ал  слова  осторожно  и  боязливо,
чтобы не обидеть главврача и не нарваться на суровую отповедь, - я  буду
с вами откровенен, потому что вы врач. Вы знаете, что я потерял  память.
Постарайтесь встать на мое место и вам сразу станет очевидным, что я  не
могу принимать никаких решений, ибо не знаю,  во  что  превратилась  моя
жизнь за последние два года. Скажу вам честно, я даже не знаю, сколько у
меня денег и есть ли они вообще. Я искренне сожалею что мое пребывание в
вашей больнице приносит вам одни проблемы, но я прошу  вас  не  выгонять
меня хотя бы еще несколько дней. Люди, которые могут нам с вами  помочь,
появятся сразу после десятого мая, и  тогда,  я  уверен,  мы  решим  все
вопросы. Но если говорить  совсем  честно,  я  не  могу  быть  полностью
уверен, что такие люди есть. За два года много всякого могло  случиться.
Сегодня я рассчитываю на помощь одних людей, а на самом деле  ее  окажут
совсем другие, и я даже не догадываюсь, кто  это  может  быть.  Если  бы
память вернулась, все было бы намного легче и проще. Я обещаю вам,  что,
если  с  моим  здоровьем  что-то  не  так,  если  ваши  доктора   что-то
просмотрели или упустили, я никогда и никуда не буду жаловаться, я  даже
словом не обмолвлюсь об этом. Я вам твердо это обещаю.
   - Ну хорошо, - она вздохнула, и жест, которым она поправила прическу,
недвусмысленно показал, что на голове у  нее  парик.  Медуза  в  парике.
Классно. Просто классно! Помнится, лет эдак пять назад я написал  пьесу,
ужасно смешную комедию, но никак не  мог  придумать  к  ней  подходящего
названия. Мучился, мучился, так и не придумал, а потом и вовсе  забросил
мысль о публикации  пьесы,  увлекся  созданием  очередного  бестселлера.
Теперь  название  есть,  можно  будет  предложить  издателю.  "Медуза  в
парике". Я на несколько мгновений даже отвлекся от того,  что  талдычила
мне толстуха-главврач, и с некоторым усилием вновь включился в разговор.
- Допустим, вы меня убедили. Но что делать с  людьми,  которые  осаждают
больницу? Они действительно мешают работать. Кроме того, среди них  есть
не только местные журналисты, из Талдома, но  и  московские.  Они  хотят
написать о вас, но, поскольку никакой информации о знаменитом Корине они
получить не могут, а  оправдать  свое  пребывание  здесь  им  нужно,  вы
понимаете, о чем они будут писать?
   - О чем?
   - О том, что писатель Корин лежит в талдомской больнице, в которой...
и далее везде. Понимаете? Мы бедны, да, об этом знают все местные жители
и мирятся с тем, что в палатах по шестнадцать человек, что  туалет  один
на этаж и что  не  хватает  санитарок,  чтобы  поддерживать  все  это  в
чистоте, и нет сантехников и  электриков,  чтобы  все  работало,  и  нет
краски, чтобы все выглядело, не говоря уже о хотя бы пластиковых панелях
на стены. Ну, а уж о том, что нет лекарств и оборудования, вообще  никто
не заикается. Но я не хочу, чтобы во всех газетах поливали  грязью  нашу
больницу просто потому, что надо что-то написать о вас.  И  что  с  этим
делать?
   Действительно, что с этим делать? Я не знал. Но позицию  главврача  в
этом пункте понимал и полностью разделял.
   - У вас есть предложения? - аккуратно поинтересовался я.
   - Я предложила бы вам впустить в палату журналистов и дать  интервью.
Ответить на все их вопросы, дать им пищу для писанины, и  пусть  уезжают
отсюда.
   Ага, конечно. Впустить их сюда, рассказать,  что  я  потерял  память,
оповестить об этом всю общественность. А  если  скрыть  амнезию?  Светка
сказала, что о потере памяти и так все знают, но ведь можно заявить, что
память восстановилась и теперь все в порядке.  Соблазнительно,  конечно,
но вряд ли выполнимо, ведь я ни на один вопрос толком ответить не смогу.
Господи, какая же огромная дырища - один год, девять  месяцев  и  десять
дней! Все в нее  проваливается,  буквально  все,  любая  попытка  что-то
понять, принять элементарное решение, ответить на простейший  вопрос.  А
может быть, я зря паникую? В конце концов, что страшного случится,  если
все узнают, что я потерял память? Амнезия - не сифилис  и  не  СПИД,  не
наркомания  и  не  некрофилия,  почему  я  должен  ее  стесняться?   Это
несчастный случай, следствие травмы и  шока.  Может,  я  излишне  горожу
огород?
   Нет, не хочу я афишировать проблемы с памятью. Я вдруг понял  почему.
Я боюсь оказаться смешным. Боюсь выглядеть нелепым. Ведь я действительно
не знаю, во  что  превратилась  моя  жизнь  за  эти  два  года.  И  буду
разговаривать с журналистами как Корин девяносто девятого года  издания.
А каков он, Корин две тысячи первого года выпуска? Ведь я даже не  знаю,
как пресса приняла "Время дизайна" и  этот...  как  его...  "Треугольный
метр", из которого я не помню ни единого слова, ни одной  мысли.  Может,
меня на протяжении двух лет громили в пух и прах и смешивали  с  грязью,
может быть, я огрызался, или, наоборот, отмалчивался, или снисходительно
комментировал происходящее. В любом  случае  я  не  могу  встречаться  с
журналистами до тех пор, пока не узнаю,  какой  выбрать  тон,  чтобы  не
выглядеть совершенно по-идиотски.
   - К сожалению, я не могу дать интервью, - грустно признался я. -  Это
совершенно  невозможно.  Может  быть,  вы   сможете   покривить   душой,
поговорить с ними и что-нибудь придумать?
   - Что, например?
   - Ну, что состояние у меня  очень  тяжелое,  пускать  ко  мне  никого
нельзя, но память полностью восстановилась, как и прогнозировал  лечащий
врач.  Добавьте  какие-нибудь  подробности  о  том,  как  я  общаюсь   с
персоналом, какой я душка, как меня обожают медсестры, как мужественно я
держусь и как мне здесь  нравится.  Так  сильно  нравится,  что  я  даже
перебираться в другую больницу не хочу.
   - А вы потом не станете это  опровергать  и  говорить,  что  это  все
вранье? - она глянула подозрительно, но, вместе с тем, напряженные мышцы
лица заметно расслабились. Видно,  такой  вариант  ей  показался  вполне
симпатичным. У моей суровой медузищи явно наличествует чувство юмора, во
всяком случае, рыхлая желеобразная поверхность ее вдруг стала полосатой,
а по краям - в прелестный провинциальный горошек. Развеселилась, видать.
   - Обещаю, - твердо сказал я.  -  Если  хотите,  могу  заявить  это  в
присутствии всего персонала и подтвердить в письменном виде.
   - Надеюсь, это не понадобится, - скупо улыбнулась главврач  и  унесла
мою славную медузочку, к которой я уже почти привык.
   Определенно, сложившаяся в детстве привычка видеть  и  слышать  людей
при помощи образов из мира флоры и фауны сильно  помогает  в  жизни.  Во
всяком случае, мне.

ГЛАВА 2

   - Какой кошмар! Я немедленно переведу  тебя  в  другое  место,  более
пристойное.
   - Мне и здесь отлично, - я пытался сопротивляться,  но  понимал,  что
все мои жалкие потуги не имеют смысла. Спорить с матушкой я не  мог.  Не
умел, что ли? Или смелости не хватало? Всю жизнь это было одной из  моих
проблем.
   Она появилась внезапно, ворвалась  в  палату  с  лицом,  одновременно
выражающим скорбь и праведное негодование. Опытным  взглядом  и  умелыми
руками хирурга с многолетним  стажем  она,  бросившись  ко  мне,  быстро
провела первичный осмотр и успокоилась только тогда, когда не обнаружила
на моем теле ни рваных ран, ни переломов. Только синяки и ушибы, на вид,
правда, весьма  устрашающие,  но  совершенно  не  опасные  для  жизни  и
здоровья.  Матушка  у  меня,  между  прочим,  действительно  хирург,  и,
говорят,  хороший,  хотя  мне  на  собственной   шкуре   испытывать   ее
мастерство, к счастью, не приходилось.
   - Почему ты мне не сообщил? - гневно вопрошала она. - Почему  о  том,
что случилось с моим сыном, я должна  узнавать  из  газет?  Верочка  так
никогда не поступила бы. Кто у тебя есть на этом свете ближе матери?
   Ну вот, так я и знал. По крайней мере ясно одно: за  без  малого  два
года матушка не утратила привычку сравнивать меня  с  покойной  дочерью,
моей сестрой. Я безумно любил Веру, отчаянно страдал, когда она  умерла,
я согласен с тем, что она была лучше меня, добрее, тоньше. Да,  все  это
так, но нельзя же теперь до скончания моей собственной жизни выслушивать
упреки в том, что я не такой, как она?
   - Мама, ты ведь уехала в Самару. Как я мог тебя найти?
   - Не выкручивайся! Я оставила тебе все телефоны,  ты,  между  прочим,
сам на этом настаивал. Ты хотел иметь возможность разговаривать с  сыном
каждый день. Ты же считаешь, что без общения с тобой Женечка пропадет.
   Надо же, она оставила мне все телефоны своих приятельниц,  у  которых
собиралась гостить. А я и не помню!
   - Не помню, - произнес я вслух. - Я все забыл.
   - Не выдумывай! - Безапелляционности моей матушки можно  было  только
позавидовать. - О том, что я уехала в Самару, ты ведь прекрасно помнишь.
Ты всегда умеешь помнить только о том, что тебя устраивает, а о том, что
нарушает твои планы, ты с  удовольствием  забываешь.  Верочка  такой  не
была.
   - О том, что ты в Самаре, я узнал от врача, который  звонил  тебе  на
работу. Слава богу, дежурная медсестра в отделении  оказалась  в  курсе,
куда ты уехала. А ты-то как узнала про меня?
   - Я же сказала: из газет. Почти во всех было краткое сообщение о том,
что ты попал  в  аварию  и  лежишь  в  больнице  в  Талдоме.  Я  тут  же
примчалась.
   - А Женька? Он тоже вернулся с тобой?
   - Естественно. Я не стала брать его с собой сюда, ведь неизвестно,  в
каком состоянии я бы тебя застала, незачем ребенка травмировать.
   Это правильно, травмировать двенадцатилетнего пацана вовсе ни к чему.
Редкий случай, когда я был полностью согласен с мамой. Но все-таки...  Я
помню сына десятилетним. А теперь ему уже  двенадцать.  Каким  он  стал?
Сильно ли вырос? Повзрослел ли? Что ему теперь интересно, чем занимается
на досуге, как учится в школе?
   - Мама, у тебя нет случайно Женькиной фотографии с собой?
   Взгляд ее потеплел, даже морщины разгладились.
   - Соскучился? - понимающе спросила она. - Конечно, есть.
   Она полезла в сумку, достала записную  книжку,  а  оттуда  -  снимок,
девять на двенадцать. На фотографии  крепкий  широкоплечий  мальчишка  с
копной  пшеничных  слегка  вьющихся   волос,   одетый   в   ярко-красный
горнолыжный комбинезон, стоял на склоне горы с лыжными палками в  руках.
В горле встал ком, и я непроизвольно пробормотал вслух то, что думал:
   - Какой же он стал красивый! И совсем большой! Где это он? Он  теперь
катается на горных лыжах?
   - Да что ты, Андрюша! Это же Лина возила его в Швейцарию в январе, на
каникулах. Побойся бога, у  вас  дома  стоит  в  рамке  точно  такая  же
фотография, а ты как будто в первый раз ее видишь...
   Она осеклась и внимательно посмотрела на  меня,  буравя  недоверчивым
взглядом.
   - Как будто в первый раз, - эхом откликнулся я. Только тут до матушки
наконец начало доходить то, что ей сказал доктор Василий Григорьевич. Он
обязательно  должен  был  ей  об  этом  сказать,  ведь   она   наверняка
разговаривала с ним, прежде чем  явиться  в  палату,  в  этом,  зная  ее
характер, можно было даже не сомневаться. Что ж, гены, как говорится,  в
форточку  не  выкинешь,  если  мама  упрекала  меня  в  том,  что  я   с
удовольствием забываю о том, о чем не хочу помнить, то она с не  меньшим
удовольствием не слышит то, чего  не  хочет  слышать.  Наследственность,
однако! А может, результат воспитания? Какой  пример  видел  с  детства,
такому и подражаю.
   - Сыночек... - ее голос так явственно задрожал,  что  мне  захотелось
тут же броситься к ней, обнять,  прижать  к  себе,  утешить.  -  Так  ты
действительно ничего не помнишь?
   - Ничего, - подтвердил я, стараясь казаться спокойным и даже веселым,
дабы не нагнетать трагизм и не расстраивать ее. -  За  последний  год  и
девять месяцев - ничегошеньки. С восемнадцатого июля девяносто  девятого
до двадцать седьмого апреля нынешнего года.
   Мама наконец перестала изображать фонтан,  из  которого  вместо  воды
брызжет чистая энергия пополам с критичностью, села  на  стул,  оперлась
подбородком на руки, сложенные на высокой спинке моей кровати.
   - Это ужасно. Ты получил серьезную  травму  черепа,  тебе  необходимо
квалифицированное лечение. Я немедленно займусь твоим переводом в лучшую
клинику Москвы. Лина знает?
   - Наверное, нет. Если только из газет, как и ты.
   - А кто вообще знает о том, что ты в больнице?
   - Светка. Она приезжала ко мне.
   - Ну, от Светки проку никакого, что она может организовать толкового?
Она еще совсем ребенок. Ты Борису сообщил?
   - Нет. У меня нет его новых телефонов, я помню только старые.
   - Неудивительно, что ты до  сих  пор  прозябаешь  в  этой  дыре!  Вот
случилось несчастье - и о тебе  совершенно  некому  позаботиться,  кроме
матери. Борис, между прочим, тоже наверняка  читает  газеты,  однако  не
примчался к тебе на помощь. Ты наивно полагаешь, что тебя все  любят,  а
на деле выходит, что люблю тебя только я одна!
   И это тоже было одной из  старых  привычных  песен.  Слушая  маму,  я
постепенно успокаивался. Лина возила Женьку в Швейцарию, и  у  нас  дома
висит фотография. У НАС ДОМА. Значит, у нас с  Линой  по-прежнему  общий
дом, она не ушла от меня, я не бросил ее. Уже хорошо. Мама разговаривает
со  мной,  как  прежде,  стало  быть,  в  наших  отношениях  ничего   не
изменилось.  Моя  мама  -  человек,  щедро  наделенный   пессимизмом   и
обогащенный знаниями о московских больницах, стало быть, она  собирается
меня устраивайте в платную клинику, а коль так  -  мои  финансовые  дела
вовсе не плохи, раз она полагает, что я смогу за это заплатить.  О  том,
что у меня происходит с деньгами, матушка всегда  бывала  приблизительно
осведомлена. Похоже, два года - это не  такой  уж  большой  срок,  чтобы
жизнь могла перевернуться как-то кардинально. Может, я зря боюсь?

***

   Через два дня я обустраивался на  новом  месте.  Просторная  комната,
больше  похожая  на  гостиничный  номер,   с   телефоном,   телевизором,
холодильником,  собственным  санузлом  и  даже  с  балконом.  Два  окна,
выходящие на красивый ухоженный парк, Утопающий в  нежно-зеленом  мареве
юной листвы. Безупречно вежливый персонал. Отменная кормежка. Ну и все к
этому прилагающееся в виде фитнес-центра,  бассейна,  сауны,  теннисного
корта, массажистов, водолечебницы и чего-то еще, что  я  не  запомнил  с
первого раза, когда на меня обрушили поток новой информации.  Находилось
все это благолепие в ближнем Подмосковье и имело, насколько я понял, два
отдельных сектора:  один  -  для  очень,  ну  просто  очень  заслуженных
ветеранов,  которых  государство  обеспечивало  высококачественным,   но
бесплатным медицинским обслуживанием,  другой  -  для  всех,  кто  может
платить.
   После общения с матушкой я слегка приободрился  и  решил  разработать
собственную программу выхода из кризиса. Цель программы - заставить мозг
вспомнить исчезнувшие невесть куда год и девять месяцев. Пути достижения
цели  -  объективный  и  субъективный.  Объективный  путь  -  это   сбор
информации о том, что реально происходило за минувшие  два  года,  иными
словами - чтение газет и журналов за весь "темный" период.  Субъективный
- тщательное, вдумчивое прочтение двух своих  книг,  той,  которую  я  к
моменту поворота с Садового кольца написал только наполовину, и  второй,
про риэлтеров. Я был уверен, что,  поймав  ту  эмоциональную  волну,  на
которой писались книги, проникнув в мысли, которые заложены в тексте,  я
восстановлю свое состояние и себя самого на тот забытый период.
   План был, вероятно, хорош, но проверить его  эффективность  оказалось
не так легко. Читать я не мог. То есть мог, конечно, но  только  крупный
шрифт, при хорошем освещении и недолго.  Об  этом  меня  предупреждал  и
талдомский доктор Василий Григорьевич, дескать, от чтения  будет  первое
время болеть голова, но я не поверил. Как это так  -  от  чтения  голова
будет болеть? Я с детства был книжным мальчиком,  для  меня  страницы  с
буквами,  складывающимися  в  волшебные  слова,  из  которых  сплетается
чудесная,  увлекательная,  неповторимая  история,  -  это  святое,   это
источник восторга и слез, это ни с чем  не  сравнимое  чувство,  которое
появляется, когда вдруг начинает казаться, что ты проник в тайный  смысл
текста, в душу автора, что ты видишь, слышишь  и  осязаешь  его  скрытую
боль, его личные сомнения и  его  собственные  открытия.  Чтение  -  это
счастье а разве от счастья может болеть голова?
   Выяснилось, что может, и еще как! По моей  просьбе  матушка  привезла
две мои последние книги, а также ворох газет  и  журналов,  собранных  с
миру по нитке в ее квартире и у знакомых.  Ворох  был  внушительным,  но
одолеть мне удалось всего две газеты и один  журнал  за  четыре  дня.  Я
выяснил,  что  у  нас  уже  больше  года   новый   президент   и   новое
правительство, узнал кое-что из деловой и  светской  хроники,  убедился,
что курс доллара по-прежнему растет, но ни к каким существенным  выводам
меня это не подвинуло. Я понимал, что две газеты и  один  журнал  -  это
ничтожно мало, но ускорить темп  информационного  насыщения  собственной
продырявленной памяти не мог.
   Попробовал  переключиться  на  свои  книги,  все-таки  в  них   шрифт
покрупнее, но дело двигалось  ужасающе  медленно.  Начал  я  с  "Времени
дизайна" и, как порядочный читатель, читал с самого начала. Время шло, а
я так и не добрался до того места, на котором остановился перед тем, как
собрался осесть на даче...
   Новый доктор  Эмма  Викторовна  отнеслась  ко  мне  с  полным,  можно
сказать, пониманием. Правда, я так и не смог  определить,  было  ли  это
понимание  следствием  ее  высокого  профессионализма   и   уважения   к
страданиям больного или же проистекало из высокой платы за пребывание  в
клинике. Она честно заявила, что лечить меня в стационаре  бессмысленно,
так  как  проведенное  на  самой   лучшей   диагностической   аппаратуре
обследование показало, что полученная мною травма не является тяжелой  и
я вполне могу находиться дома. Более того, мне совсем не обязательно все
время лежать, я уже могу вставать, ходить и гулять по парку, если голова
не кружится. Голова не кружилась, но гулять мне не хотелось. Мне даже из
палаты выходить не хотелось. Мне было страшно. Я считал сначала  дни,  а
потом уже и часы, оставшиеся до появления Муси  Беловцевой.  Только  она
скажет мне, остался ли  я  по-прежнему  знаменитым  Андреем  Кориным.  И
только она знает точно, в каком состоянии мои  финансовые  дела.  Только
она скажет мне правду.

***

   - Ты принял правильное решение. Тебе не нужно себя  насиловать,  если
ты чувствуешь неуверенность. И твоя мама совершенно права.
   Мама-то права, только по-своему. Она беспокоится о  моем  здоровье  и
считает, что мне нужно находиться  под  присмотром  врачей.  Я  о  своем
здоровье не пекусь, пребываю в уверенности, что на мне пахать можно,  но
выходить из клиники не хочу до тех пор, пока не перестану бояться.  Мама
этого не понимает, а вот Муся поняла сразу. Как хорошо, что она  наконец
приехала!  Пухленькая,  кругленькая,   она   напоминала   мне   пушистую
персидскую кошку, которая была у нас, когда я еще учился  в  школе.  Эта
голубоглазая абсолютно независимая  особа  могла  часами  лежать  то  на
брюшке, то на боку, то на спине, вытянувшись эдакой шерстяной  колбаской
и растопырив  в  разные  стороны  лапки  в  серо-голубых  "чулочках",  и
производила впечатление жутко ленивой. Однако каждый день, но  отчего-то
в разные часы, у нее наступало время "икс", когда она в течение примерно
пятнадцати минут носилась по квартире как сумасшедшая,  играя  с  каждой
ерундовинкой, попадавшейся ей на пути, будь то конфетный фантик, упавший
со стола карандаш или закатившаяся в угол монетка. Сбросив  накопившуюся
энергию, кошка снова замирала и делала вид, что  спит,  спала  всегда  и
будет это делать всю оставшуюся жизнь.
   Муся Беловцева была на нее очень похожа.  Она  умела  подолгу  сидеть
неподвижн