Петр Иосифович Капица.
        В море погасли огни






     В основе этой  документальной  повести  лежат записи,  которые вел Петр
Капица, служивший на  Балтийском флоте в  пору  блокады Ленинграда. В  книге
рассказано о  героизме балтийских моряков, о трудных  осенних  месяцах сорок
первого  года,  о  том,  как была  переброшена  в  район Ораниенбаума армия,
нанесшая удар по врагу зимой сорок четвертого.
     Автор раскрывает характеры людей, которые через самые тяжелые испытания
блокады пронесли непоколебимую веру в нашу победу.
     Издательство "Советский писатель", 1974 г.

        "ЧЕТЫРЕ ТЕТРАДИ"

     В апреле 1942 года я покинул блокадный Ленинград и восемнадцать месяцев
не видел его.  И  вот теперь, на третьем  году  войны, возвращаюсь в  родной
город.  Блокада еще не снята, хотя поезда уже проникают в Ленинград по узкой
простреливаемой полоске земли у Ладожского озера.
     Мне удалось раздобыть  место  в транспортном самолете, который наполнен
ящиками  с  авиационными  приборами.  Меня  посадили  около  иллюминатора  и
сказали:
     - Не  давайте  ящикам съезжать с места...  В случае чего - просигнальте
механику.
     Вскоре  я  почувствовал,  как  самолет побежал  по  взлетной  полосе  и
оторвался от земли. Почти надо мной в своем "гнезде" сидел стрелок - радист.
Я видел только его унты.
     От нечего делать я смотрел в иллюминатор. Набрав высоту, мы летели выше
облаков. Казалось, что над нами  сверкали  белизной нетронутые снега.  Здесь
светило солнце, в безмятежном сиянии покоились сугробы. Моторы гудели ровно,
почти монотонно, вызывая дремоту...
     Но что это? Самолет как - то  странно  качнулся и начал  проваливаться.
Сидевший вверху стрелок - радист беспокойно заворочался.  Послышался стрекот
его пальбы из пулемета. Вниз посыпались гильзы. Запахло порохом.
     Видно,  нас  обнаружили  барражирующие  над  линией  фронта истребители
противника. Я  невольно вжался  в закуток между ящиками, надеясь,  что здесь
пули не зацепят меня, и с бьющимся сердцем ждал беспорядочного падения.
     Стрелок - радист перестал  отстреливаться. Дневной  свет в иллюминаторе
померк, все заволокла серая муть. "Вошли  в облака,  - догадался я. - Теперь
истребители не решатся преследовать нас, можно столкнуться".
     В облачной мути  мы летели минут пятнадцать. Затем в иллюминаторе опять
засиял солнечный свет, и  я увидел  внизу россыпь домов, широкую ленту реки.
Это  был Ленинград.  Сверху казалось, что он остался таким, каким был. Ничто
не  изменилось  в его контурах, только погасшими свечками торчали  заводские
трубы.
     Но  позже,  когда  с  аэродрома  на  автобусе  повезли  вновь прибывших
пассажиров, я увидел,  что окраинные улицы превратились в пустыри и огороды.
Многие  деревянные  дома были разобраны  и пошли на топливо, лишь кое  - где
одиноко среди черных грядок торчали кирпичные здания.
     Пешеходы попадались редко, и почти все они - мужчины и женщины - были в
военной форме. Неужели в городе совсем не осталось гражданского населения?
     На мосту  через Неву  в  гранитных полукружьях торчали  длинноствольные
зенитки, а возле них стояли зенитчицы в касках.
     Марсово поле  было  разделано  под огороды.  Здесь  виднелись  окопы  и
зенитные автоматы.
     В комендатуре  на  мое удостоверение личности  поставили  ленинградский
штамп,  который  часто  изменялся,  чтобы   лазутчики  противника  не  могли
воспользоваться   старыми   удостоверениями.   Теперь,    войдя   в   состав
ленинградского гарнизона, я мог свободно ходить по городу.
     Первым делом я, конечно, отправился по Садовой  улице на Невский. Когда
-  то  этот  перекресток у  Публичной  библиотеки  был  самым шумным.  Здесь
вереницами мчались легковые машины,  звенели  трамваи, сновали  троллейбусы,
автобусы, а  на панелях невозможно было пробиться  сквозь толпы пешеходов. В
центре  пересекающихся  улиц  стояли  самые  расторопные  и  сообразительные
регулировщики движения.  Сейчас  же  перекресток  выглядел  пустынным,  лишь
изредка пробегали грузовики,  которым прежде запрещено  было показываться на
Невском, да тихо полз обшарпанный  трамвай, с разбитыми стеклами, посеченный
осколками.  Пешеходы  деловито  шагали  по  менее  опасной  при  артобстреле
стороне.
     Развороченная  крыша Гостиного двора и его закопченные стены напоминали
о  бушевавшем здесь  пожаре. Витрины  знаменитого Елисеевского магазина были
заколочены досками, из - под которых сыпались опилки.
     Без клодтовских  коней сиротливым казался Аничков  мост через Фонтанку.
Скульптуры сняли еще в первую  военную  осень и зарыли  поблизости,  в  Саду
отдыха.
     Неожиданно  начался  артиллерийский  обстрел. Снаряд,  пролетевший  над
Невским, с грохотом разорвался в районе Конюшенной площади. Минут через пять
просвистел второй снаряд.  Его взрыв прогремел в другом  месте -  где - то у
Московского вокзала.
     Я повернул к каналу Грибоедова. Надо было засветло попасть домой.
     - Вот ведь гады, опять по нервам бьют, - сказал артиллерист, перешедший
со мной на менее опасную сторону проспекта.
     - Как это по нервам? - не понял я его.
     - Дают по выстрелу из  орудий разных батарей, чтобы трудней было засечь
их. Только население  терроризируют:  невозможно предусмотреть,  куда упадет
следующий снаряд. Всюду его жди...
     Наш  "недоскреб"  -  так  называли  дом  на канале  Грибоедова,  где  в
надстроенных  этажах  жили писатели, - внешне  выглядел нетронутым, хотя  из
писем я знал, что в него попало два снаряда.
     Поднявшись  по крутой лестнице на  пятый этаж, я по темному коридору на
ощупь добрался до своей двери. Ключ (я его носил с собой всю войну) долго не
проворачивался  в  замке.   Но  вот  наконец  послышался  щелчок,  и   дверь
отворилась.
     Электричество  не  зажглось.  Дневной свет проникал лишь в щели фанеры,
которой были заколочены окна. Я прошел в свой кабинет и распахнул окно.
     Мне думалось, что я увижу захламленное, затянутое паутиной логово, но в
комнате сохранился довоенный порядок.  Только слой пыли  покрывал письменный
стол, лампу,  чехол  пишущей машинки  и  кресло. И на полу катались  крупные
клубки тополиного пуха.
     "Как  он проникал сюда? - не мог  понять я. - Ага, вон в то отверстие у
нижнего  края фанеры, где  отломился уголок. Значит,  сюда  задувал ветер  и
свободно гулял по комнате".
     Неожиданно над  моей головой послышался щебет.  На книжной полке  сидел
крохотный воробышек и  что - то сердитое  выговаривал  мне на  своем  языке.
Видно, требовал,  чтобы  я немедля  закрыл окно  и покинул помещение,  давно
занятое им.
     - Как же ты уцелел, воробышек? - изумился я.
     Воробей  не   пожелал  мне  отвечать.  Растопырив  крылышки,  он  боком
передвигался по краю полки, готовый защищать свое жилье.
     Я покрошил ему хлеба на стол и сказал:
     - Клюй, братец, вволю. Придется,  видно, нам вместе жить.  Но чем же ты
питался в голодную пору?
     Тут я приметил, что отставшие у пола обои сильно издырявлены.
     -  Э!  Да ты,  брат, сообразительный,  -  невольно вырвалось  у меня. -
Значит, в  трудные дни  клейстер выклевывал? Молодчина. Спасибо, что  выжил!
Нам, ленинградцам, нельзя отчаиваться.
     Воробышек уже не обращал  на  меня внимания. Слетев на  стол,  он жадно
клевал  крошки  хлеба.  Вскоре  к нему присоединилась еще одна  серая птаха,
влетевшая в окно.
     -  О,  да вы тут всей  семьей обосновались! Если  вас  много  -  мне не
прокормить.
     Я вытащил из чемодана  электрический фонарик, сходил в кухню и отвернул
водопроводный  кран.  Он засопел  и  выпустил струйку  заржавленной воды.  Я
дождался, когда вода очистится, наполнил ею блюдечко и принес птахам. Но они
пить не стали, ведь внизу был полноводный канал.
     Я не стал разглядывать, в какое состояние пришли вещи, простоявшие  две
зимы в  не  отапливаемой квартире,  а решил первым делом проверить тайник со
шкатулкой. Меня тревожила судьба дневников. В четырех тетрадях были  записи,
которые я  не  решался возить с собой.  Уезжая из  Ленинграда в  апреле 1942
года, я надумал спрятать их понадежней. Уложив дневники в железную шкатулку,
я обернул  ее  клеенкой, снес в дровяной сарай,  где  хранился всякий  хлам.
Смерзшуюся землю пришлось долбить ломом. Я с трудом выкопал небольшую яму  в
правом углу сарая, уложил в нее шкатулку, присыпал землей и придавил большим
камнем.
     Позже я ругал себя: "Зря закопал,  мог бы захватить с собой и отправить
жене на Урал".
     Взяв ломик, я  спустился вниз, открыл  сарай и на - правился  в  правый
угол. Камень лежал на месте. А рядом стояла забытая мной лопата.
     Сарай, видимо, затапливало, клеенка от сырости  заплесневела.  Шкатулка
была красной от ржавчины. Я встряхнул ее, тетради не шелохнулись.
     Дома я с трудом  открыл шкатулку, подмокшие дневники  разбухли.  Многие
страницы  тетрадей  склеились, чернила  расплылись и проступили на оборотную
сторону. Слившихся строчек почти невозможно было разобрать.
     Их  теперь   не  восстановишь.  А  ведь  как  я  оберегал!   Прятал   в
противогазную  сумку и всегда носил ее на себе, а по  ночам укладывал ее под
голову рядом с пистолетом! Неужели напрасно рисковал: не уходил в убежище во
время бомбежек и  артиллерийских обстрелов, а  садился  за стол и, пользуясь
свободными  минутами, делал  торопливые  записи.  Зимой от  холода  коченели
пальцы, становились  как крючья. Приходилось согревать дыханием,  чтобы  они
крепче  держали перо.  А скольких  занятых людей заставлял сидеть по ночам у
коптилки и рассказывать!
     Такое ощущение дурноты от невозвратимой потери у меня уже однажды было.
До войны я вез машинистке свернутую в трубочку рукопись рассказа, на который
потратил  не  менее  сотни ночей. В толкучке  переполненного вагона сверток,
видно, выпал из кармана, а может, его вытащили. Спохватился я, когда трамвай
ушел.
     И вот  тогда, горюя и злясь на себя,  я  две недели не  мог  взяться за
перо. Потом  попытался  восстановить написанное, но у меня  получился совсем
иной рассказ, первый вариант погиб навсегда.
     А   тут  нужно  восстановить  слово  в  слово,  чтобы  остались  мысли,
настроение  самых трудных  блокадных  дней и стиль записей: Хватит ли у меня
терпения? Может, лучше заново написать все, что еще свежо в памяти?
     Сперва я решил  просушить тетради, а затем засесть в пустующей квартире
за расшифровку слившихся строчек. "Но стоит ли заниматься  столь кропотливым
делом?  -  брали  сомнения.  - Ведь записи  были  беглыми,  необдуманными, а
суждения скороспелыми и не очень  объективными.  Мне  видна  была лишь малая
частица  войны.  К  тому  же  я  редко  пользовался  документами,  а  больше
рассказами  участников.  А известно,  что  очевидцы фантазируют,  выдают  за
правду то,  что им померещилось. Может быть, в  документах все выглядит по -
иному?"
     Так  рассуждая,  я  отложил  тетрадки.  И вот набрался  духу  и решился
привести в порядок дневники лишь сейчас, спустя чуть ли не тридцать лет.
     Война мне часто  видится во сне.  Порой я начинаю путать:  было ли  это
наяву или пригрезилось? Поэтому  я обложил  себя  справочниками,  сборниками
документов и мемуарами.  Мне то  и дело хочется заглянуть  в какую-нибудь из
книг  и узнать: а что в эти дни переживали  немцы  или о чем думали  в нашем
штабе? Как это оценивают историки?
     Так что прошу у читателя прощения за неожиданные справки и отступления.
Я не могу без них обойтись.


        "БЛАЖЕННЫ НЕВЕДАЮЩИЕ"
     1  июля  1941  года.  Десятый  день  войны.  Плавбазе  подводных  лодок
"Полярная  звезда" приказано покинуть Таллиннский  рейд и  перейти в Лужскую
губу.
     Мы знаем, что противник ночами забросал фарватеры минами разных систем.
По кораблям уже разошлась весть  о подорвавшихся на минах  крейсере  "Максим
Горький" и эсминце "Гневный". Но "матку" подводных лодок сопровождает почему
-  то  весьма  странное  охранение:  впереди  пыхтят  старенький  тихоходный
тральщик и чумазый буксир, а позади на длинном манильском канате тащатся два
рейдовых катера и баркас.
     "Полярная  звезда"  "чапает" парадным  ходом  - шесть  - семь узлов  по
спокойному, мутноватому Балтийскому морю.
     Вечером радио сообщило,  что наши войска оставили столицу  Латвии Ригу.
Невольно возникли мысли:  "Не  поэтому  ли  мы  покинули  Таллиннский  рейд?
Неужели столь быстро будет взята и столица Эстонии?"
     После  ужина  начальник  политотдела бригады  подводных лодок  полковой
комиссар Бобков  начал записывать  домашние  адреса  тех, кто  до  похода не
служил на "Полярной звезде". Подсев ко мне, он заметил:
     - Я смотрю, вы веселы. Разве не страшно? Или храбритесь?
     - Не вижу причины для уныния, - ответил я. - А для чего вам понадобился
мой ленинградский адрес?
     -  Всякое  может  случиться,  -  неопределенно  ответил он.  -  Переход
серьезный, я бы даже сказал - опасный.
     -  Думаете,  Лужская  губа будет занята противником раньше,  чем придем
туда?
     - Не шутите. Скоро поймете, о чем я говорю, - негромко сказал Бобков. -
В  случае  тревоги  ваше  место   по  боевому  расписанию  -   на  корме,  у
четырехствольного зенитного пулемета.
     - Но я не умею с ним обращаться.
     - Научитесь. У пулемета опытный расчет. Было бы хотение.
     Мне показалось, что  полковой комиссар преувеличивает опасность,  желая
подтянуть политработников, подготовить ко всяким неожиданностям. Про себя же
я  подумал: "Ничего  с  нами  не  случится.  Мы  же  идем не  в район боевых
действий, а в тыл".
     Белые ночи еще не кончились. Над морем застыла какая - то белесая мгла.
Вокруг  -  ни звезды, ни огонька.  Только на востоке над полоской берегового
леса розовел отсвет пожарища.
     Вечер был тихим, безветренным, море едва  колыхалось за кормой. Старпом
вышел проверить, не  просвечивают ли задраенные иллюминаторы. У меня  еще не
было постоянного  жилья на "Полярной звезде", я  обратился к нему с просьбой
поселить  в такую каюту,  где  я  мог бы побыть наедине с  собой и кое - что
записать.
     - Есть  такая,  - ответил  тот. - Только не  знаю, понравится ли. В ней
жили два политрука, они ушли в автономное плаванье. Вернутся не скоро.
     - Понравится, - легкомысленно ответил я, - при условии, конечно, что вы
больше никого не поселите.
     - О, это я вам могу обещать, - заверил старпом со странной готовностью.
     Он подозвал дежурившего  по кораблю старшину, отдал ему ключ и приказал
отвести меня в каюту.
     Мы  спустились по одному трапу, потом по  другому,  прошли  коридором и
очутились в ярко освещенном закутке. Здесь, прислонясь  спиной к стенке,  на
корточках  сидел  матрос  и читал  книжку.  При нашем появлении  он  встал и
вытянул руки по швам.
     - Что это за пост? - спросил я.
     -  Первой  важности, - ответил  старшина.  -  В  случае  пожара  - надо
затопить. Внизу пороховой погреб.
     "Так вот почему никто не просится в эту каюту", - понял я, но отступать
было поздно.
     Старшина  открыл дверь  и зажег свет. Я увидел  длинную,  со  скошенной
переборкой каюту. В  ней  были  две койки, расположенные  одна  над  другой,
кресло  и большой письменный  стол, по которому суетливо  бегали длинноногие
рыжие тараканы.
     - Сейчас вам принесут белье, - пообещал  старшина и, пожелав спокойного
отдыха, ушел.
     Сев в кресло, я стал измываться над собой:
     - Живешь  в  отдельной  каюте.  Люкс  получил!  Радуйся.  Тебе повезло,
лучшего гроба не придумаешь. Площадка  в жерле вулкана против него -  ничто.
Там бы ты  прежде услышал гул  и  подземные  толчки,  а здесь взлетишь вверх
тормашками и охнуть не успеешь. Красота!
     "Боли  не почувствуешь,  -  утешал я  себя. - Осколочное  ранение хуже,
особенно тяжелое.  Калекой останешься.  А тут уснул и  не проснулся. Собрать
тебя воедино будет невозможно".
     Трюмный  принес  белье - наволочку и две простыни.  Застелив  простыней
жесткий, набитый мелкой пробкой матрац, я разделся и улегся на нижней койке.
     В каюте с задраенными иллюминаторами было душно. Я  долго ворочался, не
в силах заснуть.
     Мое  "оморячивание"  началось  всего лишь  год  назад:  после  войны  с
белофиннами  некоторые ленинградские  писатели  получили  флотские  звания и
стали  проходить военные  сборы в  частях  Балтийского флота. Меня вместе  с
двумя  драматургами,  написавшими  сценарий  фильма  "Балтийцы"  -  Алексеем
Зиновьевым и Александром  Штейном,  -  вызвали во  второй  флотский  экипаж,
переодели  в морскую форму и отправили  в  плавание на многопалубном учебном
судне "Свирь".

     Из нас троих знатоком  военно-морской службы считался Алексей Зиновьев,
служивший  в царском  флоте матросом.  Но он,  как мы  потом  выяснили,  все
перезабыл   и  имел  серьезнейший   недостаток:  перед  большим  начальством
вытягивался в струнку и буквально немел. Так что все переговоры  приходилось
вести не ему - батальонному комиссару, а нам - старшим политрукам.
     Явившись  на  "Свирь" с увесистыми  чемоданами,  мы  сразу же  попали в
неловкое положение:  Зиновьев,  чтобы показать морскую  лихость, взбежал  по
трапу, бросил чемодан  под ноги, ловко козырнул и протянул  руку стоявшему у
трапа старшине.  Тот, не приняв его руки, сухо козырнул в ответ и, подождав,
когда мы поднимемся, спросил:
     - Вам к кому, товарищи политработники?
     К кому же нам? К  командиру корабля, конечно, -  решили мы.  Но того на
корабле не оказалось. Нас провели к вахтенному офицеру.
     Старший  лейтенант,  с   повязкой  дежурного  на  рукаве,  оказывается,
наблюдал за нами.
     - Вы впервые на военном корабле? - спросил он.
     - Почему вы решили, что впервые? - обиделся Зиновьев.
     -  Видите ли, на военно-морском  флоте первым долгом приветствуют  флаг
корабля, а не старшину. Вы ведь по званию старший.
     Зиновьев  начал пространно объясняться, а мы со Штейном сознались,  что
только недавно надели военно-морскую форму.
     В  длинном  списке  дежурный нашел  номера  наших  кают  и  выдал ключи
сопровождающему старшине.
     Меня с Зиновьевым поместили в двойной каюте, а Штейна - в соседней.
     Когда мы остались втроем, Алексей Зиновьев принялся упрекать нас:
     -  Зря сознались, что  не моряки.  У вас  же золото на  рукавах.  Две с
половиной нашивки! Большое звание. На флоте  не любят людей,  которым  легко
достаются  нашивки. За вами будут следить и высмеивать. Не вздумайте  только
пойти  на  клотик  пить  чай. Клотик находится  на  самой  вершине мачты,  И
помните, что на корабле все называется по - иному. Лестницу, например, здесь
зовут трапом, уборную - гальюном, скамейку - банкой, стену - переборкой, пол
- палубой, порог - комингсом...
     Он бы  еще  долго хвастался  знанием морской терминологии, если  это не
надоело бы Штейну и тот не без ехидства спросил:
     - А ты учитываешь, что устав уже новый? А то научишь нас такому... всех
со скандалом спишут с корабля.
     В  обеденный час  в неловком  положении очутился Штейн. Придя  в кают -
компанию первым и увидев  в  фаянсовых  мисках аппетитно  пахнущий  флотский
борщ, Александр Петрович поспешил усесться за стол. Для полного удовольствия
он  вытащил из кармана  газету и  по  гражданской  привычке принялся есть  и
одновременно читать.
     Когда мы с Зиновьевым появились в кают - компании, то за спиной  Штейна
уже толпилось человек двенадцать моряков. Следя в тишине за увлекшимся  едой
старшим политруком, они жестами приказали нам помалкивать.
     Оказывается,  по  морским  традициям   за  стол  садятся  только  после
приглашения   старшего  командира.   Поведение  Александра   Петровича  было
нарушением этикета и выдавало его невежество.
     Почувствовав   неладное,  Штейн   наконец   оторвался  от   газеты   и,
обернувшись,  увидел  перед  собой моряков, глядевших  на него с осуждением.
Лицо Александра Петровича мгновенно сделалось такой  же  окраски, как  борщ.
Драматург быстро бр