бопекарням и общественным столовым.

     8 января. Все  наше начальство отбыло  в  Ленинград. Там  ремонтируются
крупные  корабли. В Кронштадте остались заместители. Меня  вызывают в Пубалт
на совещание редакторов многотиражных газет, а поговорить о транспорте  не с
кем. Связываюсь по телефону  со старшим политруком  Семеновым  -  редактором
многотиражки "Огневой щит". Тот посоветовал:
     - Приходи к  шести утра к  четвертой северной  казарме. Пойдет грузовая
машина с медиками. Только не опоздай. На улице мороз. В заливе еще холодней.
В открытой машине замерзнешь.
     В  казарме остались валенки  одного из инструкторов политотдела.  Решаю
надеть их. Но  в  Ленинграде погода  капризная:  сегодня  мороз, а  завтра -
оттепель. В  валенках  по воде не будешь ходить.  Запихиваю в вещевой  мешок
сапоги.
     Печатник  принес еще мокрые листы  оттисков последнего номера газеты. Я
вычитал их, подписал и попросил разбудить меня в пять утра.
     Сегодня улягусь спать раньше. Предстоит нелегкий путь.
     11 января.  Вот  я и  в  Ленинграде. Пишу в теплой  и  светлой каюте на
корабле. Мы добирались из  Кронштадта в Ленинград больше десяти  часов, и не
просто, а с преодолением препятствий и приключениями.
     На  эвакопункте ко  мне и  Семенову  присоединился  политрук Кронфельд,
редактировавший  многотиражку фортов. Медики  не хотели  троих брать на свою
трехтонку. Шофер  уверял, что у  машины плохие скаты, ее нельзя перегружать.
Но его заставили посадить нас и еще двух женщин.
     Мы выкатили на лед первыми. Ночью была метель.
     Дорогу  во  многих  местах  замело  так,  что  машина  застревала.  Нам
приходилось соскакивать на лед и дружно толкать трехтонку. А  она буксовала,
обдавая нас ошметками снега.
     Восемь  километров ледовой дороги мы  преодолевали часа  два.  А  когда
выбрались на берег и миновали контрольный пункт, шофер объявил:

     -  Дальше  машина не пойдет,  кончилось  масло. Буду, ждать, когда  его
подвезут.
     И он стал закрывать одеялами  капот грузовика. Зная шоферские уловки, я
остался сидеть в кузове. Но мои спутники спрыгнули в снег и стали звать:
     - Плюнь. Тут до вокзала недалеко. Поедем в Ленинград поездом.
     И я пошел  с  ними.  Когда мы свернули на тропу, ведущую к  вокзалу, то
увидели, как наша трехтонка газанула и  умчалась на Приморское шоссе. Подлец
шофер обманул нас.
     Недалеко  от  железнодорожного  пути  мы  увидели  труп,  завернутый  в
половик. Конечно, заволновались: "Кто такой? Почему труп брошен?"
     Две школьницы, проходившие с сумками мимо, сказали:
     - Это Водовозов, он третий день валяется.
     Нас удивило равнодушие  девочек.  В Кронштадте убитых и раненых убирали
быстро. Значит, они здесь нагляделись такого, чего мы не знаем.
     .  На вокзале  нам сказали,  что поезда не ходят уже второй  день.  Нет
дров. Ждать бесполезно.
     Как же  добраться  до Ленинграда? Мы  вышли  на Приморское  шоссе.  Там
увидели еще одного мечущегося кронштадтского редактора.
     -  Машины не  останавливаются,  - сказал он.  - Проносятся мимо. Больше
часа голосую.
     Тогда  мы решили не стесняться:  вытащили  пистолеты  и выстроились  на
дороге.
     Мчавшаяся  пятитонка, нагруженная пустыми  железными бочками, замедлила
ход и остановилась. Из шоферской кабины выскочил капитан.
     - Что за безобразие! По какому праву машины останавливаете?
     - Нам надо в Ленинград, а по - иному вас не остановишь.
     - Никого не беру, у меня скаты плохие.
     Но мы не поверили ему, все забрались в кузов и даже втащили к себе двух
медичек.  Капитан, видя,  что  с нами  ничего  не поделаешь,  махнул рукой и
скрылся в кабине шофера.

     Грузовик дернулся и понесся по избитой дороге, бренча бочками.
     Чтобы  спокойней было  ехать,  мы все бочки поставили на  попа,  а сами
сгрудились у кабины. Но и здесь пронизывал колючий холод. Мороз был не менее
двадцати градусов. Встречный ветер резал щеки ножами, слеплял - веки.
     Я повернулся  спиной  к  ветру  и  увидел перед собой молодую  медичку,
которая, не снимая с  плеч  вещевого мешка,  лежала грудью  на бочке, а руки
засунула в  рукава. Мороз выбелил ей поднятый воротник шинели, выбившиеся из
- под  шапки прядки волос,  брови  и ресницы. Лицо и лоб у нее покраснели от
холода, а левая щека и край подбородка начали белеть.
     "Обморозится", - подумал я и посоветовал девушке растереть лицо. Но она
так окоченела, что не могла шевелить пальцами.
     Мы  сняли с нее вещевой мешок  и  принялись  растирать  плечи,  пальцы,
щеку...  Делали  это  старательно,  но, видно, не  очень  умело, потому  что
девушка принялась отбиваться:
     - Хватит...  довольно... вы содрали кожу...  болит!  И на  глазах у нее
выступили слезы. Пришлось припугнуть.
     - Не плачьте! Слипнутся ресницы, не раскроете глаза.
     И  медичка  мгновенно умолкла, а затем  уже сама  вытерла  платком лицо
досуха. Оно у нее пылало.
     Пятитонка довезла нас до Каменного  острова. Здесь машина сворачивала к
складам,  укрытым в  парке. Мы все  сошли на  дорогу  и  отправились  дальше
пешком.
     Первое, что  нас  потрясло,  -  это  обилие трупов.  Потоки  саночек  и
спаренных лыж, на которых, словно мумии, лежали завернутые в простыни либо в
портьеры, занавески и ковры ленинградцы, умершие от истощения.
     Впрягшись  по  два -  три  человека  в  импровизированные сани,  тащили
покойников на кладбище подростки и женщины. Мужчины встречались редко. А кто
не мог раздобыть лыж или саней, волочили  своих родственников в оцинкованных
лоханях,  в  длинных,  грубо  сколоченных  ящиках из фанеры, поставленных на
полозья.

     Некоторых  силы  покидали в пути. Они садились  на саночки с  трупами и
понуро отдыхали, а может быть, медленно умирали.
     Мы  подошли  к   двум   женщинам,   закутанным   в  шерстяные   платки,
перекрещенные "а груди.
     - Вам дурно? Чем можем  помочь? На  нас уставились  непомерно .большие,
скорбные глаза.
     - Вы же не пойдете с нами на кладбище? - с трудом проговорила одна.
     - Нет, спешим.
     - Тогда обойдемся... дотащим как-нибудь сами.
     Двум ремесленникам, везшим в  ящике убитую  снарядом мать,  мы дали  по
сухарю. Они тут же начали их грызть.
     Медичка спросила:
     - А отец у вас есть?
     - На фронте, - ответил, хмурясь, старший. - В том месяце писал.
     - Куда же вы теперь денетесь?
     - Перейдем жить на завод. Нам позволили.
     Трамвайная линия  на  Кировском проспекте  была погребена  под  толстым
слоем плотно утоптанного снега. Автобусы не ходили. Пешеходы шагали прямо по
мостовой.  Многие из них  тащили  за собой детские саночки. Саночки в городе
стали главным видом транспорта.
     На площади Льва Толстого застряла пятитонка. Издали показалось, что она
загружена сеном, прикрытым брезентом, а когда мы подошли  ближе, то увидели,
что в кузове горой лежат окостенелые на морозе трупы.
     Уже  было два часа дня. Вдруг начался артиллерийский обстрел. Снаряды с
характерным шуршанием и свистом пролетали над нами и хлестко разрывались где
- то вблизи за домами. Эхо повторяло грохот.
     - Сейчас накроет, - сказал Семенов. - Надо бы переждать.
     Мы поспешили  под сводчатую арку ворот и там, прижавшись к стене, стали
прислушиваться. Это вызвало у проходившей мимо ленинградки презрение:
     - Тоже вояки! Обстрела испугались!

     Нам  стало  неловко. Сделав  вид,  что  мы  укрылись  от  ветра  только
покурить, подымили малость  и вышли на панель. Впереди на  мостовой вспыхнул
оранжевый  клубок разрыва. Зацокали  по стенке  дома  осколки, и  с  верхних
этажей посыпались  стекла. Глупо  было  шагать  навстречу  опасности,  когда
вокруг  были  надежные  укрытия,  но  так  поступали  ленинградцы,  и нам не
хотелось позориться.
     В  переулке почти против кинофабрики в зеленоватый пивной киоск  угодил
шальной снаряд  и  разбил  его в щепы.  К  месту взрыва  мгновенно  кинулись
женщины и  принялись растаскивать обломки. Их не  пугала смерть - необходимы
были щепки, чтобы сварить обед и хоть немного  погреться у жестяных печурок,
которые, как в дни гражданской войны, вошли в быт блокадников.
     У памятника "Стерегущему"  сворачиваем вправо  и  шагаем  вдоль  парка.
Мороз  выбелил поблескивающей  изморозью  стены  домов,  столбы,  деревья. В
Зоологическом саду тишина. Там уже нет ни зверей, ни птиц.
     Мы  не  привыкли  к длительной  ходьбе, быстро взмокли и  выдохлись.  У
стадиона имени Ленина  сели отдыхать. Потом,  едва волоча  отяжелевшие ноги,
пересекли мост и, изнемогая от  усталости, дотащились  до Морской  академии.
Здесь выяснилось,  что свои  продовольственные аттестаты мы  должны сдать  в
столовую Дома флота.
     Аттестаты у нас приняли, но поесть не дали.
     - Приходите завтра, сегодня на вас не выписали.
     - Но у нас же пропадает питание за целый день.
     - Нас это не касается. Надо было в Кронштадте взять сухим пайком.
     Никакие уговоры не  помогли. В  Ленинграде  на  учете каждая  крупинка.
Здесь морское гостеприимство уже не действует. Нам только разрешили налить в
кружки горячего кипятку.
     В Доме флота ютились композиторы. Все они  собрались в столовой у рояля
и проигрывали только  что  сочиненную  песню. Я  не стал  слушать, надо было
устраиваться  на  ночлег.  Куда  же  идти?  Решил  разыскать на Неве  минный
заградитель "Урал". На нем теперь находилось наше начальство и политотдел.
     На всякий  случай я подошел к  телефону  н позвонил домой.  И мне вдруг
ответила обрадованная теща.

     - Приходи, покажись. У нас на кухне тепло, можешь переночевать.
     - Спасибо, - поблагодарил я, - постараюсь прийти.
     Это чудо, что в холодном, обледеневшем городе действует телефон.
     Я захватил из Кронштадта письма политотдельцев. Первым делом нужно было
отнести их на "Урал". Перейдя на другую сторону застывшей Невы по Дворцовому
мосту,  слева  я увидел  знакомые  скошенные мачты  "Полярной  звезды". Яхта
стояла вмерзшей в лед прямо перед дворцом.
     Издали она казалась сказочным кораблем, построенным  из хрусталя. Борта
выбелило.  Весь такелаж покрыло пушистым  инеем. С  антенны  и  труб свисали
сосульки. На палубах - ни души. Словно все оцепенело от холода. Даже часовой
у трапа, закутанный  в длиннополый тулуп с поднятым заиндевевшим воротником,
стоял неподвижно,  точно замороженный. Но когда я  подошел  к нему вплотную,
часовой,   как   бы   очнувшись,  козырнул,   Он  узнал   бывшего  редактора
многотиражки.
     - Где "Урал" стоит? - спросил я у него.
     - У Летнего сада, третьим от нас, - доложи л подводник.
     "Урал" прежде  был  обыкновенным пассажирским пароходом.  Лишь во время
войны  его  вооружили пушками  и  превратили  в минный заградитель.  Показав
дежурному по кораблю удостоверение, я прошел в носовую часть, где находились
каюты политотдельцев. Но там никого  не застал. Все  ушли  ужинать  в кают -
компанию.
     "Ну и сглупил же, сдав аттестат в Доме флота! - принялся корить я себя.
- Здесь бы меня обязательно покормили".
     Досадуя,  я  прошел в  каюту пропагандистов, снял шинель  и  взглянул в
зеркало. На меня смотрел малознакомый морячок, с запавшими глазами и  сильно
похудевшим лицом. Чувствовалось, что он  очень устал и ослаб: волосы  на лбу
слиплись, лицо покрывали капельки пота.
     - Нда - а, братец, слабаком стал!  - произнес я вслух. - Сможешь ли без
ужина завтра ноги таскать? И мне вдруг ответил голос Радуна:
     - Ужин будет... устроим.
     В дверях стоял ухмыляющийся бригадный комиссар.
     - Почему вид такой заморенный? - спросил он. - Заболел?
     - Никак нет, - ответил я. - Много пешком прошел... выдохся.
     - А у нас машины не дали?
     - Какое! Отказали.
     -  Ну, я  этому новому задам. Будет знать,  как игнорировать редактора,
отмеченного флотской печатью.
     Мне почудилась в его словах ирония. Я взглянул на бригадного комиссара,
но не уловил насмешки в глазах.
     Радуя провел меня в свою каюту, усадил в кресло и, позвонив на  камбуз,
приказал принести два ужина.
     Этакого  товарищеского участия и внимания я не  ожидал. Что случилось с
Радуном? Ведь  еще недавно он был равнодушен к газете.  Неохотно читал ее  и
подписывал. А  потом поручил этим  делом  заниматься  заместителю начальника
политотдела  батальонному   комиссару  Фоманову.  Тот  сразу   же   принялся
критиковать газету и учить:
     - Слишком много  у вас отсебятины. Возьмем хотя бы передовку. Почему не
заимствуешь из центральной  печати? Я вот как делаю, когда  надо политически
крепкую статью  написать:  за основу  беру передовую "Правды", кое - что  из
"Комсомолки" добавляю либо из "Звезды",  а  то из "Красного флота". И ко мне
не придерешься - все политически правильно. Только надо с умом делать.
     - Такую работу у нас называют плагиатом.
     - Чего? Чего?.. - "е понял Фоманов.
     - Литературным воровством, - пояснил  я. Батальонный  комиссар обиделся
и, побагровев, пригрозил:
     - Ну, гляди! Если чего наляпаешь - пощады не будет.
     А когда газету похвалили, Фоманов бурно поздравил меня и сказал:
     - Мы с тобой еще не такую будем выпускать. Пусть другие у нас учатся.
     Радун,  конечно,  понимал,  что  от  Фоманова   новшеств  в  газете  не
дождешься, поэтому за ужином оказал:
     - В феврале мы  докладываем на Военном Совете о ремонте кораблей. Нужно
выпустить  несколько  специальных номеров газеты  и листовок.  Сделайте так,
чтобы не стыдно было показать людям.
     - Ясно.
     - Кого-нибудь в помощь дать?
     - Обойдусь. Только намекните Фоманову, чтобы он не очень мешал.
     Радун усмехнулся и неодобрительно покачал головой.
     - Еще какие просьбы? - спросил он.
     - Хочу сегодня попасть домой.
     - Идите. Жить будете здесь, на "Урале".
     На этом разговор  наш кончился. Захватив с собой оставшееся печенье,  я
сошел с корабля и поспешил на канал Грибоедова.
     По  пути я  догнал высокого мужчину  в  башлыке, который брел  как - то
неестественно   выпрямившись  и   откидывая  голову  назад.  Неожиданно   он
покачнулся и медленно, как столб, рухнул в снег. Я попытался его поднять, но
мужчина странно выгибался и падал.
     - Пьяный, что ли? - пробормотал я.
     - Какие  теперь  пьяные!  - возразила женщина.  -  Слабыми  все  стали,
особенно мужчины, на ногах не держатся. Давайте доведем его хоть до подъезда
какого, а тут он замерзнет, - предложила она.
     Против  моего дома находилась больница имени Перовской, ставшая военным
госпиталем.  Мы  с  трудом  провели  спотыкавшегося  мужчину в  вестибюль  и
посадили на скамейку.
     - Раненый? - спросила дежурная санитарка, подняв фонарик.
     - Да нет,  вроде  бы целый,  -  ответила моя  помощница. - На канале  с
товарищем моряком подобрали... боялись - замерзнет.
     - Целых не берем,  -  твердым  голосом  отрезала санитарка  и, перестав
светить, пошла к своему столику. - Забирайте обратно.
     -  А  нам забирать его  некуда,  он незнакомый, - ответила пришедшая со
мной женщина и пошла к выходу.
     Я тоже подумал: "Куда же девать? Пусть  в вестибюле отдохнет, вое же не
на снегу, а в доме". И, не обращая внимания на крики санитарки, вышел.

     На лестнице нашего  "недоскреба"  было темно.  Держась  одной рукой  за
перила,  я   медленно  поднимался.  На  площадке  третьего  этажа  мои  ноги
наткнулись на препятствие.  Я  зажег спичку  и  увидел  лежащую  навзничь  с
раскинутыми руками дворничиху. Глаза у нее были открыты, зубы оскалены. Она,
видимо, лежала здесь с утра, так как успела окоченеть.
     В  мирное время, неожиданно наткнувшись в темноте на труп, я, наверное,
в  ужасе  бы вскрикнул  и  принялся сзывать  людей,  а  теперь  - огляделся,
спокойно перешагнул и стал подниматься выше.
     В темном и длинном коридоре пятого этажа я долго шарил руками по стене,
пока нащупал свою дверь. Звонок не  работал. На  стук  откликнулась теща, но
она не решалась  открывать запоры, потому  что не  узнала моего голоса.  Это
проделала более  храбрая,  почти гвардейского роста бывшая  няня. Она теперь
работала дворничихой в нашем доме.
     В  прихожей светила крохотная лампочка. - изобретение блокадников.  Она
не коптила,  так  как  имела стекло, сделанное из  мензурки, и мало  сжигала
керосина.
     Теща, няня и сестра жены с  ребенком  ютились  на кухне,  где  топилась
плита, распространявшая тепло. Топливом служили щепки и слежавшиеся в старых
сараях высушенные опилки.
     На плите фырчал закипавший  чайник. Я принес немного сахару и две банки
витаминов  "С",  подаренных  ханковцами.  Угощать меня  было  нечем. Хозяйки
устроили чаепитие. Витамином заправили  кипяток, а сахар накололи крошечными
кусочками.
     Заложив   за  щеку   осколочки  сахара,  я  с  удовольствием  потягивал
небольшими глотками красноватый чай из блюдечка и слушал невеселые рассказы.
     Уже две  недели население не получает по  карточкам никаких  продуктов,
кроме хлеба. Но и хлеб похож на замазку, - в нем малая толика ржаной муки, а
больше всяких примесей.
     Все съедобное  и полусъедобное пущено в пищу. Хозяйки пекут лепешки  из
картофельных очистков, жмыхов,  костяной муки и... вымоченной горчицы. Варят
казеин,  сыромятные ремни, невыделанные кожи  и засохшие кишки, завалявшиеся
на складах. Приготовляют салаты из молодых  побегов  сосны,  елей  и листьев
домашних фикусов.
     Детгизовцы  варят  похлебку  из клейстера, запасенного  типографией для
корешков и обложек книг.
     Ленинградцы  живут в не отапливаемых квартирах  с замерзшими уборными и
водопроводами. На весь город где - то на Васильевском острове действует одна
баня. Но разве до нее мог кто добраться! Да и мыла нет. Наши моются в лохани
на кухне.
     Мертвых много.  Хоронить  некому. Говорят, что могилы на кладбище  роют
уже  не лопатами,  а экскаваторами  да взрывчаткой  и  укладывают  мертвецов
штабелями.
     Хуже  всего  с  детьми.  Для  них  не хватает  цельного молока, которое
поступает   из  пригородных  совхозов   лишь  в  детские   ясли.   А  молоко
консервированное  и в порошке выдается редко и в таких дозах, что хватает на
два - три дня.
     У племянника непомерно большая  голова и крошечное тельце.  Он похож на
беззубого  старенького гномика.  В  глазах  недетское  страдание и тоска.  Я
принес сбереженные во время  ужина две печенины. Юрик, дрожа от  нетерпения,
схватил их,  зажал в сморщенных, почти по-цыплячьи  худеньких лапках и начал
жадно глодать голыми деснами.
     Бабушка, жалостливо глядя на него, с печалью сказала:
     - Не жилец он  на этом свете. Как тут расти, когда ни молока, ни солнца
не видит? На улицу мало выносим, То обстрел, то холодно. Да и сил нет. Живем
точно в пещере - в полутьме да закутанные.
     Редакторский семинар длился два дня. Инструктор  отдела  печати Пубалта
батальонный  комиссар  Мишулис  -  белоголовый,  подслеповатый   альбинос  -
критиковал нас за нечеткие политические формулировки  и слабые полосы газет.
Со скрупулезностью придирчивого корректора Мишулис наловил множество  "блох"
и  выговаривал за  них  скучным менторским тоном, не  вникая  в условия, при
которых  готовились газеты. Кроме раздражения и неприязни,  он иных эмоций у
нас не вызвал, так как советы его годились  лишь  для мирного времени, когда
при  хорошем свете можно разглядеть опечатки в  оттисках и стол не дрожит от
взрывов.
     Вторым выступал  мой бывший начальник -  полковой комиссар  Бобков.  Он
теперь в разведгруппе  флота. Докладывая  о  положении дел на фронте, Бобков
предупредил:
     - Прошу никому не  пересказывать  то, что  я вам доложу. Разведчик, как
аптекарь, не  чувствует специфических запахов. Могу  проговориться.  Мне уже
влетело за одну информацию от Жданова, так что не подводите.
     Но  ничего особо секретного он нам не сообщил. Все, что Бобков говорил,
мы знали из газет и бюллетеней пресс - бюро. Но настроение он  нам испортил.
Мы  ждали намеков на  скорое наступление и осво