рязью  и  осколками.
Корабль  вздрагивал  от взрывов,  стонал  и скрипел.  И мы невольно  думали:
только бы не сдетонировали торпедные взрыватели!
     Стволы наших  пушек раскалились. Снарядов уже осталось мало.  Надо было
подготовить новые и подать из погреба наверх.
     Мне  приказали оставить  кормовой пулемет и создать живой  конвейер  от
погреба до носовой палубы для передачи снарядов.
     Я заглянул в  кают - компанию. Там сидели с носилками восемь музыкантов
в  белых  халатах. По боевому  расписанию  они превратились  в санитаров.  В
закрытом  помещении,  когда  ничего  не  делаешь,  страшней,   чем  наверху:
вслушиваешься в шум боя и ждешь гибели. В эту минуту послышался вой падающих
бомб. Он  нарастал, заглушал грохот боя. Музыканты  втянули головы в плечи и
невольно закрыли глаза...
     Взрывы встряхнули корабль. Висевший на переборке репродуктор сорвался с
крюка и упал на голову кларнетисту.  Тот  повалился на палубу и, не открывая
глаз, завопил:
     - Убит... я убит!
     Перепуганный кларнетист  был  столь комичен, что, несмотря на драматизм
нашего положения, вызвал дружный смех. Нервам полезна разрядка.
     Я растолковал музыкантам, что  нужно делать, и мы создали живую цепь от
погреба до носовой палубы.
     Вскоре  послышался  отбой воздушной тревоги.  Когда я,  мокрый от пота,
вышел  наверх, то увидел на  берегу два  больших костра. Это догорали сбитые
нашими комендорами "юнкерсы".
     Прилетят ли сегодня еще раз?
     Мы наспех поужинали и принялись набивать пулеметные ленты, подготовлять
снаряды  в  ожидании  нового налета.  Настроение у  всех  возбужденное: люди
больше обычного разговаривают, много курят, беспричинно смеются.
     Многие понимают, что "Полярная  звезда" спаслась чудом. Следующий налет
может стать последним.
     17 августа, 21 час. К "Полярной звезде" подошел катер.  На нем командир
дивизиона  подводных лодок -  круглолицый  капитан  третьего ранга  Владимир
Алексеевич Егоров, воевавший  добровольцем в  Испании. Он обеспокоен налетом
авиации. По тревоге его "щуки" успели  погрузиться под воду. Но беспорядочно
сброшенные  гитлеровскими  летчиками  бомбы  чуть  не погубили одну из  них.
Близким взрывом "щуку" так подбросило, что она едва не опрокинулась.
     - Нужно  ждать худшего, - сказал комдив.  - Не сегодня,  так завтра они
здесь  разбомбят все, что увидят. Надо связаться  со штабом и покинуть бухту
ночью. Утром будет поздно.
     Радисты базы немедленно  связались  со штабом  флота, но  определенного
ответа не получили. Видимо, на месте не было того, кто мог распоряжаться.
     - Я слетаю туда на мотоцикле, - решил Егоров.
     Решительный комдив, погрузив мотоцикл на катер, переправил его на берег
и укатил по приморскому шоссе. Мы остались ждать.
     18 августа, 9 часов. "Добро" получено. Приказано быть  готовым к отходу
в 24 часа. За нами придут тральщики.
     Молодец Егоров, быстро добился нужного приказа!

     В полночь тральщики не пришли. В Лужскую губу примчался морской охотник
и предупредил, что к отходу нужно быть готовыми в 2 часа.
     Когда подошли  тральщики, выяснилось, что нам без лоцмана  не выйти  из
Лужской губы, так как она  закрыта противолодочными сетями. А  когда  и  где
будешь  искать лоцмана?  Пришлось выходить без  него. Не зная  прохода,  мы,
конечно, днищем зацепили сеть и потащили ее за собой.
     Пока освобождались  от стеклянных шаров сети, начало светать. В путь за
тральщиками  "Полярная  звезда"  двинулась только в шестом  часу. Но на этом
наши злоключения не кончились. Минут через двадцать  на  быстроходном катере
нас нагнал вернувшийся из Кронштадта Егоров. Он был рассержен.
     - Что  же вы  не  дождались  меня?  Думаете, для  вас  одних  хлопотал?
Поворачивайте! - потребовал он. - Без тральщиков подводные лодки не  поведу.
Тут могут быть мины.
     И  всем   кораблям   пришлось  поворачивать   назад.  Настроение   было
препаршивое. Казалось, что мы уже  вырвались из смертельно  опасной бухты, и
вот  вновь надо возвращаться к  Усть-Луге. Уже  рассвело, сейчас над Лужской
губой появятся бомбардировщики. Они увидят нас и, конечно, не отвяжутся...
     Стоя  на  своих  постах,  мы  с  волнением  всматривались  в  розоватое
безоблачное небо. Нервы были напряжены до предела.
     Самолет появился  не с той стороны,  с  которой мы  ждали. Его заметили
зенитчики  тральщика и сразу же  открыли  заградительный огонь. Гитлеровский
разведчик сделал круг на  недосягаемом для снарядов расстоянии  и скрылся за
черневшей на берегу кромкой леса.
     Он, конечно, приведет за собой бомбардировщиков.
     Но  вот  показались  черные рубки  трех подводных  лодок.  Под  охраной
катеров они двигались навстречу.
     "Полярная звезда"  и тральщики вновь развернулись  на  сто  восемьдесят
градусов.  Наконец  все корабли каравана,  построясь в походный ордер, легли
курсом на Ленинград. Если бы не бестолковщина, мы бы ушли
     из Лужской губы в темное время. Теперь же нам достанется в пути...
     Когда я  делал  в кают -  компании  эту запись, раздался грохот носовых
пушек и  звонки громкого  боя. Захлопнув тетрадь, я бегом кинулся к трапу...
Послышался свист падающих бомб.
     От нескольких взрывов корабль закачался, дрожа мелкой дрожью.
     "Не попали, мимо", - отметил я про себя.
     Оказывается,  самолет ринулся на нас  из  -  под  солнца. Его  не сразу
заметили.  Но  огонь  открыли своевременно. Он  не сумел  прицельно сбросить
бомбы.
     Больше я  не спущусь в кают  -  компанию.  В конце концов, можно делать
записки и здесь - у кормового пулемета.
     Сейчас мы проходим Копорскую губу и не видим погони.
     18 августа, 17 часов. Благополучно прошли Шепелевский маяк, оставив его
справа.
     У Толбухинского маяка, который виднелся слева, все наблюдатели радостно
вздохнули: "Живем!  Теперь никто не решится нагнать нас".  Здесь гитлеровцев
встретят наши истребители и зенитные снаряды фортов.
     Пройдя  Кронштадт, мы узнали, что  утром был большой налет  авиации  на
Усть-Лугу. Более  сорока самолетов сбрасывали  бомбы  и обстреливали дома  и
причалы.   Пикирующие   бомбардировщики   утопили  землечерпалку,   плавучую
мастерскую, водолазный бот и несколько баркасов - в  общем, все, что было на
воде.
     Нам повезло. Мы ушли своевременно.
     За  двое суток  непрестанных тревог  многие люди так  похудели, обросли
бородами и потемнели, что стали неузнаваемы.
     Сейчас  мы  стоим  в "ковше"  невдалеке  от  Морского канала,  вместе с
недостроенными   коробками  кораблей  и   минзагом.  В  городе   уже  дважды
объявлялась воздушная  тревога, но нас  она  мало  волнует. Тут, на  окраине
Ленинграда, сверху нас не сразу разыщешь.
        "ЛЕНИНГРАДСКИЕ ВСТРЕЧИ"
     19 августа. "Матка" подводных лодок "Полярная звезда" стоит  у парапета
в Неве. Над нами, словно туши голубовато - серых слонов, висят аэростаты. Их
много, целое стадо. Аэростаты  должны  помешать пикирующим  бомбардировщикам
снижаться над целью.
     Воздушные тревоги объявляются по радио довольно часто, но ни одна бомба
еще не упала  на  улицы города.  В небе по утрам  появляются  едва приметные
одинокие  разведчики.  Они  летят на большой  высоте,  поблескивая на солнце
серебристыми плоскостями. Зенитки поднимают бессмысленную пальбу. Видно, как
снаряды взрываются, не долетев до цели. Создается  впечатление, что кто - то
швыряет в самолеты снежками.
     Не прошло  и двух месяцев войны, а в нашей жизни  многое  переменилось.
Гитлеровцы уже захватили Латвию, Литву, окружили столицу Эстонии, подходят к
Ленинграду. Балтийскому флоту больше отступать некуда.
     Ко мне в каюту зашел комиссар дивизиона "малюток" и, смутясь, сказал:
     - Слушай, будь друг, тут  - у  нас трудное дело... нужно известить жену
погибшего штурмана. Пока мы здесь, пусть хлопочет пенсию, поможем.
     - Н - да - а, невеселое поручение! Она хоть что-нибудь знает?
     -  В том  - то и дело  - ничего!  Думает,  подводная лодка в автономном
плавании, поэтому  от мужа письма не идут. Пойдем вместе, а? Помоги. Ты ведь
писатель, знаешь, что в таких случаях говорят.
     - Почему решил, что я знаю? Наоборот - абсолютно непригоден.
     - Все - таки тонкости души по твоей специальности.... Скорей уловишь, в
каком она состоянии. А  я ведь и жениться не успел. Какая - то робость перед
женщинами, И смерть слез боюсь.
     Честно говоря, и меня женские слезы всегда обескураживали, никогда я не
знал, какие слова нужно говорить в таких случаях, но комиссар так упрашивал,
что пришлось дать согласие.

     Положив  в небольшой  брезентовый  чемодан  несколько  банок фруктового
экстракта  и  сгущенного  молока, головку сыра,  немного печенья и шоколаду,
которые  остались  от  походных пайков, мы в трамвае поехали в другой  конец
города.
     Улицы всюду были людными, словно не  убавилось, а прибавилось населения
в городе.  Почти  у каждого ленинградца, будь то мужчина или  женщина, сбоку
висела на лямке сумка противогаза.
     День выдался теплый и солнечный. В садиках было полно играющих детишек.
     -  Почему  их не вывезли?  -  недоумевал  я.  -  Нельзя  таких  малышей
оставлять в городе. Натерпятся они страха.
     - А что сделаешь? Мамаши противятся, - ответил комиссар. - "Одних ребят
не  отпустим",   -  говорят,   а   сами  не  хотят  эвакуироваться.  Надоело
уговаривать.
     Прежде  чем пойти в дом к жене  штурмана,  мы решили сперва заглянуть в
садик. И правильно сделали. Комиссар издали узнал молодую мамашу.
     - Здесь она, - сказал он. - Вон  за девочкой бежит... белая кофточка на
ней.
     Я увидел худенькую блондинку  с растрепанными волосами. На вид ей  было
не более двадцати двух лет. Топоча белыми теннисными туфлями, она гналась по
дорожке  за  крошечной  девочкой  в  короткой  юбчонке,  а  та,  восторженно
взвизгивая, убегала от нее...
     Но вот раскрасневшаяся мамаша  настигла  малышку,  подхватила на руки и
закружилась... Они обе весело смеялись.
     И тут я понял, как трудно будет сказать им горькую правду. Прямо так не
подойдешь, не огорошишь недоброй вестью.
     - Смотри, сколько народу вокруг, - в тревоге сказал комиссар. - Надо бы
увести домой. Если заплачет, толпа соберется, а это ни к чему.
     -  Ты  подойди  и скажи, что  надо  аттестат  заполнить, понадобятся ее
документы, - посоветовал я. - На улице-де неудобно.
     -  Хорошо. Бери  чемодан,  я поговорю с  ней.  Мы  прошли  в  садик, он
впереди, а я на некотором расстоянии от него.

     Поздоровавшись с женой штурмана, комиссар как бы между прочим сказал:
     - А у меня  к вам небольшое дело. Надо переписать денежный аттестат. Он
у вас с собой?
     - Нет, - растерялась женщина, - я  документов не ношу. Придется сбегать
домой. На кого бы девочку оставить?
     И она глазами стала искать знакомых.
     -  Возьмите девочку  с  собой,  -  посоветовал  комиссар.  -  Мы тут ей
гостинцев принесли...
     Он повернулся  ко  мне, собираясь  нас познакомить.  Но жена  штурмана,
взглянув на меня, вдруг все поняла. Она не закричала, нет, а  лишь сдавленно
сказала: "Ой, что - то с Борей случилось!" - и опустилась на бровку дорожки.
     От недоброго  предчувствия у нее отнялись ноги. Они  ей не подчинялись.
Она с трудом поднялась только с нашей помощью.
     Взяв под руки, мы повели ее домой. Девочка уцепилась за руку комиссара,
жалостливо смотрела на мать и спрашивала:
     - Ты ножку ушибла, да? Тебе больно?...
     А та, в несколько минут постарев, шла стиснув зубы.
     Только  дома, узнав подробности о гибели мужа, она дала волю  слезам. А
мы  стояли истуканами, не  зная, как  быть, какие слова говорить в утешение.
Хорошо,  что  в  квартире  оказалась соседка.  Сердобольная женщина принесла
валерьянки и накапала в стакан с  водой. Жена штурмана выпила ее судорожными
глотками. Мы слышали, как стучали ее зубы о стекло стакана.
     Валерьянка, конечно,  не успокоила.  Соседка движением головы  указала,
чтобы мы удалились. Минуты через две она вышла в коридор и шепнула:
     - Пусть выплачется. А вы идите. Я присмотрю за девочкой.
     Комиссар объяснил ей,  какие справки нужно добыть для получения пенсии,
и, отдав принесенные продукты, пообещал зайти на следующий день.
     На улице он с укором взглянул на меня и сказал:
     - Эх, писатель, совсем ты не годишься для этих дел!
     20 августа. В Ленинграде строгое затемнение. На  улицах больше не горят
фонари. Окна домов не отражаются в каналах золотистыми  бликами: они наглухо
задрапированы шторами из плотной бумаги.
     Трамваи, в  которых  светятся  синие лампочки,  ползут по  улицам,  как
видения  подводного   царства.   Пассажиры  с   синими   лицами   похожи  на
утопленников.
     Автомобили имеют  только  два рыбьих  глаза, тускло  освещающих асфальт
перед колесами.
     В  облачные  вечера город погружается  в непроницаемую  мглу. В  первые
минуты, когда  глаза  еще не привыкли ко тьме, идешь как слепой с вытянутыми
вперед  руками.  Чтобы   пешеходы  не  сталкивались,  выпущены   специальные
обработанные фосфором значки, которые едва приметно мерцают.
     Во  время  воздушных   тревог   даже  курить   на  улице  воспрещается.
Обязательно окликнет дежурный.
     В городе введен комендантский час. Если хочешь куда-нибудь  пойти после
двенадцати, нужно знать пароль.
     По  ночам улицы пусты. Только  у  ворот  домов, под  синими лампочками,
сидят дежурные, обычно женщины или подростки. Они следят, чтобы из окон даже
в щелочки не проникал свет.
     По вечерам на  набережной  Невы полно женщин. Они приходят поглядеть на
корабли и моряков.
     У парапетов виднеются во  тьме притихшие  парочки.  У кораблей слышится
смех,  позванивание  гитар  и  мандолин.  На катерах  играют патефоны. Война
войной, а жизнь требует свое.
     Моряков,  сменившихся  с  вахты, невозможно  удержать на  кораблях, под
разными   предлогами  они  стремятся  на  берег.  Катерники  прямо  с  борта
перемахивают  через  парапет, где  их ждут знакомые девушки.  Дежурные  лишь
предупреждают:  "Любезничать  любезничай,  но  по первому  сигналу  будь  на
корабле!"
     Командиры стараются не замечать  мелких нарушений, многие сами не прочь
хоть  полчасика побыть с  любимыми  на берегу. Только неисправимые холостяки
недовольно ворчат о нарушении морского порядка.
     Набережная  мгновенно   пустеет,   когда   громкоговорители   объявляют
воздушную тревогу. Моряки бегом устремляются на свои  посты,  а женщины -  в
противоположную сторону: туда, где горят синие огоньки бомбоубежищ.
     Через три  - четыре  минуты все замирает в городе, только шарят по небу
зеленоватые щупальца прожекторов да слышится  четкое постукивание метронома,
отсчитывающего секунды.
     Медная песня горниста  - отбой воздушной  тревоги - радует  и  веселит.
Набережная опять делается многолюдной.
     И днем  около  кораблей  стоят родственники  моряков. Приходят  старики
узнать: не встречался ли кто с их сыновьями? Почему нет  писем?  Матросы как
могут успокаивают их:
     - Сейчас не до писем. А в море, как известно, почтовых ящиков нет.
     В один из дней в толпе среди любопытных женщин,  наблюдавших за  жизнью
матросов на "Полярной звезде", я узнал свою давнюю знакомую - Аулю Н.
     В юные  годы казалось, что меня влечет к ней. Это было летом. Мне тогда
шел шестнадцатый год, а ей - пятнадцатый. Впрочем, вначале я встречался не с
Аулей,  а  с  ее  черноглазой  сестрой  Тусей.  Но  однажды та не  пришла на
свидание, вместо нее явилась Ауля и смущенно сказала:
     - Туся сегодня не может... к ней из Ленинграда Вовка приехал.
     Ауля пришла в  хорошо отглаженном платье с белым воротничком. Волосы ее
были   украшены  пышным  бантом.  Такая  тщательная  подготовка  к  свиданию
польстила мне. Ничего,  что вместо  одной  пришла другая. Мне  ведь  и  Ауля
нравилась.
     Мы  пошли  с  ней  по  просеке  невдалеке от  дачи,  в которой  на лето
разместился ленинградский  детдом. Одной из воспитательниц  его была  мамаша
сестер  Н. Она  не  позволяла своим  дочерям  далеко уходить от усадьбы. Они
обязаны были находиться на таком расстоянии, чтобы могли услышать ее голос.
     Девочка шла молча и то ли от страха, то ли от волнения часто облизывала
губы, точно хотела  пить.  Луна светила  слишком ярко, нас  могли увидеть из
окон дома.  Мы спрятались в тень двух  сросшихся берез. И Ауля вдруг шепотом
предупредила:
     - Туся заругает, если узнает, что мы целовались.
     - А мы ей не скажем, - пообещал я.
     Неумело  поцеловавшись несколько раз,  мы разошлись по  домам  радостно
потрясенными, словно постигли сладкую тайну взрослых.
     Второе  свидание  под березками  было последним: детдом  покидал летний
лагерь.  Прощаясь, мы  дали клятву писать  письма  друг другу каждый день. В
сентябре клятва выполнялась довольно аккуратно: письма приходили через день,
а  в декабре  - через неделю, а  к  весне  переписка  сошла на  нет.  Мы  не
встречались  более пятнадцати лет. Хотя Ауля,  несколько  раздобрев,  обрела
более  пышные формы, все же в ней что - то осталось от той наивной девочки с
косичками.
     Сойдя на берег, я остановился невдалеке от Аули и попытался перехватить
ее взгляд. Она это почувствовала и, видимо приняв меня за навязчивого нахала
моряка, недовольно нахмурилась. Но любопытство все же заставило ее взглянуть
на  меня...  И  вдруг  суровость  словно  сдуло  с  лица,  морщинки  на  лбу
разгладились и глаза засветились.
     - Ой, Пека, ты моряком стал! Тебе очень идет морская форма.
     Радуясь встрече, она подхватила меня под руку и потянула из толпы зевак
в сторону.
     - Ну, рассказывай... что ты? Как ты? Есть ли жена, дети?
     Мои ответы были короткими.
     - Есть сын, он сейчас с женой в эвакуации. Моряком  стал недавно. Ну, а
как ты... Туся?
     - У  нас  без катастроф.  Окончили школу,  вузы,  но рано повыскакивали
замуж.
     - Счастлива?
     - На такие вопросы сразу не отвечают. Семейная жизнь - дело сложное. Ты
меня проводишь? Я здесь недалеко живу.
     Мы прошли с ней несколько улиц  Васильевского острова, вспоминая старых
знакомых, и остановились на углу Первой линии. Здесь Ауля сказала:
     - Сегодня вечером ко мне зайдет Туся. Если  захочешь увидеть, приходи к
семи. Вот тот дом, четвертый этаж...

     Назвав номер квартиры, она ушла, а я постоял еще немного и посмотрел, в
какой подъезд Ауля войдет.
     Возвращаясь на  корабль, я  пытался понять:  осталась  ли хоть  частица
юношеского чувства? Нет, встреча не взволновала, хотя любопытно было узнать,
изменились ли сестры. Когда - то Туся видела  во мне и сверстниках - лужанах
невежественных  провинциалов, которых  пыталась  учить  хорошим манерам. Она
ведь была девочкой из большого города! Какой же стала теперь эта гордячка?
     Вечером,   тщательно   выбрившись  и  подшив  свежий  подворотничок,  я
отправился на Первую линию.  По пути заглянул в кондитерскую. В магазине все
полки были пусты. Продавщица  вытащила из  -  под прилавка выцветшую коробку
дорогих конфет.
     -  Раньше не брали  таких дорогих, а тут словно с ума посходили, что не
выставь  - нарасхват. Для фронтовиков под прилавком держу, - сообщила она по
секрету. - Две последние остались.
     - Что же вы завтра будете делать?
     - Эвакуируюсь, - со вздохом ответила она.
     Сестры  уже  ожидали  меня. Они  явно  готовились  к  встрече: у  обеих
аккуратно были  уложены  волосы. Младшая надела цветастое шелковое платье, а
старшая - бархатное.  Но темное платье  не  могло скрыть  расплывшейся талии
Туси. Напудренная, с подкрашенными губами, она  выглядела старше своих  лет.
Косметика не стерла  морщинок  у глаз и  рта. Туся  жеманно протянула руку и
спросила:
     - Надеюсь, научился целовать дамам ручки?
     - К  сожалению,  еще  не освоил,  -  как  бы  сокрушаясь, признался я и
запросто пожал ей руку.
     -  Да,  да... очень мало изменился,  -  заключила Туся. -  Ауля  права.
Скажи, а