и проездные билеты. Мы
ехали по часто обстреливаемой местности: по обеим  сторонам железнодорожного
полотна виднелись воронки, наполненные водой.
     Поезд останавливался  в  Малых и  Больших Ижорах,  в  Борках. Пассажиры
выходили и входили. Население уже привыкло жить  в "котле" и вело себя  так,
словно не было вокруг замаскированных зениток,  земляных щелей  и неожиданно
возникавшей пальбы.
     Я  сошел в старом лоцманском  поселке Лебяжье. Он  стал столицей  малой
республики. Здесь находился политотдел и многотиражная газета моряков.
     В  редакции  я  появился  в удачный  момент: отпечатанную  многотиражку
увязывали  в пачки для  отправки в дальние  воинские части. Пристроившись  к
экспедитору  и почтальону  на  дрезину, я отправился  по  одному  из  "усов"
железной дороги  в  лесную  часть республики.  Оказывается,  железная дорога
имела несколько таких отводов, названных "усами", по которым  после стрельбы
уходили в лесную чащобу бронепоезда.
     В начале тридцатых годов я побывал на трехмесячной военной подготовке в
лебяженских летних лагерях.  Местные  леса и дороги мне были знакомы, потому
что вузовскую  роту  не  раз поднимали  по  тревоге  и заставляли  с  полной
выкладкой делать большие переходы и пробежки.

     Когда - то на здешних просеках и полянах располагалось много палаточных
городков.  Теперь же  в  лесах  выросли многочисленные  землянки,  блиндажи,
капониры. Под высокими елками и соснами укрывались танки,  самоходки, тягачи
с тяжелыми пушками, походные мастерские и кухни.
     Никогда  еще  в  лебяженских  лесах  не  было столько войск,  а они все
прибывали  и  прибывали.  Саперы, видимо,  не  успевали  строить  землянки и
дороги. Солдаты копошились всюду, даже на болотах.
     Побывав на бронепоезде "Балтиец" и на двух тяжелых батареях,  я еще раз
убедился,  что моряки нигде  не  меняют  своего лексикона. Вагонная  лесенка
называлась  трапом,  площадка - палубой, порог - комингсом.  Здесь, пока  не
было  боевых  действий, проводили по тревоге учения,  "крутили" кинокартины,
забивали "козла", "травили" в курилках у срезов бочек, наполненных водой. На
флотском просторечии Ораниенбаум назывался "Рамбовом", Красная Горка - "Форт
- фу", бронепоезд - "Борисом Петровичем", а обед - "бачковой тревогой".
     Пообедав,  я  вернулся  в  Ораниенбаум.  А  там на мохначевском  речном
трамвае почти под утро отправился в Ленинград.
     Теперь я знаю, какая уха заваривается в ораниенбаумском "котле". Только
бы противник не пронюхал!
     17 ноября. Женщины, которые не поддавались дистрофии и стойко выдержали
испытания  первой блокадной  зимы,  вдруг  на  второй  год  стали чахнуть  и
умирать. И это тогда, когда хлеба  уже было почти  вволю  и других продуктов
выдавали по карточкам больше, чем, в Москве.
     Пришлось  для  истощенных  создать  специальные стационары  санаторного
типа, лечить и подкармливать витаминами, чтобы смертность пошла на убыль.
     Ко второй  блокадной зиме  готовились тщательней: сделав большие запасы
продуктов, стали добывать топливо.
     Уголь  собирали  по  насыпи  железнодорожных путей.  В  торговом  порту
водолазы  опускались на дно, вымощенное толстым  слоем  кокса  и  антрацита,
утопленных за многие годы погрузок, наполняли углем бадьи и с помощью кранов
вытаскивали наверх.
     Бригады лесорубов  пошли  выкорчевывать старые пни во  всех пригородных
лесах. Но  и  этого  оказалось  мало.  Исполком Ленсовета принял  решение  -
пустить  на слом деревянные дома. Была объявлена всеобщая повинность: каждый
ленинградец, достигший  шестнадцати лет, должен  заготовить четыре кубометра
дров. Половина заготовленного пойдет на отопление его собственного жилья.
     И люди охотно трудились. Некоторые выполняли по полторы нормы. Так было
снесено семь тысяч  деревянных домов и заготовлено более миллиона кубометров
дров. Всех, кто жил в деревянных домах, пришлось переселить в каменные.
     Но  в  парках  за  всю  блокаду  ни  одного дерева  не  срубили.  Парки
охранялись, чтобы город мог дышать кислородом.
     За лето и  осень  водолазы сумели  по дну  Ладожского  озера  проложить
трубопровод, по которому пошло  в Ленинград жидкое горючее,  и электрокабель
от Волховской ГЭС.
     Сейчас электричество горит во многих домах. Оно зажигается  рано утром,
когда  надо  собираться  на работу, и в семь  часов  вечера.  Электроэнергия
лимитирована. Каждая семья  может  пользоваться сорокаваттной  лампочкой  не
более четырех часов в день.
     20  ноября.  Побывал  в  кронштадтском  ОВРе. Многотиражка,  которую  я
редактировал, уже носит другое название, а штат старый. Печатник и наборщицы
заметно поправились,  а  корректор Рая даже  обрела пышные  формы. Она вышла
замуж за политотдельца.
     На  сторожевиках, тральщиках и  катерах  меня еще  помнят.  Блокада  не
повлияла  на  морское  гостеприимство:  во  время  "бачковой  тревоги"  меня
приглашают к столу в кают - компанию.
     25  ноября.  Устроился  в  Кронштадте:  получил  крохотную  комнату   в
подплаве. В ней тепло и ярко горит свет электрической лампочки.

     Снова я среди подводников и слушаю всякие истории о "малютках", "щуках"
и "эсках".
     Здесь я  встретил людей, которые в августе 1941 года были  обречены  на
смерть, но сумели вырваться из стальной могилы. Я побеседовал с двумя из них
и теперь могу написать, как все это было.

        "ЧЕТВЕРО НА ДНЕ МОРЯ"

     После длительного плавания у берегов противника С - 11 вернулась в сваи
воды. У  пролива Соэла-Вяйн  она всплыла.  Море  было  спокойным. Командир в
переговорную трубку отдал команду: "Отдраить отсеки к ужину".
     Подводники кинулись выполнять приказание.
     Неожиданно  подводная  лодка  как  бы  обо  что  -  то  ударилась  и...
подпрыгнула. Раздался грохот... Всех повалило с ног.
     В  последнем  кормовом отсеке  находился старший торпедист  Никитин. Он
тоже  упал.  Темнота мешала ему что  -  либо разглядеть.  Торпедист  нащупал
аварийный фонарик .и, не зажигая света, спросил:
     - Ребята, чего это нас тряхнуло?
     Его голос  заглушил плеск  воды, странное бульканье и свист.  Не  слыша
отклика,  Никишин  фонариком осветил отсек.  Луч  света уткнулся в комендора
Зиновьева,  который,  хватаясь  за  выступы  торпедного  аппарата,  старался
подняться.
     - Ве - ве, жив? - окликнул его торпедист.
     - Чуть  жив! - отозвался комендор. - Коленку больно ушиб.  Ноги дрожат,
встать не могу. Видно, на мине подорвались.
     - Где - то  у центрального отсека грохнуло, - согласился с ним Никишин.
- А что с Мазниным и Мареевым? Живы они?
     - Тут мы! - отозвался  Мазнин. - В ушах  звенит,  словно кто по  голове
ударил.
     Свет  фонаря  выхватил из  тьмы мокрые  и  бледные лица одного, другого
электрика.
     Вода лилась откуда - то сверху.
     - Подобрать инструмент и заткнуть трубы, - приказал Никишин.

     Все,  кто  был  в отсеке,  бросились заделывать  отверстия, из  которых
поступала вода:  закрыли пробками  вентиляцию, переговорную трубу,  цистерну
пресной воды, поджали люк...
     Никишин осветил  переборку  и  заметил  пробивающуюся  из  - под  двери
струйку  воды.   "Дверь  была  открыта,   -  вспомнил  он.   -  Видно,  сама
захлопнулась. Надо немедля задраить".
     Он  быстро  задраил дверь и тут же подумал: "А как  же в шестом отсеке?
Живы ли?" Он посмотрел в глазок, но ничего, кроме тьмы, не разглядел.
     Старший торпедист попытался связаться с соседями по телефону, и телефон
оказался мертвым: мембрана не вибрировала. "Затоплен  центральный отсек",  -
понял Никишин. Он вернулся  к  переборке и, постучав в нее разводным ключом,
громко выкрикнул:
     - Шестой отсек... Шестой! Кто жив? Жив кто? Отвечай!
     Через несколько секунд послышался  ответный стук и  едва  слышный голос
старшины электриков:
     - Живы  Биденко, Гординский  и я  - Милютин.  Четвертый  и пятый отсеки
затоплены. Соседей не слышим. У нас вода по грудь. Как у вас?
     - Что им  ответим? -  спросил Никишин у товарищей.  -  Может, впустим к
нам?
     Обитатели седьмого отсека молчали. Они понимали, что вместе с  соседями
в отсек хлынет и вода.
     - Если они  быстро  проскочат  и мы сумеем сразу  же задраить дверь, то
воды наберется по  пояс, не больше,  -  стал убеждать торпедист. - Вместе  и
погибать веселей.
     - Давай, - отозвался Мазнин.
     - Что будет, то будет. Откроем, - согласился Зиновьев.
     И  они  стали  отдраивать дверь.  А  Никитин  тем временем,  стукнув  в
переборку, крикнул:
     - В шестом! У нас воды мало. Приготовьтесь перейти в седьмой. Только не
мешкать!
     - Есть перейти! - радостно ответили три голоса за переборкой.
     Но  радость  их  была  преждевременной.  Взрывом   стальную  дверь  так
заклинило, что с места не могли сдвинуть ее ни лом, ни кувалда. Трудились до
изнеможения - и напрасно, усилилась лишь течь из - под двери.
     - В шестом! Попробуйте с вашей стороны  чем-нибудь таранить! -  крикнул
Никишин.
     - Пробовали... воды много... ничего не выходит!
     Отдохнув,  Мазнин  с  Зиновьевым  вновь  принялись  орудовать  ломом  и
кувалдой. Переборка  гудела,  вибрировала,  а  дверь не  колыхнулась, словно
приварилась.
     - Ребята! Попытайтесь зубилом  там, где заедает! - советовал Биденко из
шестого отсека. - Я уже на подставке стою, вода к горлу подходит!
     В ход были пущены зубила, но сталь оказалась столь крепкой, что зубила,
высекая искры, крошились.
     - Ну что -  ничего у  вас  не выходит?  - не слыша кувалды, спросили из
шестого отсека.
     - Не тревожьтесь, что-нибудь придумаем, - пообещал Зиновьев.
     - Спешите... иначе поздно, - просил Биденко. - Воздух утекает...  я уже
упираюсь головой в подволок.
     Ломом вдруг овладел Мареев и яростно  стал  колотить им в дверь, словно
собирался  пробить дыру. Он был в исступлении,  но товарищи не останавливали
его. Пусть хоть стуком подбадривает соседей. Но когда  Мареев  стал  долбить
палубу, Зиновьеву пришлось отнять у него лом.
     - Брось,  не психуй,  -  сказал  он.  - Без тебя  тошно.  Не  слыша  ни
всплесков, ни голосов в шестом отсеке, Никишин окликнул старшину:
     - Милютин! Как там у вас?
     - Воздух  убывает, - глухим голосом отозвался старшина. - Если сможете,
спасайтесь  сами...  О  нас не  думайте...  Прощайте,  товарищи! -  с тоской
выкрикнул он. - Да здравствует Родина!
     Что - то выкрикивали  и другие обитатели  шестого  отсека, но их голоса
были глухи и невнятны.
     Никишин, чтобы подбодрить соседей, закричал:
     - Держитесь,  балтийцы  не  сдаются до последнего вздоха.  Задрайте все
отверстия, чтобы воздух не вытекал!
     Но из шестого отсека больше никто не откликался.
     Наступила тягостная тишина. Фонарик в руках Никишина погас. И вдруг  во
тьме раздался нелепый, дикий хохот Мареева.

     Зиновьев бросился успокаивать друга:
     - Перестань, не дури!
     -  Прекратить!  - прикрикнул  на  них  Никитин. -  Довольно переживать!
Разобрать индивидуальные спасательные приборы и опробовать!
     Мазнин и Зиновьев поспешили выполнить приказание старшего торпедиста, а
Мареев стоял  и всхлипывал. Он был безучастен. Пришлось  Зиновьеву  отыскать
его   спасательный  прибор,  взять  в  зубы  загубник  кислородной  маски  и
проверить. Кислород поступал хорошо.
     - Выйти попробуем через торпедный аппарат, - громко сказал  Никитин.  -
Правда, он занят боевыми торпедами, но мы попробуем произвести выстрел.
     - Как же выстрелишь без сжатого воздуха? - спросил Мазнин.
     - Я обдумал. Воздух высокого давления возьмем у запасной торпеды.
     Они втроем  подобрались  к  торпеде,  лежащей  на стеллаже, и с помощью
плоскозубцев,  зубил,  отверток  попробовали  присоединить к  клапану гибкий
шланг. Работали в  темноте на ощупь.  Неожиданно  по пальцам ударила  резкая
струя воздуха. Запирающий  клапан вырвало,  и  воздух, от которого  зависело
спасение, со свистом вышел в отсек.
     Давление резко возросло. Трудно стало  дышать. Кровь стучала в  висках.
Пришлось через люк стравить немного воздуха.
     Неудача не обескуражила моряков. Решили добыть  сжатый воздух из боевой
торпеды соседнего аппарата.
     Первым  делом  обезвредили  торпеду  и  стали   действовать  со   всеми
предосторожностями.  После длительной возни воздух наконец поступил в боевой
клапан.  Но  выстрела сразу не получилось. Торпеда ушла лишь после четвертой
попытки и легла на грунт где - то рядом.
     Путь  в  море  был открыт. Предстояло  самое трудное:  проползти внутри
трубы диаметром пятьдесят три сантиметра.
     -  Кто пойдет  первым?  - спросил  Никитин. Но ни один из товарищей  не
откликнулся. Как проползешь в такой узости почти семь метров?

     - Ладно,  попробую я, - сказал  Никитин, хотя плечи у него были не уже,
чем у товарищей, скорей - шире. - Если застряну, вытягивайте за трос.
     Он  нашел  буй  и привязал к нему трос с узелками. Затем напомнил,  что
сразу из глубины всплывать опасно: можно получить кессонную болезнь.
     - Держитесь за  трос и останавливайтесь у каждого узелка, - посоветовал
торпедист. - Я сам  просигналю, когда всплыву.  А сейчас - переодевайтесь  в
чистое.
     В прежние времена  моряки стали  бы молиться,  а советские парни, надев
свежие тельняшки и трусы, запели "Интернационал".
     Кончив петь, Никитин открыл крышку торпедного аппарата. В отсек хлынула
вода.  Казалось,  она  затопит  его  мгновенно.  Но  поднявшись  над  трубой
сантиметров  на  сорок,  вода  больше  не  прибывала.  Ее  напор  сдерживала
воздушная подушка. Давление внутреннее и наружное уравнялось.
     Надев маску, Никитин ушел под воду и пролез в тесную трубу.
     Толкая головой  буй, отталкиваясь руками и вихляя всем  телом,  Никитин
медленно  продвигался вперед. От непривычных  усилий ему стало жарко. Сердце
бешено   колотилось,  стучало  в  висках.  Трудно  было   втягивать  легкими
поступавший по трубе кислород, но торпедист не  давал себе отдыха, продолжал
ползти.
     Наконец  семиметровая труба кончилась. Никитин  выпустил буй и, держась
за пеньковый трос,  стал дышать  полной грудью. Теперь следовало подниматься
вверх не спеша.
     В отсеке ждали  сигнала более получаса.  Зиновьев,  державший  трос, не
чувствовал рывков.
     -  Не  случилось ли что с  Никитиным? - встревожился он. - Может, фрицы
схватили его?
     - Да  нет, какие фрицы? - возразил  Мазнин.  - Наш остров виднелся, тут
свои.
     Подождав еще несколько минут, Зиновьев сказал:
     - Давайте  выбираться  без сигнала.  Первым  пойдешь ты, Мазнин. У тебя
плечи покатые. В случае чего - подсобишь.
     Мазнин ростом  был меньше других.  Он довольно легко  заполз в трубу  и
минуты через две очутился у наружного конца торпедного аппарата. Там он стал
поджидать товарищей. Но те почему - то не показывались.
     Обеспокоенный краснофлотец вернулся в отсек. Вынырнув из воды, он  снял
маску и спросил:
     - Что же вы застряли? Боитесь, что ли?
     -  Да  не боюсь я, - в сердцах ответил Зиновьев. - Мареев упирается, не
хочет маску надевать. Сдурел, прямо сдурел!
     Они вдвоем принялись уговаривать упрямца, а тот, отталкивая их, кричал:
     - Удушит! Это удавка! Не буду... боюсь!
     Тогда они его встряхнули и, силой запихав в рот загубник, быстро надели
маску и включили прибор.
     Глотнув кислороду, Мареев притих и как бы успокоился.
     - Вот так бы давно! - похлопав товарища по плечу, похвалил Мазнин. - Не
трусь, ползи за мной. Смотри, как это делают.
     Он отдал  Зиновьеву  запасной аварийный  фонарик, чтобы  тот  посветил.
Затем опустился под воду, показал, как надо заползать в трубу, и исчез.
     Выбравшись  из  подводной   лодки,  Мазнин  не  спешил  подниматься  "а
поверхность моря, он хотел  сделать это вместе с заболевшим  Мареевым, а тот
не выходил.
     "Вот  ведь волынщик!  -  рассердился краснофлотец. - Из -  за него весь
кислород израсходую".
     Он  опять  вернулся в  отсек. Там  светилась  аварийная  лампочка. Воды
прибавилось.  Оба  товарища  стояли без  масок. Зиновьев  гладил Мареева  по
голове, как маленького ребенка, и уговаривал выйти  из отсека раньше  его. А
электрик, пугливо озираясь на мечущиеся тени, бормотал:
     - Отыдь! Я тебя не знаю... не тронь! Выпустите меня, хочу домой!
     -  Шут знает, что плетет! - пожаловался Зиновьев. - Видно, помешался. Я
его - и добром, и руганью, а он все свое. Может, силком попробовать?
     Они  попытались вновь  надеть на Мареева маску, но тот начал отбиваться
от них, да  так,  что два  крепыша не  могли с  ним совладать.  Сумасшествие
словно прибавило парню сил.
     - Связать бы, - задыхаясь, сказал Мазнин.
     - Нечем.
     - Тогда  оставим его  пока здесь  до подхода помощи.  А нам  выбираться
надо. Тут пропадем.
     - Нет, не смогу его оставить, - заупрямился Зиновьев. - Друг он мне. Мы
всюду вместе...  И на увольнение, и к девчатам, и футбол. Если помирать - то
вдвоем.
     - Вы что -  оба сдурели? - рассердился Мазнин. - Вот я сейчас всплыву к
Никитину, он вам покажет, как помирать!
     Но и угроза  не  помогла.  Зиновьев вновь  принялся  упрашивать Мареева
вместе выйти  из отсека, а  электрик  -  то плакал, то смеялся.  Обозлясь на
упрямцев, Мазнин натянул "а  лицо маску и в третий раз уполз в трубу. Со дна
он поднимался неторопливо: отдыхал после каждых двух метров.  И вот когда до
поверхности моря  оставалось  совсем немного, моряк вдруг  почувствовал, что
иссякает кислород. Он почти не поступает  в легкие... В растерянности Мазнин
выпустил из рук буйреп...
     Никитин,  поджидавший  товарищей   у  буя,  временами  чувствовал,  как
дергается трос,  и в досаде думал: "Чего они там копаются? Не застрял ли кто
в трубе? Надо бы помочь".
     Теряя терпение,  он опустился по буйрепу  вниз,  по  никого не нащупав,
вновь не спеша всплыл. Глубина сравнительно была небольшой: метров двадцать.
     "Что предпринять? - стал размышлять торпедист. - Обратно в лодку мне не
вернуться, слишком тесна труба. С трудом пробрался на волю. Второй раз может
не повезти, - забью проход. Тогда никто не выйдет".
     Неожиданно он почувствовал живое подергивание буйрепа и тяжесть на нем.
Кто  - то с небольшими перерывами поднимается. "Наконец - то!" - обрадовался
торпедист.
     Мазнин  вылетел на  поверхность,  сорвал  маску и  открытым  ртом  стал
хватать  воздух.  Волна хлестнула ему  в лицо.  Краснофлотец захлебнулся  и,
теряя сознание, взмахнул руками...
     Видя,  что  товарищ  тонет,  Никитин кинулся ему  на  помощь. Он  сумел
схватить его за волосы уже под водой. Ничего не соображавший Мазнин цеплялся
руками,  мешал плыть.  С трудом удалось подтянуть его к  бую.  У буя Мазнина
вырвало. Он опять стал дышать открытым ртом и постепенно пришел в себя.
     -  Почему  один всплыл?  - строго  спросил  Никишин. Мазнин,  объяснив,
почему не хочет покидать отсек Зиновьев, попросил:
     - Ты  старший, имеешь право  приказывать. Со мной они не  считаются,  а
тебе подчинятся, вот увидишь.
     - Мне туда  дороги нет,  кость больно широкая,  -  с сожалением  сказал
Никишин. - Ты сможешь один удержаться на буе?
     - Смогу, - ответил Мазнин.
     - Тогда оставайся  здесь,  а я  поплыву к острову.  Авось удастся лодку
раздобыть. Только ты не падай духом. Жди, я обязательно вернусь.
     Никишин  уплыл,  а Мазнин, держась  за  буй,  стал  осматриваться.  Уже
начинало светать.  Всюду поблескивали пятна растекавшегося соляра. Со дна то
и дело поднимались пузырьки.
     "Воздух выходит, - понял краснофлотец. - Не из седьмого ли отсека? Хоть
бы Зиновьева спасти".
     А Зиновьев тем  временем,  поддерживая электрика,  чтобы тот не утонул,
продолжал упрашивать  друга  покинуть отсек. А  Мареев, словно не слыша его,
выкрикивал бессвязные фразы.
     Аварийная лампочка  погасла, стало  темно, точно  они оба  очутились  в
могиле. Воздух был сперт. Дышать становилось все труднее и труднее. Зиновьев
добрался  до  аптечки, на  ощупь