящему интересен. Уверен,  если
бы я начал рассказывать все это матушке, она  бы  выслушала  меня  с  не
меньшим, если не с большим вниманием, но потом непременно  принялась  бы
объяснять мне, как я был не прав, как плохо я поступил и вообще какой  я
козел, и было бы куда лучше, если бы я сделал так-то и так-то. Матушке я
интересен не как личность, а как потенциальный объект  перевоспитания  и
улучшения. Борьке я был бы  интересен  как  несомненный  объект  желчной
критики и унижения. Лине просто скучно было бы меня  слушать,  ибо  она,
как  всякая  женщина,  искренне  полагает,  что  за   четырнадцать   лет
совместной жизни узнала меня как облупленного и ничего нового  в  смысле
моей личностной характеристики из моих сопливых детских воспоминаний  не
почерпнет. Всем же прочим, включая любовниц и приятелей, мне и в  голову
не пришло бы ничего рассказывать. Во-первых, нет у меня такой  привычки,
а во-вторых, существует масса журналистов, обожающих брать интервью не у
самих знаменитостей, а у их знакомых и выспрашивать подробности из жизни
звезд. Подставляться подобным образом я в любом случае не хотел.
   Мои регулярные занятия с Бегемотом привели к значительному сокращению
контактов с внешним миром,  в  том  числе  с  Линой,  матушкой  и  моими
товарищами по лечению - Чертополохом и Мимозой. Разумеется, никто из них
не знал, что я работаю с психоаналитиком. Павлу Петровичу и Елене  знать
об этом было не нужно, незачем выпускать наружу информацию о том, что  у
Корина с головой беда. Матушке я ничего не говорил, чтобы не пугать: она
легко может запаниковать при  мысли,  что  я  все  вспомню  и  ее  обман
раскроется.  Не  нужно  попусту  волновать  немолодую  женщину.  Что  же
касается Лины, то тут я промолчал по причине совершенно противоположной.
Лина всегда была умным человеком, и она с  недавнего  времени,  как  мне
кажется, стала отдавать себе отчет, что я не могу отвечать на ее  любовь
такими же пылкими чувствами, ибо не помню ни самих чувств, ни  себя  как
их носителя. Она стала приезжать куда реже и  уже  не  пыталась  уложить
меня  в  постель,  ограничивалась  лишь  регулярными  звонками.  Если  я
признаюсь, что обратился к специалисту, чтобы восстановить  память,  это
вселит в нее надежду, более того, она начнет предпринимать  все,  по  ее
мнению, необходимое, чтобы мне в этом деле помочь, иными словами - снова
будет приезжать почти каждый  день,  и  с  ней  нужно  будет  заниматься
любовью и говорить какие-то  приличествующие  случаю  слова.  А  мне  не
хотелось. Ну просто чертовски не хотелось.
   Я впал в свое привычное состояние полной погруженности в самого себя,
в собственные мысли и переживания. Меня, как  обычно  в  таких  случаях,
стала раздражать  необходимость  с  кем-то  общаться,  мне  не  хотелось
вылезать из своей скорлупы  и  отвлекаться  на  пустые,  не  нужные  мне
разговоры. В эти дни мне интересен и нужен был только Бегемот.
   И я всем сказал, что плотно работаю над книгой. Разумеется, Муся была
в курсе, но все остальные приняли  эту  отговорку  за  чистую  монету  и
деликатно оставили меня в покое.
   Я действительно  пытался  работать.  Но  только  все  как-то  странно
получалось...  Первое  время  я  увлеченно  трудился   над   романом   о
милиционерах, но по мере того, как продвигались вперед  наши  занятия  с
Бегемотиком, я все отчетливее осознавал, что не хочу его делать. Я  хочу
совсем другого. К полному своему  изумлению  я  вдруг  понял,  что  хочу
написать книгу о сестре. О Верочке. При всем том,  что  книга  эта  (тут
Муся совершенно права) не принесла бы никакого коммерческого успеха. Мне
отчего-то казалось, что это нужно мне самому.  Верочка  -  это  тридцать
пять лет моей жизни, она была младшей сестрой и прожила на свете  именно
столько. Чем больше я общался с Бегемотом  Викторовичем,  тем  больше  и
чаще нам пришлось говорить о Верочке, вспоминать ее и анализировать  мое
к ней отношение.
   В какой-то момент я сказал врачу о своем неожиданном желании.
   - Я могу это понять, -  кожа  на  шее  Бегемота  собралась  в  жирные
складки, как всегда, когда он кивал головой. - Вся жизнь вашей сестры  -
это ведь и почти вся ваша  собственная  жизнь.  Видимо,  настал  период,
когда у вас возникла потребность разобраться со своей  жизнью.  А  может
быть, вам наконец захотелось рассказать о себе. Но не в  форме  мемуаров
или автобиографии, а в форме рассказа о сестре. Может  быть,  вы  просто
устали  от  постоянной  замкнутости  и   одиночества   и   вам   хочется
выкричаться?
   - Ну почему же о себе? -  Я  еще  пытался  протестовать,  хотя  слова
Бегемота больно резанули меня: я вдруг понял, что это  правда.  -  Не  о
себе, а о Верочке, о ее такой трагической и нескладной жизни.
   -  Не  обманывайте  себя,  Андрей  Михайлович,  -  негромко  прогудел
Бегемот. - Мы с вами обсуждаем вашу сестру не первый  день,  и  я  четко
вижу, что она вам не интересна.  Да,  вы  очень  любили  ее,  вы  тяжело
переживали ее уход из жизни, вам всегда было ее безумно  жалко,  но  она
никогда не была вам интересна. Вам интересна ваша собственная реакция на
события в ее жизни,  вам  интересно,  почему  в  этот  момент  жизни  вы
рассердились на нее, а в другой момент - пожалели, а в третий - испытали
еще какие-то эмоции. Вспоминая жизнь Веры  Михайловны,  вы  разбираетесь
сами с собой. Это хорошо, это очень полезно и для духовного роста, и  из
чисто практических соображений в свете стоящих перед нами на сегодняшний
день задач. Но вы не  сможете  написать  книгу  о  ней.  Что  бы  вы  ни
написали, это будет в первую и главную очередь книга  о  вас  самом.  Вы
хотите, чтобы вся страна узнала, чего вы боитесь и за что вините себя?
   Ну уж нет, вот этого-то я совсем не хотел! И молча признал абсолютную
правоту Бегемотика.
   Что ж, книгу о Верочке писать нельзя, а книгу о милиции -  откровенно
неохота. Мне мешал страх. Пока  я  не  пойму,  что  именно  есть  такого
опасного в собранных материалах, я не смогу преодолеть паралич,  который
буквально сковывал мои пальцы, стоило  мне  открыть  крышку  ноутбука  и
прикоснуться к клавиатуре.
   И тем не менее что-то во мне зрело, какой-то текст неуклюже  вертелся
в сознании и пробивал маленьким клювиком  хрупкую  скорлупу  моих  давно
установленных правил: никогда  не  начинай  писать,  если  до  конца  не
понимаешь, что это будет как по жанру, так и по форме, не  говоря  уж  о
содержании.
   И наступил момент, когда скорлупа если не полностью рассыпалась,  то,
по  крайней  мере,  от  нее   отвалился   приличный   кусок,   и   через
образовавшееся  отверстие  пролез  наружу  странный  отрывок   непонятно
чего...

***

   "Земную жизнь пройдя до середины, я очутился в сумрачном лесу..." "До
середины" или "до половины"? Эти строки назойливо лезли  мне  в  голову,
ритмично постукивая в пульсирующий  от  боли  лоб,  и  я  никак  не  мог
вспомнить точно, какое же именно слово стояло  у  Данте.  Чем  дальше  я
углублялся в мрачный сырой лес, тем более важным казалось мне  вспомнить
весь отрывок дословно. Наверное, я просто боялся. Я  так  долго  шел  по
этому темному влажно шуршащему лесу, что немыслимым  казалось  повернуть
назад, ведь наверняка опушка где-то рядом, а значит, рядом люди,  жилье,
автотрасса. И кой же черт занес меня сюда? Сначала,  кажется,  я  просто
задумался и не особо вникал, куда и в каком направлении иду, потом стало
любопытно, потом страшно. И что теперь?
   В этот лес я вошел впервые. Вообще-то я уже без малого две недели жил
в очаровательном кукольно-сказочном поселке на берегу озера,  куда  меня
выслали  из  продымленного  шумного  мегаполиса  залечивать  раны  после
очередной кровавой битвы за мое бесценное здоровье. Для моего жадного до
денег семейства мое здоровье действительно было бесценным, ведь не  будь
его - я превращусь в инвалида, не способного зарабатывать деньги и  всех
их содержать, оплачивая не только насущные их потребности, но и прихоти,
порой чрезмерные. Но я безропотно платил за  все,  ибо  таким  нехитрым,
старым, как мир,  способом  покупал  себе  свободу.  Свободу  от  людей,
которые, не будь моих денег, стали бы требовать от меня внимания, любви,
заботы и прочих душевных затрат. Я же предпочитал отделываться затратами
финансовыми.  И  когда  после   тяжелейшего   приступа   болезни   врачи
категорически потребовали, чтобы я как минимум полгода  пожил  вдали  от
города, в покое и тишине, подышал чистым воздухом  и  как  можно  больше
спал, я не стал особо возражать. В тот момент у меня  не  было  никакого
контракта, я никому не был обязан через  определенный  срок  представить
новую партитуру, и я уехал со  спокойной  душой,  втайне  лелея  надежду
написать, наконец, ту музыку, какую мне хочется, а  не  ту,  которую  от
меня ждут постановщики мюзиклов.
   Дней десять я ограничивался лишь короткими  прогулками  вдоль  берега
озера, чтением газет и  обдумыванием  сюжета,  который  ляжет  в  основу
либретто для моей рок-оперы. А сегодня неведомо каким образом оказался в
этом свинцово-сером лесу, окраина которого  видна  была  из  окна  моего
дома. И брел по нему с тупым упорством отчаявшегося, потерявшего надежду
человека. Когда-нибудь этот лес должен кончиться, он не  может  тянуться
вечно...
   Часа через два меня начало  знобить  от  сырой  прохлады,  еще  через
какое-то время невыносимо разболелась голова. Кажется, снова  подскочило
давление. Ноги постепенно наливались усталостью, и  даже  эта  усталость
казалась мне влажной и оттого еще более тяжелой.  Мне  сорок  пять.  Так
все-таки это половина жизни или середина? И есть ли разница между  этими
понятиями? С точки зрения чистой арифметики, вроде бы  есть,  ведь  если
сорок пять - половина, то мне суждено прожить девяносто лет, что само по
себе неплохо, и даже очень. Если же сорок пять  -  середина,  центр,  от
которого в оба конца расстояние одинаковое, по сорок четыре года,  то  я
умру в восемьдесят девять. На ц