идываясь больным,
писать книгу. Домой я пока не хочу, и в свет выходить побаиваюсь.  Да  и
со Светкой и ее музыкальным гением вопрос не решен, а пока я  не  узнаю,
почему не дал ей денег, лучше считаться больным.  Здесь,  в  клинике,  я
чувствую себя защищенным, а как только сяду в машину и поеду по  Москве,
со мной может случиться все, что угодно. Жить в одиночестве на даче тоже
боязно, по тем же соображениям. А жить  дома...  Да,  кобелем  я  был  -
кобелем и помру. И что бы ни говорила мне Лина о нашей возродившейся  из
пепла нежной близости, я этого не помню и не знаю, в душе  (вернее  -  в
голове) я все тот же,  каким  был  в  июле  девяносто  девятого,  и  мое
отношение к жене замерло именно на той точке. Лина  -  прекрасная  жена,
замечательная мать и отличная хозяйка,  я  ценю  ее,  уважаю,  я  к  ней
привязан и не хочу ее потерять. Но это и все. И после четырех  пламенных
свиданий в клинике, во время которых Лина  поразила  мое  воображение  и
тело сексуальными изысками, я вновь вернулся в свое  прежнее  состояние,
когда  близость  называется  "супружеским  долгом"  и   выполняется   по
обязанности.  Может  быть,  еще  в  апреле  я  безумно  хотел   Лину   и
набрасывался на нее при каждом удобном случае, вполне это допускаю. Но я
не помню апрель, как не помню март, февраль, январь и весь прошлый  год,
я не помню себя прошлогодним, а стало быть - не знаю.  Я  помню  и  знаю
себя таким, каким был два года назад. А два года назад я, при всем своем
добром и уважительном отношении к жене, совершенно не хотел с ней спать,
хотя и делал это примерно раз в полтора-два месяца, чтобы не обижать ее.
К слову сказать, такой режим вполне устраивал и Лину, во всяком  случае,
никакого неудовольствия или сексуального голода она не выказывала.  Если
же я теперь вернусь домой, то конфликт телесных потребностей  неизбежен:
Лина  вновь  обрела  интерес  к  моему  телу,   а   я   этому   интересу
соответствовать не могу.
   Да еще эти мысли, будоражащие мое  воображение...  Мысли  о  женщине,
живущей во Франкфурте. Муся рассказала мне о ней все, что  знала.  Зовут
Вероникой, тридцать два года, волосы темно-русые, глаза серые, фигура  -
точь-в-точь как мне всегда нравилось. Замужем, детей нет. Ее телефон дал
мне тот самый Маслов, Вероника же, в свою очередь, должна была  к  моему
приезду во  Франкфурт  на  книжную  ярмарку  разыскать  адрес  человека,
живущего  в  Кельне  и   обладающего   небезынтересной   информацией   о
злоупотреблениях одного из  заместителей  министра  внутренних  дел.  Мы
встретились, поговорили о делах, потом я пригласил ее пообедать, и в тот
же вечер наши провода заискрили  с  такой  силой,  что  Вероника  пришла
вместе со мной в гостиницу.
   - В какой гостинице мы остановились? - спросил я Мусю.
   - Там же, где всегда. "Штайгенбергер Франкфуртс  Хоф".  Я  представил
себе антикварную мебель в длинных коридорах, покрытые гобеленами  стены,
старинные портреты. Просторный номер с кроватью "кинг-сайз"  и  тяжелыми
шторами, закрывающими огромные окна.
   - Она пробыла у меня до утра? - задал я  очередной  вопрос,  мысленно
готовясь к следующему витку полета  воображения.  Муся  пожала  плечами,
улыбнулась.
   - Ты мне не докладывал. Мы расстались в холле гостиницы, у меня  была
назначена встреча, а ты  с  ней  поднялся  в  свой  номер.  Мы  с  тобой
увиделись только утром, уже после завтрака. Но ты был  очень  доволен  и
даже не пытался это скрыть.
   - А в Кельн я ездил один или с ней? - Снова улыбка и легкое  движение
плечами.
   - Мне ты сказал, что ездил один. Но ведь ты мог и обмануть.
   - Зачем? - недоуменно спросил я. - С какой стати мне тебя обманывать,
если я не скрывал, что приводил ее к себе в номер?
   - Она мне не понравилась, и ты об этом знал. Может быть,  тебе  проще
было  сказать,  что  ездил  один,  чем  признаваться,  что  ты  ездил  с
человеком, который мне не понравился. Ты всегда так поступал, Корин, это
твой обычный стиль.
   - А чем она тебе не понравилась?
   - Ну... - Муся слегка помялась. - Не она сама, нет, она очень славная
девушка. Но тот факт, что ее знает этот твой Маслов, с одной стороны,  и
она знает человека, связанного с  криминалом,  с  другой  стороны,  меня
насторожил. Нельзя быть доверенным лицом, которое много знает и при этом
ни в чем не участвует. Понимаешь? Так просто не  бывает.  Либо  человеку
доверяют, потому что он замазан, либо он просто ничего существенного  не
знает и вся его якобы ценная информация - на самом деле полная туфта. Ты
- мой автор номер один, Корин, я должна тебя оберегать, а твоя  Вероника
показалась мне пороховой  бочкой,  на  которой  ты  сидишь  с  зажженной
сигаретой. Вот и все.
   - Ты говорила мне о своих соображениях тогда, во Франкфурте?
   - Естественно. Я же должна была тебя предостеречь.
   - А я что?
   - Как всегда,  ничего.  У  тебя  уже  горели  глаза,  и  ты  весь,  с
позволения сказать, дымился. Ты меня слушал и принимал  к  сведению  мое
мнение, но не слышал. Ты продолжал с ней встречаться, но насчет  поездки
в Кельн вполне мог и соврать, с тебя станется.
   Вот, стало быть, как! Я  хотел  задать  Мусе  еще  массу  вопросов  о
женщине, в которую влюбился в октябре минувшего  года,  но  после  таких
слов стал испытывать неловкость. Ладно, придет время -  сам  все  узнаю,
либо память вернется, либо встречусь с Вероникой осенью  во  Франкфурте,
куда поеду вместе с Мусей на очередную ярмарку. Может быть,  именно  эта
незнакомка с  серыми  глазами  и  станет  тем  детонатором,  при  помощи
которого взорвется и рухнет стена, намертво отгородившая от  меня  целый
кусок моей жизни. Если мне не помогает знание о  фактах,  то,  возможно,
мою память встряхнут чувства?

***

   К своему дню рождения я пришел с хорошим настроением  и  доработанной
фабулой нового романа. Правда, обилие систематизирование изложенного  и,
судя по наличию фабулы, хорошо обдуманного материала свидетельствовало о
том, что всю весну до момента аварии работал я очень плотно. Зачем же  я
дал матушке обещание начать книгу о Верочке? Ответов могло  быть  только
два, один из них устраивал меня больше,  другой  -  меньше.  Тот  ответ,
который мне нравился, состоял в том, что маман меня  банально  обманула,
воспользовавшись тем, что  я  все  равно  ничего  не  помню  и  на  этом
благодатном фоне мне можно внушить все, что угодно. Я имею в  виду:  что
ЕЙ угодно. А ей, с тех пор, как похоронили Верочку, было  угодно  только
одно, и об этом своем желании она мне неоднократно заявляла то  в  форме
просьбы, то в форме требования, порой переходящего  в  прямой  шантаж  с
угрозами наложить на себя руки или впасть в  тяжелую  нервно-психическую
болезнь. И ничего такого особенного в моей  жизни  не  происходило,  что
заставило бы меня поддаться на ее  уговоры,  я  напрасно  ищу  подводные
камни в своем недавнем прошлом, там все тихо, мирно и спокойно.
   Второй же вариант ответа, если принять его за основу, меня  весьма  и
весьма тревожил. Если  матушка  сказала  правду,  то  почему  при  такой
интенсивной работе над новым романом я пообещал, что немедленно возьмусь
за книгу о Верочке? Ведь я же понимал, что не могу этого сделать,  я  не
умею работать над двумя вещами одновременно. Я что же, передумал  делать
книгу о милиционерах? Решил бросить начатое дело, в которое уже  вложено
немало труда? Возможно. Но для этого нужны были веские основания. Какие?
Я чего-то испугался? Мне угрожали? Требовали,  чтобы  я  не  писал  этот
роман? Такое могло случиться, и я, совершенно точно, никому не сказал бы
об этом, даже Мусе. Не стал бы признаваться, что  я  чего-то  испугался,
струсил. Просто солгал бы, что передумал, что  мне  это  перестало  быть
интересным,  что  не  чувствую  куража,  который  мне  необходим,  чтобы
написать книгу на одном дыхании. Я точно знаю, что любая книга  читается
именно так, как пишется. И на одном дыхании, взахлеб читаются только  те
книги, которые так и создавались.
   Однако мысль о том, что матушка меня  обманула,  казалась  мне  более
правильной,  ведь  я  уже  сказал,  что  материалы  выглядели  как  плод
писательской фантазии и не содержали никаких конкретных разоблачений. Ай
да матушка, ай да Ольга Андреевна!  Не  мытьем  -  так  катаньем  решила
заставить меня сделать то, от чего я все время уворачиваюсь.
   У меня даже на секунду не возник вопрос: а что теперь с этим  делать?
Разумеется, ничего. Не устраивать же разборки с маман, тем более  что  у
меня нет в руках никаких конкретных аргументов, подтверждающих, что  она
лжет. Что бы я ни сказал, она ответит, что  это  было,  но  я  этого  не
помню, а она помнит. И весь  разговор.  Я  не  смогу  доказать  ей  свою
правоту, а ее позицию мне опровергать нечем. Так  что  оставим  все  как
есть, будем любящим и послушным (в меру  разумного,  конечно)  сыном,  и
никаких выяснений отношений. И потом, надо иметь в  виду,  что  остается
пусть крохотная, но все-таки вероятность второго варианта, о котором мне
даже думать не хочется.
   Не хочется - и не буду. Буду лучше думать  о  приятном,  например,  о
том, что к дню рождения пришел еще с одним достижением, касающимся  моей
физической формы. Страшно люблю я это славное маленькое слово "чуть"!  С
каждым днем весы показывают чуть меньше, пульс  во  время  занятий  чуть
ниже, скорость чуть выше,  время  работы  на  каждом  тренажере  -  чуть
больше. А в результате мышцы стали осязаемо крепче,  с  талии  и  живота
слезли нахально пустившие корни два килограмма  рыхлого  отвратительного
жира, а выражение лица стало чуть другим. Сперва  я  на  этот  последний
факт внимания не обратил, точнее - вовсе и  не  заметил  его,  и  только
после сцены в столовой,  когда  я  позволил  себе  наглость  дать  отпор
Чертополоху, я спохватился. Никогда я так не вел себя,  никогда  так  не
разговаривал  с  людьми.  Что  же  это  со  мной  такое?  Не  переставая
удивляться самому себе, я в очередной раз подошел к  зеркалу  в  ванной,
чтобы полюбоваться ставшим  слишком  свободным  поясом  джинсов,  и  вот
тут-то и заметил это "нечто".
   Будучи закоренелым материалистом, взращенным на воинствующем  атеизме
времен развитого  социализма,  я  был  и  остаюсь  убежден  в  том,  что
выражение глаз человека  не  является  отражением  состояния  его  души,
которая через эти самые  глаза  выпускает  наружу  некие  нематериальные
флюиды. Вся эта  поэтическая  чушь  мне  претит.  То,  что  мы  называем
выражением глаз, есть всего лишь  наше  восприятие  верхней  части  лица
человека, на которой  расположены  глазные  яблоки  в  окружении  век  и
морщин, как мимических, так и естественных. Веки,  морщины  и  светотени
образуют некоторый рисунок, который в нашем забитом вложенными с детства
стереотипами  мозгу  ассоциируется  с  понятиями   "добрый",   "хитрый",
"твердый", "веселый" и прочее. Вот и все, и никаких мистических флюидов.
И  что-то  такое  малюсенькое,  совсем  почти  незаметное  произошло  со
светотенями на моем лице. Что  именно  -  не  знаю,  но  после  довольно
жестких слов, произнесенных в адрес Павла Петровича, я понял, что что-то
во мне изменилось. Пока чуть-чуть.  Интересно,  что  будет  дальше?  Мои
изменения на этом закончатся или это лишь начало бурного и  необратимого
процесса?
   Говорят, что человеческие эмбрионы воспринимают  эмоции  вынашивающих
их матерей, и поэтому нежеланные дети,  от  которых  хотели  избавиться,
впоследствии (если им, конечно, удается все-таки родиться) не любят свой
день рождения. Если верить этой теории, то нет никаких сомнений:  я  был
желанным ребенком. Ну не зря же я так люблю свой праздник!
   Первой,  как  и   следовало   ожидать,   меня   поздравила   матушка,
примчавшаяся аж в восемь утра, чтобы поцеловать меня, вручить подарок  и
успеть к себе в клинику, где с десяти часов у  нее  прием.  Сразу  после
завтрака появились Лина и Женька, которого в честь  моего  дня  рождения
все-таки привезли, отпросив в школе с уроков. Сын  порадовал  меня  тем,
что сильно изменился в сторону взрослости (получается, что я два года  с
ним не общался!), но и огорчил своей неожиданной скованностью и будто бы
робостью. Понятное дело, Лина  на  пару  с  матушкой  до  такой  степени
заполоскали парню мозги папиной потерянной  памятью,  что  мальчишка  не
понимает, как  себя  вести,  что  говорить  и  что  делать.  Милый  мой,
доверчивый и послушный Женька, он так  привык  полагаться  на  авторитет
старших, которые внушили ему, что папа болен на всю голову целиком и его
ни в коем случае нельзя волновать! С другой  стороны,  может,  это  и  к
лучшему, пусть думает,  что  я  и  в  самом  деле  тяжело  болен,  иначе
возникнет вопрос, почему я валяюсь здесь, а не живу дома. И  если  Лина,
мама и Муся прекрасно понимают мои аргументы и мой  страх  перед  не  до
конца освоенной  реальностью,  то  двенадцатилетнему  мальчику  подобные
резоны пока еще не доступны.
   Где-то в середине дня позвонил Борька Викулов с поздравлениями, и это
был единственный подобного рода звонок. Так странно! В день  рождения  у
меня обычно телефон  разрывался,  я  едва  успевал  поднимать  и  класть
трубку, а тут... Конечно, никто не  знал  ни  номера  моего  телефона  в
клинике, ни нового номера мобильника, это все понятно, но все-таки  было
непривычно и царапало душу абсолютно безосновательной обидой и  каким-то
детским недоумением. Нет, не так привык я отмечать день своего рождения!
   Муся приехала в восемь вечера, позвонила из машины и попросила  выйти
к воротам.
   - Прости, что так поздно, - лукаво улыбнулась она, когда я подошел  к
ней, - но это не моя вина. Я-то готова была ехать часов в двенадцать, но
тут как начались звонки! Ой, подождите, не уезжайте, мы сейчас  подвезем
подарок для нашего любимого Андрея Михайловича! Жду. Привозят. Только  я
дверь открою, чтобы уходить,  -  снова  звонок:  а  как  бы  мне  Андрея
Михайловича поздравить и подарок ему передать? А вы не  подождете  минут
двадцать, я сейчас вам в  офис  подвезу?  Снова  жду.  И  так  до  конца
рабочего дня. Принимай товар,  Корин,  мне  это  и  в  пять  приемов  не
перетаскать.
   Муся   распахнула   заднюю   дверцу   и   открыла   багажник.   Волна
дурманяще-сладких запахов вырвалась из  салона,  все  сиденье  оказалось
завалено роскошными букетами цветов, на полу громоздились одна на другой
коробки, коробочки и пакеты, а в багажнике стояла внушительных  размеров
коробка с разнообразными бутылками как простых, так и  самых  затейливых
форм. Н-да, приятно, конечно, ничего не скажешь, но  вот  куда  все  это
девать?
   Муся тут же  уловила  растерянность  на  моем  лице  и  включилась  в
организационный процесс.
   - Так, Корин, цветы сложим в ванну,  нальешь  воды,  и  до  утра  они
прекрасно проживут, а завтра раздаришь их врачам и  медсестрам.  Бутылки
рассортируешь, какие понравятся - оставишь себе, хочешь - я увезу  их  в
офис или закину к тебе домой. Остальные раздашь мужской части персонала.
У  вас  же  наверняка  есть  и  мужчины-врачи,  и  слесари  там  всякие,
электрики, сантехники. Конфеты рекомендую оставить здесь, ты их  любишь,
будет с чем чаю попить. Остальные подарки посмотри, а завтра я их увезу,
если они тебе не нужны. Получишь обратно, когда выйдешь из клиники.
   Вот  насчет  сантехника  Муся  правильно  сказала,  я   ведь   обещал
востроглазому Фомичу поделиться спиртным, но если бы не Мусины слова, то
мог бы и не вспомнить. А дедок-то небось ждет.
   От Чертополоха и Мимозы я получил свою порцию поздравлений  и  добрых
пожеланий еще утром и за ужином пригласил их обоих к себе в  комнату  на
вечерний чай с пирожными, которые привезла  Лина.  Условились  собраться
часов в десять, благо за  соблюдением  режима  здесь  никто  не  следил.
Перетащив с Мусиной помощью подарки из машины в корпус,  я  поболтал  со
своим агентом, не спеша прогуливаясь  по  аллеям  парка,  помахал  рукой
вслед отъезжающей машине и направился туда, где вернее всего можно  было
найти Фомича.
   Там он и был, сидел, покуривая, на лавочке,  неподалеку  от  входа  в
трехэтажный  домик,  где   в   крошечных   квартирках   жили   отдельные
представители персонала. Как мне объяснил всеведущий Еж Ежович,  испокон
веку так повелось,  что  здесь  селили  в  основном  тех,  кто  занят  в
техническом обслуживании, ведь мало ли что может случиться,  канализацию
прорвет, или там, к примеру, со  светом  неполадки  какие,  или  кровать
сломается. А ежели ночью - кто будет чинить? Публика же в этом санатории
была не простая, она неудобства дольше трех секунд терпеть не  приучена,
так что техперсонал должен быть на посту круглосуточно, и  куда  удобнее
предоставлять им жилье прямо  рядом  с  местом  работы,  нежели  вводить
графики ночных дежурств, потому  как  за  работу  в  ночную  смену  надо
платить больше, а потребность возникает два - от силы три  раза  в  год.
Глупо же ради трех вызовов электрика платить за триста  шестьдесят  пять
ночных смен. При новых порядках старое правило менять не  стали,  потому
как люди,  готовые  выкладывать  бешеные  бабки  за  санаторно-курортное
лечение, тоже не очень-то хотят и умеют мириться с неудобствами.
   - Я пришел обещание выполнять, - торжественно заявил я. -  Любые  три
бутылки на ваш выбор.
   Фомич  проявил  недюжинную  сдержанность,  хотя  и  не  сумел  скрыть
плотоядного блеска вмиг умаслившихся глаз.
   - Спасибо, что не забыли, - с  достоинством  произнес  он  и  тут  же
принялся  оглядываться  в  поисках   скатерти-самобранки   с   изобилием
алкогольных напитков.
   Скатерти,  однако,  в  пределах  видимости  не  обнаружил  и   как-то
поскучнел. Вероятно, принял мои слова за  неуместную  и  потому  обидную
шутку.
   - Пойдемте ко мне в комнату, сами выберете.
   - Не положено, - Фомич грустно покачал головой. - Если б у вас  бачок
потек - тогда другое дело, а так не положено.
   - Глупости, - решительно ответил я, - никто не узнает. Здесь же никто
ни за кем не следит, все ходят куда хотят и когда хотят.
   - Да? - он хитро прищурился и хмыкнул. - Это вам только так  кажется.
Больным ничего не запрещают - это другое дело. Но все всё видят и знают.
Особенно про персонал.
   - Ладно, пойдемте. В крайнем случае скажем, что у меня  действительно
бачок подтекает.
   Фомич радостно вскочил и потрусил рядом. Он оказался прав, первая  же
медсестра, попавшаяся нам на пути, вперила в моего  спутника  злобный  и
подозрительный взгляд, и мне пришлось, мило улыбаясь, пропеть ей балладу
о печальной участи, постигшей мой горячо любимый унитаз.  Она  милостиво
кивнула, но почему-то некоторое время смотрела нам вслед. Да,  порядочки
тут... Не забалуешь.
   При виде бутылочно-спиртового изобилия, парадным строем выставленного
на столе, у Фомича аж дух перехватило.
   - Три? - нерешительно переспросил он.
   - Как договорились, - подтвердил я.
   - Любые? - решил на всякий случай уточнить сантехник.
   - Любые.
   - А если я чего дорогое выберу?
   - Я же сказал - выбирайте любые.
   Фомич пригорюнился. Он привык выбирать между тремя категориями: очень
плохим, просто плохим и сносным. Когда же пришлось  делать  выбор  между
двумя десятками напитков,  каждый  из  которых  по  определению  не  мог
оказаться плохим, мужичок явно растерялся. Я постарался ему помочь.
   - Вот это коньяки, это - водки и виски, а вот с этого края  вина.  Вы
что предпочитаете?
   Он снова призадумался, потом обреченно махнул рукой.
   - Можно я каждого по одной бутылке возьму?
   - Ну конечно.
   С водками он разобрался быстрее всего,  категорически  проигнорировав
виски, видно, все этикетки были так или иначе ему знакомы.  Да  и  самих
бутылок оказалось немного, все-таки основная масса поздравляющих  знает,
что водка - не мой напиток, я ее не люблю, предпочитаю хороший коньяк. С
винами дело пошло труднее, сперва Фомич мучительно пытался понять, какое
вино он хочет, белое или красное, французское, немецкое или итальянское,
потом