чает боцман.
     - Как  это не  нас? А  ну,  подходи!  - закричал  кто  -  то  приказным
начальническим голосом. - Нечего волыниться!
     Тут мне пришлось встрять в разговор и объяснить, что мы в  распоряжении
командования и самовольничать не можем.
     - А  мы  вас из  пулеметов  пригласим, -  пригрозил тот же  решительный
голос. - Хотите продержать нас на острове, пока противник огня не откроет?
     -  Один катер  вас не  устроит.  Мы больше сотни человек не  возьмем, -
принялся я объяснять пехотинцам. - Надо ждать крупных транспортов.
     - Сколько же мы тут будем стоять?
     - На берегу начальство, поговорите с ним.
     Ведя  дипломатические переговоры, я  все время поглядывал на горизонт в
надежде  увидеть корабли.  Переговоры, конечно, велись на языке,  далеком от
дипломатического. Пехотинцы меня крыли на чем свет стоит. Наконец предъявили
ультиматум:
     - Эй ты, шапка с капустой!  На  размышления  даем десять минут. А потом
пеняй на себя!
     Для  подкрепления угрозы  сухопутчики  выкатили на  край  пристани  два
"Максима".
     Что  мне делать? Удрать  -  рискованно:  из  пулеметов верхнюю  команду
побьют.  А  подойти  к берегу еще опасней: хлынут толпой на катер - со всеми
потрохами на дно уйдем. Моментик, нужно сказать, не из веселых.
     К   счастью,   сигнальщик  приметил   в   темноте   силуэты   кораблей,
приближавшихся  к  бухте. Я,  конечно,  в  мегафон оповещаю  пехотинцев.  Те
ликуют, шапки вверх  подбрасывают.  И никому  из них  и  в голову не  пришло
извиниться.
     В бухту  вошли крупные морские буксиры и катера "рыбинцы".  Они забрали
всех  пехотинцев и  ушли. А  мой  катер остался посреди  бухты.  У меня  кет
приказа уходить.

     "Этак противника дождешься и в плен  угодишь. Нет, ждать больше нельзя,
- решаю я, - довольно".
     Направил  катер  к  берегу,  сошел  на  пристань  и  бегом  к  блиндажу
начальства.  А там никого.  Вокруг  горы  изуродованных  повозок,  машин.  У
разбитой  походной кухни понурая собака бродит. Позвал ее к себе,  не пошла,
за своего не признала. Я сложил руки рупором и давай кричать:
     - Кто здесь живой?.. Выходи!
     Мне только эхо из лесу отозвалось да собака тявкнула.
     Подошли помощник и механик катера.  "Не надрывайся,  - говорят. -  Надо
караван догнать  и узнать, как  быть, иначе погибнем. А здесь ходить нельзя,
заминировано, наверное".
     В это время в бухту заскочила "каэмка".
     - Вы чего застряли? - спросил командир "каэмки".
     - Начальство ждем.
     -  Все  на  штабном ушли. Меня  послали подобрать,  если  кто  случайно
застрял. Можете уходить.
     Включив все  три мотора,  настигаю головной  катер. На мостике рядом  с
командиром  стоит  тот  штабник,  который  велел  мне  ждать.  Я  к  нему  с
претензией:
     - Почему бросили, не предупредили?
     - Ах, черт, совсем из головы вылетело, - сознался он. И не извинился.
     2  ноября.   Катерники,   побывавшие  на  Ханко,  тайком  показали  мне
выпущенную на полуострове  озорную листовку,  похожую  на письмо  запорожцев
турецкому султану. Она написана в ответ на призыв бывшего  царского конюшего
барона Маннергейма сдаваться в плен. Сочинили ее поэт Михаил Дудин, художник
Пророков и сотрудники многотиражки.
     В верхней  части  листовки изображен царь Николай Второй, а  в нижней -
Гитлер. На обоих рисунках Маннергейм благоговейно лижет голые зады.
     Листовка адресуется: "Его  величеству  прихвостню хвоста  ее  светлости
кобылы императора Николая,  сиятельному  палачу финского народа, светлейшему
обер-шлюхе берлинского двора, кавалеру бриллиантового, железного и соснового
креста - барону фон Маннергейму".
     "Тебе шлем мы ответное слово, - писали ханковцы. - Намедни соизволил ты
удостоить  нас великой чести, пригласив  к себе в  плен. В своем  обращении,
вместо обычной  брани, ты даже льстиво назвал нас доблестными и героическими
защитниками Ханко.
     Хитро загнул, старче!.."
     Дальше шли не очень цензурные выражения, а после них - предупреждение:
     "Сунешься с моря - ответим морем свинца!
     Сунешься с земли - взлетишь на воздух!
     Сунешься с воздуха - вгоним в землю!"
     Подписана  листовка 10 октября, то есть  в  день, когда ханковцы еще не
знали, сумеют ли наши корабли пробиться к ним.

        "ВОЕНКОМ С ДАГО"

     3  ноября.  Меня   познакомили   с  прибывшим  на  тральщике  военкомом
артиллеристов острова Даго Павлом Ивановичем  Цыгановым. Он невысок, плотен,
почти толст. Говорит быстро, отрывисто, не считается с правилами грамматики.
Лицо скуластое, глаза черные, живые. Волосы ежом.
     Я попросил его рассказать о  своей жизни и обо  всем, что он пережил на
Даго.
     - На военную службу я попал из батраков, был полуграмотным, - признался
Цыганов.  -  Специальность и  образование  на  флоте  получил. В  Кронштадте
впервые обувь по ноге надел и крепкую  красивую одежду. Краснофлотская форма
меня покорила. Я решил навсегда остаться моряком.
     Пять  лет  плавал  сигнальщиком на  тральцах.  Все  старшинские  звания
получил.  Серьезным  стал,  женился. Послали меня на курсы  политработников.
Когда  их  кончил,  мне  присвоили  звание политрука и  отправили служить  в
Эстонию.
     В  Палдиски  я  поехал  с  женой и сыном  Юркой, но  жить с ними мне не
пришлось. Под новый, сороковой год всю нашу береговую батарею переправили на
остров  Даго.  Там  на мысе  мы  должны  были  построить доты  и  установить
дальнобойные пушки.
     Зима.  Холод.  Сильные ветры.  Кругом  снег,  камни  и  сосны.  Селений
поблизости  нет,   только  хутора  эстонские.   Пришлось  жить  в  палатках.
Проснешься, а на волосах иней.
     Мерзлую землю  долбить нечем - лом да лопата. Ни валенок, ни  шуб. Даже
рукавиц брезентовых не  хватило. А мороз сорок градусов. На тачках колеса не
вертятся.
     Мы  ни  одного дня  не  пропустили,  рыли траншеи,  цементом  заливали.
Отогревались у костров и печурок. Хотели свой мыс сделать неприступным.
     Когда  снег  сошел,  мы  благоустройством   занялись.  Красный   уголок
построили, кинокартины крутили. К нам со всех хуторов эстонцы на велосипедах
съезжались. Фильмы мы им показывали, но к батарее близко не подпускали.
     Потом меня  перевели  на мыс Тахкун. Там стотридцатки  устанавливали. У
меня зимний опыт был,  да  и командира батареи хорошего прислали -  старшего
лейтенанта Галанина. Умный, спокойный. Знал, как строить, как  пушки ставить
и как из них стрелять.
     Здесь близко поселок был.  Я вызвал жену  с  Юркой и поселил у эстонки.
Обедать и ужинать домой забегал.
     Построили  мы  крепкие,  непробойные  доты. Но  пушки  еще на времянках
стояли, когда началась война.
     Вечером я с самодеятельностью в городишко  Керло отправился.  Но  долго
веселиться не пришлось: объявили тревогу. Мы все вернулись на батарею и были
в готовности номер  два.  Но если  бы в эту  ночь  напала на нас авиация, то
одной бомбы хватило бы, чтобы вывести из строя батарею. Доты стояли пустыми.
     Утром нам  боезапаса  подбросили.  Думаем: "К чему  бы? Учения,  видно,
будут".
     В  двенадцать  дня  забежал  домой  пообедать. Включил приемник, слышу:
Гитлер напал! Мне аж жарко стало. Взглянул на жену и говорю:
     - Укладывай чемоданы, вам с Юркой уезжать надо.
     - Никуда мы без тебя не поедем, - заупрямилась она. - Я войны не боюсь.

     А у самой губы трясутся. В глазах слезы.
     -  Будь умницей, - говорю. - Остров  передовой  линией  морского фронта
станет. Снаряды здесь  землю перепашут. Вас в  доты  не  укроешь.  Уезжай на
Волгу и живи там у наших.
     Схватил фуражку и, не  дослушав  радио, бегом  на  батарею. Там  митинг
собрал.  Решили  немедля приступить к  работе и не  прекращать, пока пушки в
дотах не укроем.
     Семьдесят  часов  мы  не  спали,  но пушки  на  железобетон  поставили.
Палаточный лагерь  снесли и  глубокие  землянки, блиндажи построили.  Склады
тоже в землю укрыли. В общем, привели батарею в полную боевую готовность.
     Второго числа буксир достали, чтобы семьи на материк  перебросить. Жены
плакали, некоторых не  оторвать было от мужей. Но все уехали. Сразу у нас на
сердце отлегло: хоть их бомбить не будут.
     Зажили  мы холостяцкой боевой жизнью.  В  первые дни  тревожила  только
авиация. Но  бомбы большого вреда  не причиняли, лишь песок  разбрасывали да
воронки оставляли.  А  война все разгоралась. Немцы  Латвию заняли,  Таллинн
окружили. Пробовали на  нас с моря нападать, но обожглись: пушки точно били,
с двух - трех выстрелов корабль накрывали.
     Очень мне нравился  наш  старший лейтенант.  В  бою  спокоен, голоса не
меняет. Молодец! И командиров орудий хладнокровию научил. А для артиллериста
это  наипервейшее дело. Не суетись - будешь стрелять без промаха. И  мне при
таком  командире  легче  моральный  дух  поддерживать.  Когда флот  ушел  из
Таллинна, бойцы не  унывали,  хотя  понимали, что остались  в глубоком  тылу
противника.
     Островное командование, конечно, сделало ошибку, приказав войскам Эзеля
отходить  и  закрепляться  на  полуострове  Сырве. Лучше  было  бы  с полным
вооружением  к  нам  переправиться,   собрать   на  Даго  крепкий   кулак  и
обороняться: не  подпускать ни  с материка,  ни  с  моря. Нам бы ханковцы  и
осмуссарцы помогли. Они же крепко держались, их никто  не сумел взять.  А мы
разрознили  силы. Некоторые  батареи  на  Эзеле  в одиночку дрались.  К  нам
пробились  несколько бойцов,  рассказывали,  как авиация  головы  поднять не
давала, на бреющем обстреливала и мелкие бомбы сбрасывала.
     Расправившись с эзельцами, гитлеровцы неделю готовились, а 12 октября с
разных  сторон  ринулись  на  нас. Нашей  батарее  пришлось  вести огонь  по
москитной  флотилии,  которая  с  Вормсисаари  и  других островов  к  Ристне
устремилась. Мотоботы вразброд идут. Целая армада! Галанин возьмет на прицел
суденышко с  десантниками  и как  бы  про  себя говорит: "Пошлем  штучку  на
примерку".
     Удивительно, до чего  точно бил. Видишь,  всплеснуло около  мотобота, а
вторым  выстрелом  -  в  щепки  разнесло.   Мы  изрядно  потрепали  флотилию
десантников. Ни одному мотоботу не удалось пробиться к нам.
     Но  не всюду  оборона на  острове оказалась  прочной. В восточной части
немцы нащупали слабое место. Ночью высадились на Даго.
     О  продвижении  противника  мы узнавали от бойцов, пробиравшихся к нам.
Сначала приплелись вконец измученные люди  сорок второй батареи.  Они с боем
прорвали   кольцо  окружения   и,  слыша,  что   мы  еще  сражаемся,  решили
присоединиться к нам.
     Бойцов  привел  старший  лейтенант Китаев.  Все они  очень устали, были
голодны, прямо валились с ног. Мы их накормили обедом и устроили  отдыхать в
укрытии.
     Немцы  все подбрасывали  новые подкрепления.  Восемнадцатого им удалось
прорвать линию  обороны  мыса Тахкун. Они  начали заходить с  фланга,  чтобы
отрезать нас от  пристани. Мы получаем приказ: "Снарядов не жалеть. Стрелять
до последнего".
     Открываем ураганный огонь и всю ночь без отдыха бьем по гитлеровцам.
     От беспрестанного  огня орудия  раскалились. К  стволам нельзя  подойти
близко. В  дотах  жара, дышать нечем.  А комендоры  не жаловались.  Работали
полуголыми. От копоти черными как черти стали и одним только интересовались:
"Куда стреляем? Корректируют ли наш огонь?"
     Старший лейтенант Галанин  не любил стрелять по площади. У него  в трех
местах корректировщики сидели. И  сам в перископ наблюдал. Он уже двое суток
не  спал, на ногах стоять не мог: то почти на  перископе висит, то опустится
на колени, спиной в стенку упрется и командует.  Все  расчеты в  уме  делал.
Телефонисты его с полуслова понимали.
     Подающие  механизмы  нагрузки  не выдержали: стали  выходить из  строя.
Артиллеристы  перешли  на  ручную  подачу.  В  расчете  первой  стотридцатки
Степанов  устали  не  знал. Здоровенный  парнюга!  Тяжелые  снаряды  играючи
принимал и с ходу заталкивал. Я У него спрашиваю:
     - Устал?
     Он черный как негр, только зубами блеснул.
     - Нет, - говорит. - Пусть фрицы и не надеются, сил у меня хватит.
     А ребята из расчета смеются:
     -  Наш Степанов может так  снаряд  подать, что он без  пороха из ствола
вылетит.
     В общем, не унывали, никто сдаваться не думал.
     Днем немцы  принялись из  минометов по  нашей  батарее бить.  Воют мины
противно,  разрываются, словно кашляют. Во все стороны осколки разбрасывают.
Но у нас все в укрытии. Никто не пострадал.
     Потом авиацию напустили. Мы от нее из пулеметов отбивались. Раз даже по
"мессершмиттам", летевшим с моря, из пушек залп дали.
     Больше с моря они уже не налетали, но бомбили нас долго, носа не давали
высунуть.  А  улетали  - мы опять  за  свое: из всех пушек  огонь открывали.
Выдержали и самую тяжелую бомбежку.
     Девятнадцатого ночью у нас боезапас к  концу подошел, только по снаряду
на пушку осталось.
     Забили мы  стволы прибрежным  песком, протянули от спусковых механизмов
длинные тросы, вышли из дотов и в узкой траншее залегли.
     Галанин  скомандовать не может: слезы  его душат.  А ведь какой крепкий
человек был! Нервы не выдержали. Я вместо него скомандовал:
     - Залп!
     Дернули  комендоры  за тросы  -  и  последний  раз грохнули наши пушки,
озарив  небо  и  лес оранжевым пламенем.  Залп  был  раскатистым, потому что
разворотило все стволы. Пушки непригодными стали.

     Начальство  нам  приказало отходить  к  маяку.(Пообещало, что там будут
ждать мотоботы.
     Мы собрались у КП. Подсчитали - все пятьдесят человек налицо.
     Разобрали мы ручное  оружие, сумки от противогазов патронами заполнили,
гранатами увешались и, выдвинув вперед разведку, пошли к маяку.
     Маяк  не  светился. Он  был давно погашен. Но мы точно вышли  к крайней
полоске полуострова. Смотрим - море пустынно, никаких посудин. Даже лодок не
видно.
     Уже третий час ночи. Вокруг стрельба, ракеты взлетают. Какие - то бойцы
бегут.  Видят, что мы  в  морской  форме, спрашивают: "Где  тут  на пароходы
грузятся?" - "Не знаем, говорим, сами ищем".
     Час ждем, два.  Мотоботов нет. Скоро светать начнет. Летчики увидят нас
- истребят. Без зениток их не отгонишь.
     Я  предложил вернуться на свою батарею, залечь  в траншеи и отбиваться.
Все  - таки  не  зря  погибнем. Но  командир так  устал, что  никуда идти не
пожелал. Уселся под сосну, закрыл глаза и спит.
     Оказывается, если человек сильно  спать хочет, то на все ему наплевать,
даже плен и смерть не пугают. Я принялся тормошить Галанина, а он уже ничего
не  чувствует, словно  обмер  или  сознание  потерял: глаза крепко сомкнуты,
побледнел, от толчков всхрапывает.
     На востоке полоска высветилась. Ко мне младший сержант Концов подходит.
     -  Товарищ военком, здесь дольше  оставаться нельзя.  Отпустите меня  с
десятью бойцами - партизанить будем.
     - А вы уверены в ребятах? Сумеют партизанскую жизнь выдержать?
     - Уверен. Мы третий год вместе служим, как братья стали.
     Ну что  ж, думаю, пусть идут и  воюют.  Такие крепыши,  если  обозлишь,
многих фрицев истребят. Не скоро их поймаешь и обезвредишь.
     -  Идите,  говорю,  партизаньте. Но дисциплину  и  морское  братство не
забывайте.
     - Будьте спокойны, не подведем, - отвечает. - Все уже обговорено.
     Поцеловал я младшего сержанта и говорю:
     - Уходите потихоньку, чтобы другим души не бередить.
     Осталось нас  сорок человек.  Светать начало. Вот - вот фрицы огонь  по
отряду откроют, а нам отвечать нечем. Гранаты далеко не полетят.
     Галанина не  растормошить.  Единолично принимаю  решение  вернуться  на
батарею.  Оставляю  на  берегу  двух  связных,  приказываю уложить  старшего
лейтенанта на плащ - палатку и по очереди нести.
     Вернулись мы на батарею, круговую оборону заняли, два зенитных пулемета
в укрытии установили. Ждем налета авиации,  а на душе нехорошо: "Неужели нас
бросили  на острове и  никакие корабли не подойдут?"  Тошно воевать  с такой
мыслью.
     Вдруг связной прибегает. Голос радостный:
     - Мотоботы в море показались... К маяку подходят.
     Я давай Галанина  будить. Думаю - поспал и хватит. А его так разморило,
что глаза открыть не может. Ни ноги, ни руки не подчиняются.
     - Уходите, - говорит, - я здесь останусь. Не возитесь со мной.
     Но разве бросишь товарища.  Мы  его на руки под  - хватили - и бегом  к
морю.
     Подходим к маяку и видим: мотоботы  вдали  стоят, к берегу приблизиться
не могут. Обмелело вокруг, из воды камни торчат.
     У нас два топора были и тесак. Мы давай в лесу  сухостой валить и плоты
на берегу вязать.
     Наша работа привлекла к  себе  внимание  бойцов,  отбившихся  от  своих
частей. Окружили, не дают плоты на воду спустить, отталкивают краснофлотцев,
торопятся вскочить первыми.
     Пришлось   вытащить    пистолет    и   стеной   выставить   вооруженных
краснофлотцев. Только после этого удалось плоты на воду поставить.
     Заняли мы четыре мотобота и двинулись в море. Прошли мили три, видим, с
норда  два "лаптя"  -  финские  гидросамолеты -  летят. Притаились мы, а они
снизились - и давай из пулеметов поливать.
     Пули зажигательные,  деревянные мотоботы задымились.  Раненые кричат...
Пламя  показалось.  А  летчики совсем обнаглели. Один снизился так,  что  на
вираже  чуть  крылом  мачту  не  зацепил. Мы  стали из пистолетов и винтовок
отбиваться...
     Когда улетели "лапти", моряки загасили пламя и принялись дыры затыкать.
На четырех мотоботах шесть убитых насчитали и восемнадцать раненых.
     -  Через час  новые  прилетят  и  все  расчехвостят,  -  сказал мичман,
командир мотоботчиков. - Глупо в светлое время без зениток в море болтаться,
верная  смерть.  К  берегу лучше вернуться,  пока моторы  работают.  Темноты
дождемся.
     Я не стал возражать. Не гибнуть же так бесславно в море.
     Вернулись  мы  уже  не  к  маяку, а в  небольшую,  но  глубокую  бухту.
Мотоботы, ставшие за мыском, ветвями замаскировали.
     Мой командир живым оказался.  Он на мотоботе  спал и во время налета не
проснулся. Зато отдохнул. Опять принялся командовать и о  бойцах заботиться,
не только о своих, но  и о приблудных. Откуда - то их больше сотни набежало.
Все на мотоботы просятся.
     Выставив  боевое  охранение, мы  перевязали раненых, похоронили убитых.
Когда начало темнеть, без суеты  стали размещать бойцов. На  каждый  мотобот
устроили по семьдесят человек.
     Мотоботы вышли в  море перегруженными. Галанин был на переднем,  а я на
замыкающем. У нас  пулеметной пулей  разбило компас, поэтому мы старались не
упускать из виду впереди идущих.
     Огней не зажигали. В море становилось все темней и темней. Подул ветер.
Начало качать. Слышу - в трюме вода с плеском перекатывается. Где - то течь.
Спускаюсь  вниз,  пробую поднять  бойцов,  а  многих из них укачало. Им свет
немил, ничего слушать не хотят.
     Внизу  душно.  Выбрался я  наверх,  вглядываюсь во  тьму  и  среди волн
мотоботов не вижу.
     - Куда они делись? - спрашиваю.
     - Отстали мы от них, - ответил старшина, стоявший за штурвалом. - У нас
скорость снизилась...
     - Час от часу не легче! Куда же мы теперь идем?
     -  Стараюсь  по   звездам   старое  направление   держать,  -  отвечает
мотоботчик. - Да что - то мало их сегодня. Облака закрывают.
     Остались мы в разбушевавшемся море одни.  Куда идем -  не знаем. Вокруг
пена,  брызги, ветер свистит.  Нигде проблеска не  видно.  Худо без  компаса
ночью  в море. А тут мне  докладывают:  помпа  из строя выбыла. Обозлился я.
Аврал объявил. Всех, кто мог двигаться, заставил с ведрами в трюм спуститься
и цепочку образовать.
     Принялись  бойцы  воду вычерпывать,  по  цепочке  передавать и за  борт
выплескивать. А вода не убывает.  Уже в моторном отделении из - под  настила
выступила, к мотору подбирается.
     Спустился я к механику. У него перегретый мотор то и дело глохнет. Вода
с борта на борт перекатывается.  Шипит от прикосновения