оптилке тошно:
жирная копоть  забивает нос, мешает дышать. А на улице  долго не пробудешь -
свирепствует мороз. Каково сейчас в окопах?
     Энергии нашего движка не хватает для мотора, накачивающего горячую воду
в  трубы и  радиаторы отопления.  В  помещениях холодно,  многие не  снимают
шинелей. Я сижу в меховой безрукавке и окоченевшими пальцами пишу.
     Сегодня  Пубалт передал  телефонограмму: меня  вызывают в Ленинград  на
совещание писателей. Оно состоится через неделю.
     30  января.  В Кронштадте положение с ремонтом кораблей почти такое же,
как  в Ленинграде. Разве  только  чаще  обстреливается  Морзавод.  Его  цеха
гитлеровские   артиллеристы   видят   в   простой  бинокль.   Если   бы   не
контрбатарейная борьба, то завод давно был бы стерт с лица земли.
     Весь заводской транспорт выбыл из строя. Тяжелые детали машин, моторы и
погнутые винты моряки перевозят на санках. Лыжники ходят на залив с топорами
и ломами и  вырубают  прибитый к Котлину плавник. Бревна идут  на привальные
брусья, доски на обшивку, а обломки - на топливо.
     На кораблях установлены  камельки, а в цехах  -  жаровни. Но  к металлу
голой рукой  не  притронуться,  вмиг пристынет  так,  что  оставишь  на  нем
лепестки  содранной кожи.  Масло  затвердевает. Обыкновенные  гайки  никаким
усилиям не поддаются, мороз их словно приваривает.
     1  февраля.  На весь политотдел  у нас  лишь две  комнаты с  уцелевшими
стеклами.  Здесь  днем  можно вычитать  газету  и  разобрать трудные почерки
корреспондентов.  Но  чаще приходится  работать  при  коптилке.  Тогда  тебе
кажется, что ты живешь в  заточении и не скоро вновь увидишь дневной  свет и
солнце.
     Вечером,  прослушав последние  известия  по радио,  осторожно бредешь с
коптилкой  по коридору.  Еще  остались привычки  мирного  времени:  на  ночь
чистить зубы и  мыться. Потом при  коптилке укладываешься спать,  покрываясь
одеялом  и шинелью.  Пистолет держишь под  подушкой.  Ночью бывают  тревоги:
гитлеровцы то и дело появляются на льду. Не раз уже были перестрелки.
     Блокада помогает людям найти  свое призвание.  В нашем медпункте служит
невысокий черноволосый врач  - стоматолог.  Он мастерски рвет зубы, а лечить
их не любит. За бормашиной стоит с тоской в  глазах. Видимо,  поэтому к нему
мало кто ходит. Чтобы врач не бездельничал, на него возложили  все заботы по
кают-компании.  И тут вдруг  у стоматолога прорезался талант.  Он  виртуозно
занимается  дележкой хлеба: скальпелем нарезает по-аптекарски точные порции.
Как ни взвешивай  -  не придерешься. Его тянет на  хозяйственную  работу,  а
начальство противится, не отпускает. Гибнет яркий талант.
     В Ленинграде побывал начальник кронштадтского Дома флота Захар Авербух.
Прежде он был  директором  ленинградского Дома писателей, поэтому я  к  нему
часто захаживаю. Вернулся Захар не похожим на себя: потемнел и  словно опух,
под  глазами  фиолетовые  мешки. Он лежит на  койке в  одежде и едва шевелит
языком.
     Оказывается, он все  время по крохам  копил хлеб, сушил его на  батарее
парового отопления, чтобы отправить родным. На дорогу выпросил у интендантов
сухой паек на пять суток. В  нем был горох и корейка. И вот все это у Захара
украли на  Литейном  проспекте.  Он только на  три  минуты отлучился.  Бегом
вернулся к машине и... мешка в кузове не нашел.
     Огорченный  и голодный,  он едва  приплелся  домой.  Там его  встретила
горестная весть: две недели назад умер отец жены и до сих пор  не похоронен.
Захар ждал слез и причитаний, а теща, словно радуясь, сообщила:
     - Мы  его нарочно не хороним,  держим  в  холодной комнате и  никому не
говорим. Иначе отнимут карточки. А мы по ним получаем хлеб и продукты.

     Чтобы не голодать в Ленинграде, Захар вернулся  раньше срока. Здесь его
хоть супом покормят.
     Досрочно  вернулся  с  Васильевского  острова  и  старшина  портновской
мастерской. Получив увольнительную на  трое  суток, он с трудом  добрался до
Ленинграда, а дома  нашел жену и дочку мертвыми. Они лежали в одной постели,
закутанные в пальто и одеяла. Волосы и ресницы у обеих заиндевели. Ни хлеба,
ни карточек он не нашел. Видно, жена их потеряла и обе умерли от голода.
     Много сейчас таких трагедий в нашем городе, поэтому суды  беспощадны  к
расхитителям продуктов. Нашего Белозерова, интенданта Ломова и толстомордого
кладовщика,  которые   припрятали  в  барже  незаприходованные  продукты   и
понемногу  растаскивали их,  трибунал  приговорил к расстрелу, а  сообщников
отправили в штрафной батальон.
     4 февраля. Вчера начпо Ильин, как бы сожалея, сказал:
     -  На совещании  писателей  вам  не  удастся  побывать.  Нет  попутного
транспорта, а пешком я вас не отпущу. Еще, чего доброго, свалитесь.
     Я понимал,  что Ильина не столько заботило мое здоровье, сколько выпуск
листовок, посвященных ремонту кораблей. Скоро ведь доклад на Военном совете.
А мне очень хотелось побывать на совещании, и я тайно по телефону Дома флота
позвонил Всеволоду Вишневскому в Ленинград.  Тот  пообещал  "нажать" на  наш
политотдел и свое обещание выполнил. Часа через два пришла телефонограмма из
Пубалта, в которой Ильину предписывалось обеспечить мой приезд на совещание.
Начпо вызвал меня к себе.
     - Подготовьте к печати газету и отправляйтесь в  Ленинград, - тоном, не
терпящим возражений, приказал он.
     - А как с транспортом? - спросил я.
     -  У нас машин  нет.  Идите  к контрольно-пропускному пункту  -  может,
устроитесь на попутную.
     - А если ее не будет?
     - Отправляйтесь  как хотите, хоть  пешком, -  уже  раздраженно  ответил
Ильин. - Но завтра должны быть в Ленинграде. Ясно?
     От начпо я отправился в Дом флота и неожиданно попал под артиллерийский
обстрел. Один из снарядов  разорвался впереди, метрах в пятнадцати от  меня.
От тупого удара по голове я невольно свалился на колени и ослеп.
     Дотронувшись  до  левого  глаза, я почувствовал  липкую  влагу. "Кровь!
Неужели выбило глаз?" От одной только мысли бросило в озноб.
     Прижав носовой платок  к глазу, я  бегом кинулся к Дому флота. Там  мне
оказали первую помощь.
     Фельдшер, промывавший рану на лбу, сказал:
     - Вам повезло. Рассечена только надбровная дуга, и то не сильно. Видно,
льдом, а не осколком самого снаряда. Смотрите, такие  же льдинки  и  в шапку
вонзились.
     У меня сразу отлегло на душе.
     Наложив швы, фельдшер аккуратно забинтовал лоб и сказал:
     - Через недельку или две заживет.
     Но в голове у меня шумело и в глазу ощущалась резь.
     Белая повязка и мое побледневшее лицо вызвали сочувствие у Авербуха. Он
пообещал устроить меня на машину, которая утром  отправляется в Ленинград за
актерами Музкомедии.
     8  февраля.  Утро выдалось  морозное. Надо было  одеваться  потеплей, а
повязка  мешала надеть  и  без  того  тесную  кожаную  шапку. Хорошо, что  у
военкома базы от времен, когда он служил в авиации, сохранился меховой шлем.
Шлем  растягивался  как  резиновый, я его  легко  натянул  на  забинтованную
голову.
     Забравшись в кузов полуторки, я  взял  один из тулупов, предназначенных
для актеров, надел его поверх шинели и уселся на скамейку.
     Выглянуло какое - то негреющее, стеклянное солнце. Машина покатила мимо
северных  казарм на  торосистый и заснеженный залив.  По  пути то  и дело мы
объезжали  застрявшие  грузовики.  Одни  из  них   были  посечены  осколками
снарядов,  другие стояли накрененные, с провалившимися  под лед то одним, то
двумя колесами. Морозы, видимо, мешали вызволить их из ледяного плена.
     Несмотря на то что дорога проходила по льду,  она была тряской,  колеса
часто буксовали в снежной пыли кочующих сугробов, порождаемых поземками.
     На   контрольно-пропускном  пункте  в  Горской  на  полуторку  посадили
несколько армейских командиров в валенках и в "парадных", еще не испачканных
в окопах, белых полушубках.
     Через  час мы  были  у  Каменного  острова. Навстречу,  как и в январе,
тянулись  вереницы   санок  с   покойниками.  Смертность  в  Ленинграде   не
уменьшилась, хотя паек увеличился.
     В Пубалте я вдруг встретил Льва Успенского. Он был во флотской шинели с
серебристыми нашивками интенданта.
     - Откуда? - недоумевая  спросил я, так  как знал, в каких частях  и  на
каких кораблях находятся ленинградские  писатели - маринисты, а о нем ничего
не слышал.
     -  Из Лебяжьего, газета "Боевой залп"! - стискивая в своей большой руке
мою, ответил он. - Житель Малой земли.
     "Малой  землей"  у  нас  назывался  Ораниенбаумский  "пятачок".  Судьба
занесла Льва  Васильевича в места, о которых он  писал с  Караевым  в романе
"Пулковский меридиан".
     - Будет второй роман? - поинтересовался я.
     - Непременно, осталось только выжить.
     Со Львом Успенским мне довелось работать в  журнале "Костер".  Он у нас
заведовал очерками  и  отделом  занимательных наук. Несмотря  на гвардейский
рост, Лев Васильевич строчил удивительно убористо - крохотными  буковками на
больших листах. Всегда был  горазд на выдумку. Писал свободно, объемисто,  с
веселым озорством, с удивительной  хваткой и  знанием жизни. Такой сотрудник
очень  подходил  пионерскому  журналу.  Самуил  Маршак  высоко  ценил его  и
загружал непомерно. Но Успенский всегда успешно справлялся с заданиями.
     Война мало  изменила Льва  Васильевича, разве только прибавила седины в
буйной шевелюре.
     Он,  оказывается,  в  многотиражке  был мастером  на  все  руки:  писал
рассказы, стихи,  фельетоны,  исторические очерки,  давал советы бойцам, был
правщиком  и... художником.  Когда не хватало  клише - на линолеуме  вырезал
карикатуры, и газета их печатала.
     "Эх, мне бы такого  сотрудника!" -  завидуя редактору  "Боевого залпа",
подумал я.
     Лев Васильевич познакомил меня с москвичом - поэтом Александром Яшиным,
тоже прибывшим с Ораниенбаумского "пятачка".
     Мы втроем сдали  аттестаты и получили направление в гаванские  казармы,
где сейчас  жили выздоравливающие  после ранений моряки.  Но  мы в Гавань не
пошли, путешествие  по ледяным дорогам  дало себя знать. Решили подождать  в
Доме флота, когда соберутся другие. Благо здесь можно пообедать и поужинать.
     На совещании кроме флотских писателей Всеволода Вишневского, Александра
Зонина,   Николая  Чуковского,  Григория  Мирошниченко,  Всеволода  Азарова,
Александра Крона,  Николая Брауна,  Ильи  Амурского,  Ефима Добина, Анатолия
Тарасенкова пришли еще Вера Инбер, Вера Кетлинская и Борис Лихарев.
     Узнаем новость: Вера Кетлинская и Александр Зонин поженились. Свадьба в
осажденном   городе  -   редкий   случай.  Мы   удивлены,   но  с   флотской
невозмутимостью поздравляем новобрачных.
     Александр Зонин, хотя и сед, выглядит в новенькой флотской форме вполне
женихом, а  Вера  заметно  сдала,  она сильно похудела,  вокруг  рта  тонкие
морщинки, волосы  не  уложены  в прическу,  а ноги  распухли.  Но по  случаю
совещания Кетлинская все же надела тонкие чулки и туфли на высоких каблуках.
Ходить  в них ей, наверное, трудно. После весьма скудного обеда она  уселась
погреться у железной печурки и, блаженно жмурясь, сказала:
     - Люблю понежиться, когда веет теплом, есть электрический свет и досыта
поела.
     Поймут ли нас  новые поколения? Не скажут ли, что  мы были  одержимыми,
выжившими  из  ума  обитателями  ледяного,  замерзающего  города?  Откуда  у
блокадников брались силы? Что поддерживало веру в победу?
     Да, да. В лютую и голодную зиму  мы  собрались на деловое  совещание  и
обсуждали, какие повести,  поэмы и рассказы необходимы в первую очередь, что
сохранять в записях  и что  в  памяти.  Совещание  открывал  не  писатель  -
фантаст,  а начальник  Пубалта  дивизионный  комиссар  Лебедев, и докладывал
начальник штаба Балтийского  флота  вице-адмирал  Ралль.  Мы  узнали,  какие
корабли и как воевали и что им предстоит делать весной.
     Женщин - писательниц почему - то тронула  неуязвимость дедушки русского
флота  ледокола  "Ермак", который  подрывался на мине, получил  тридцать две
пробоины от снарядов и продолжает работать: сокрушать льды и водить за собой
ночные караваны судов..
     Вспомнили  механиков  и  кочегаров,  обитающих  в чреве  кораблей.  Они
гибнут, не видя боя, не имея возможности ответить снарядом на снаряд.  А без
них невозможна победа. Надо больше уделять им внимания.
     Возник спор: до какого  поколения немцы должны нести ответственность за
муки советских людей и как надо судить военных преступников.
     Вечером, после ужина, все собрались послушать новые стихи. Вера Инбер -
маленькая, женственная, со светлыми кудряшками, в жакете с высоко  поднятыми
плечиками - познакомила  с главами незаконченной поэмы. Негромким  печальным
голосом она читала  о том, как пытают ленинградцев стужей, огнем и  голодом.
Мне  понравилась главка о  корочке пеклеванного хлеба, которого мы давно  не
видели. По мере чтения во рту накапливалась голодная слюна и я как бы ощущал
тминный вкус поджаристой, хрустящей корочки.
     Эту поэму Вера  Михайловна  собиралась назвать "Пулковский меридиан", а
узнав только  здесь,  что под  таким  названием  вышла  книга  Успенского  и
Караева, сказала, что подумает о новом названии.
     После нее выступили с гневными стихами Борис Лихарев и Александр Яшин.
     В этот вечер, наверное, икалось писателям, которые по возрасту могли бы
служить в  воинских частях,  но  поспешили  покинуть осажденный город. Мы их
вспоминали с  презрением. Что эти  беглецы напишут  после войны? И как будут
смотреть в глаза  блокадников? Они обворовали  себя,  не увидев и не пережив
того, что испытали блокадники.
     Поздно  вечером  вчетвером  мы  пришли  в  Гавань.  В  каменном  здании
госпиталя для выздоравливающих моряков нам отвели небольшую палату на восемь
коек.  В  палате  тепло. Кто -  то  почти  докрасна  накалил "буржуйку".  На
железной печурке стоял медный флотский чайник, наполненный горячей водой.
     Уборная  в здании не действовала. Мыться пришлось  водой из чайника. Но
мы не унывали, уже привыкли к такой обстановке. Улеглись на железные койки с
очень чистым,  чуть  ли не накрахмаленным  бельем, болтали  до полуночи и не
заметили, как подгорели поставленные для просушки валенки Яшина.
     Утрам  разбудило радио. Быстро одевшись, мы  захватили с собой чайник и
пошли  в туалетную умываться. Там  светила  коптилка,  толкались курильщики,
обсуждавшие последние известия.
     Поливая друг другу воду на ладони, сложенные совком, мы ополоснули лица
и пошли добывать дрова и воду.
     Дежурная  позволила нам наполнить  чайник из бака  и выдала из кладовой
вязанку наколотых поленьев.
     Мы  затопили  "буржуйку" и,  когда  вода  закипела,  заварили мурцовку:
накрошили в  жестяные  кружки  черных  сухарей, залили их  крутым кипятком и
заправили  маслом.  Так  приготавливали  завтрак в  старые  времена  матросы
парусного флота. У нас только не было мелко нарубленного лука, полагавшегося
для  вкуса  и  спасавшего  от  цинги. Но  и  без него мы  съели  мурцовку  с
превеликим удовольствием.
     На Тринадцатую линию пошли пешком. В Доме флота кроме писателей на этот
раз собрались флотские композиторы и художники.
     Вечером в малом зале был  устроен концерт. Актеров  на нем было больше,
нежели зрителей. Нам  показали  инсценировку  Всеволода Вишневского "Морской
полк". Представление было шумным: играли три аккордеона, грохотали барабаны,
зычно трубили горны...
     Я взглянул  на  автора.  Всеволод Вишневский  сидел  в первом ряду и...
плакал.  Видно, стыдясь слез, он как козырьком прикрыл  ладонью лоб и глаза.
Но слезы скатывались на кончик его широкого носа и часто капали на пол.
     Других слушателей инсценировка так не  растрогала, видимо  потому,  что
блокадная действительность  была не менее трагической. Писатели, художники и
композиторы  слушали  внимательно,  но  никаких  эмоций  не  выражали.  Лишь
некоторые порой морщились от слишком громких звуковых эффектов.
     Актеры,  старательно  отплясывавшие  под  гармонь,  к  концу  спектакля
заметно пошатывались от усталости. Многие из них, чтобы отдышаться, садились
на скамью, так как некоторое время не могли выговорить ни слова.
     На этом совещание и кончилось. Завтра на попутных машинах мы отправимся
в свои соединения.
     11 февраля. Я  снова  в Кронштадте. Рана  на лбу уже не  кровоточит, ее
затянуло.
     Сильные морозы сделали лед на заливе  толстым и крепким. По нему  легко
пройдут  тяжелые танки.  Это  гитлеровцы,  конечно,  учитывают.  Нужно ждать
нападения. Об этом предупреждены Кроншлот и все форты.
     Немцы уже не раз  пытались прощупать  нашу оборону. Еще  в начале зимы,
когда залив только что  замерз, у Петергофа они выпустили на лед  около двух
рот пехоты с двумя танками и легкими  пушками. Гитлеровцев, направлявшихся к
Морскому каналу, обнаружили  наши  дозорные буера, которые время от  времени
проносились по гладкому льду вдоль фарватера со  скоростью, порой доходившей
до ста - километров.
     Сообщение  буеристов  передали  главному  артиллеристу  флота  контр  -
адмиралу Грену. Он позволил  гитлеровцам отойти подальше от берега, а  потом
приказал открыть огонь "Марату".
     365  -  миллиметровые  орудия линейного корабля  легко  взломали лед  у
берега и принялись крушить его под цепями противника.
     Танки вмиг были  утоплены,  а  автоматчики рассеяны.  Разгром докончили
береговые пушки, расположенные на косе канала.
     Позже  гитлеровцы  небольшими группами  делали  вылазки  на  лед.  Наши
лыжники приметили на фарватере Морского канала  две  проруби, а около них  -
остатки  креплений от мин. Санный  след уходил к  Петергофу. Лыжники немедля
доложили  по  начальству.  На  место  происшествия  подобрались   минеры  и,
определив, что на дно канала сброшены мины, сумели две мины подорвать.
     Но  мин,  оказывается,  было  больше.  В  этот  день  ледокол  "Ермак",
проламывая на фарватере лед,  тащил за собой на буксире миноносец "Стойкий".
Впереди в каких-нибудь двадцати метрах от него вдруг взорвалась третья мина.
Осколками  льда покалечило  человек  двадцать  моряков и  посекло корабль. А
через три дня от взрыва мины чуть не вышел из строя второй ледокол.
     Фарватер следовало  обезопасить. Наши минеры замаскировали в торосистом
льду вдоль  берега  несколько сотен противопехотных мин и  вели непрестанное
наблюдение за берегом.
     На дамбе Морского канала  и на Котлине собрано несколько  рот лыжников.
Каждую  ночь небольшими  отрядами они выходят на лед, для подвижных дозоров.
Они нередко  встречаются с ночными отрядами противника и завязывают  бои.  В
такие ночи нас поднимают по тревоге,  так как на льду могут появиться танки.
Он достаточно крепок.
     Чтобы противник не захватил нас  врасплох, остров Котлин по всему кругу
укреплен пушками,  снятыми с ремонтируемых  кораблей и катеров  МО. Матросы,
как  фронтовики  - пехотинцы, несут вахту  в траншеях  и живут  в землянках.
Чтобы  батареи  были подвижными,  катерники установили свои трехдюймовки  на
сани и сами перетаскивают их с места на место.
     Получена  приятная весть  - увеличен  паек  для  населения  Ленинграда:
рабочие стали получать 500 граммов хлеба, служащие - 400, иждивенцы и дети -
300.  Нам на флоте уже выдают по 800 граммов хлеба. Мне свою долю не съесть.
Остатки хлеба сушу на паровой батарее.  Надо иметь  на всякий случай хотя бы
небольшой запас. Мы научились ценить еду и теперь бережно относимся к каждой
крохе.
     14  февраля.  Сегодня потеплело.  Закапало с крыш.  Ледовая  дорога  на
заливе   сильно   повреждена   тяжелыми  снарядами.  Контрольные  пункты  не
пропустили на лед ни  одной машины. И это мы сразу ощутили. Не пришли письма
и газеты. К завтраку нам не выдали сливочного масла.
     Радио сообщило, что потепление вызвало  у ленинградцев желание привести
город в порядок.  Много людей  вышло на очистку  улиц.  При  жактах  созданы
обогревательные пункты, в котор