поверхности бушующего моря.
     "Как  там наверху  наши? -  в тревоге  подумал  старпом.  -  Сумели  ли
удержаться?" Несмотря на то что все действовали согласованно  и молниеносно,
прошло все же не менее двух - трех минут.
     Дьяков сам  поднялся по трапу, отдраил верхний рубочный люк и высунулся
из него по пояс.
     На море еще держалась мгла. Вокруг ходили, приплясывая,  водяные горы с
белыми вершинами. Набрав полные легкие воздуху, старпом принялся кричать:
     - Товарищ капитан третьего ранга! Рогачевский! Штурман Милованов!
     Ему никто не откликнулся. "Смыло", - ужаснувшись, подумал Дьяков. Но он
еще  надеялся,  что товарищи  удержались  и  ждут помощи. Цепко хватаясь  за
поручни, он пробрался на мостик.
     Тяжелые валы продолжали  накатываться  на  подводную  лодку. Они больно
хлестали ледяными  брызгами в  лицо, обдавали старпома сверху, снизу, норовя
сбить с ног и утащить в море.
     С трудом удерживаясь на мостике, он стал осматривать корабль. Глаза его
уже привыкли ко  мгле. Старпом разглядел пушку, часть палубы. Людей нигде не
было. Дьяков вновь принялся звать товарищей. Но ему воем и грохотом отвечало
море.
     Сорвав голос,  старпом спустился в центральный отсек и доложил военкому
о случившемся. Тот растерялся, предложил первое, что пришло на ум:
     -  Они,  наверное, еще плавают. Давай  поднимемся наверх,  привяжемся и
включим прожектор. Может, увидим их где-нибудь в волнах.
     - Я тоже  об этом  думал.  Но  на позиции  запрещается  зажигать  огни.
Погубим и себя и корабль, - сказал Дьяков. - Да и вряд  ли их  найдем. Лодка
пробыла  под  водой более трех минут. Если бы они удержались на мостике,  то
захлебнулись. А если сразу смыло, то их не быстро найдешь. Нас снесло с того
места и ветром и  течением. А в такой холодной воде долго не продержишься...
прошло уже больше двадцати минут. Они окоченели.
     - Но как же без командира и штурмана? - спросил военком.
     - Придется  мне за всех,  - ответил старпом.  - Попали  мы в передрягу!
Ведь просил командира: "Доложи по  начальству. Полежишь в госпитале, обождем
несколько дней". Нет, заупрямился,  точно сам на смерть просился. А теперь и
поиска не ведем, и людей погубили...
     Сетования  облегчения  не принесли.  Старпом и  комиссар  понимали, что
бессмысленно в такую волну ходить под перископом, и они решили отлежаться на
грунте, пока море не успокоится.
     Хриплым голосом  Дьяков стал подавать команды. Подводная лодка медленно
погрузилась на  пятидесятиметровую глубину  и наткнулась  на  крупные камни.
Здесь  хоть было и тише, но "эску" то поднимало волнением, то  опускало так,
что она скрипела, стонала и содрогалась. Вдруг что - то в корме треснуло.
     "Неужели винт  сломался? - подумал Дьяков. -  Тогда совсем беда - домой
не дойдем".
     Он немного продул цистерны  и стал искать  новое место.  Наконец  нашел
гладкое  дно на  шестидесятиметровой  глубине. Сюда  достигали  лишь  слабые
отголоски шторма.
     Море несколько  успокоилось лишь  к  утру  следующего  дня.  Подводники
всплыли и обнаружили, что один винт у них сломан. Немедля связались по радио
со штабом и доложили  о  случившемся.  Из Ленинграда пришел короткий приказ:
"Взять курс на Кронштадт". И больше ни слова.
     Домой  возвращались,  запустив  только  один  двигатель.  Чудом  прошли
опасные воды и лишь на траверзе Петергофа, когда  казалось,  что  уже попали
домой, внезапно обстреляла немецкая артиллерия. К счастью, ни одним осколком
корабль не тронуло.
     Обычно подводников, возвращавшихся с  позиций,  в Ленинграде  принимали
торжественно:  играл оркестр,  выходило приветствовать  начальство.  А  едва
двигавшуюся "эску" никто не встретил. Это был дурной признак.

     Пришвартовавшись к плавбазе "Смольный", стоявшей на Неве около  площади
Декабристов, Дьяков поспешил с докладом к начальству.
     В салоне  у командира бригады подводных лодок почему - то  были собраны
командиры  дивизионов.  Старпома они  встретили холодно, без обычных шуток и
рукопожатий.
     - Докладывайте, как потеряли командира? -  хмуро сказал комбриг и  даже
не предложил снять реглан.
     Стоя  перед  товарищами  -  подводниками как  на  суде,  Дьяков осипшим
голосом стал подробно рассказывать о случившемся в штормовом море.
     Не  дослушав  его  до конца, военком  бригады  вдруг поднялся  и  начал
натягивать на себя  шинель.  Он,  оказывается, спешил  на военный совет, там
ждали донесений о злополучной "эске".
     - Каково будет наше резюме? - спросил он у комбрига.
     - Доложи, что не все меры для спасения были приняты, -  ответил тот, не
глядя на старпома "эски".
     Комиссар,   козырнув,  вышел.  А  потрясенный   Дьяков,   и  прежде  не
отличавшийся ораторскими способностями, сумел лишь шепотом спросить:
     - Почему не все? С  чего вы взяли? Комбриг не удостоил  его ответом. Но
один из капитанов третьего ранга строго заметил:
     -  Надо  было поискать, хотя  бы для  очистки  совести. У  нас принято:
погибай, а товарища выручай.
     - Неправильно говорите, -  возразил ему  другой. -  •  Подводник в
первую  очередь  должен  думать  о выполнении  приказа. Войны  без  жертв не
бывает. Я так полагаю, что старпом не имел права покидать пост в центральном
отсеке. На розыски надо было послать  другого.  А  если бы  и Дьякова волной
смыло? Значит, корабль погибай без командира?
     Они  спорили, возражая один другому, словно находились на теоретических
занятиях и разбирали казуистическую задачу. Но вряд ли кто из них захотел бы
очутиться  в положении старпома. И все же, по словам  комдивов,  получалось,
что если не в том, то в чем - то другом капитан - лейтенант виноват.
     - Тогда отдайте меня под суд! - наконец не выдержав, потребовал Дьяков.
     Но и  под  суд  отдавать  старпома не  было оснований: он  умышленно не
нарушил ни устава, ни инструкций. Можно было только посочувствовать ему.
     Сочувствия, конечно, никто не высказал.
     Я  видел  сильно  изменившегося,  словно  пришибленного  беспощадностью
товарищеских  суждений  капитан -  лейтенанта.  Подводник  стал  не  в  меру
обидчивым и  подозрительным.  Рассказав  мне эту  историю, он насторожился и
ждал: не найду ли я какой-нибудь ошибки в его действиях?
     Трудно человеку жить, когда его несправедливо в чем - то обвиняют, а он
неспособен убедить, доказать,  что чист перед своей совестью. Всякий другой,
очутись в положении Дьякова, навряд ли действовал бы смелей  и успешней. Его
бы надо успокоить, поощрить,  но  в такую  трудную пору  не  до сантиментов.
Война нас огрубила.

        "ХОЛОДНО И ГОЛОДНО"

     20 ноября. Пришла  зима.  Что она несет нам?  В Ленинграде уже  начался
голод, люди умирают от истощения.
     Голод ощущаем и мы, так как получаем на день триста граммов хлеба. Даже
не верится, что еще недавно  на  флоте хлеб выдавался не порциями, а вволю -
сколько кто съест.
     У нас, у военных,  есть  приварок:  два  раза  в день получаем  хотя  и
жидкий, но  суп, да еще на второе две - три ложки каши или черных  макарон с
маслом. А как существуют ленинградцы?  Им выдают только по сто двадцать пять
граммов черного хлеба и больше ничего.
     За  офицерами и  старшинами, у  которых  семьи  остались  в Ленинграде,
приходится следить,  чтобы они съедали свои  порции, иначе выйдут из  строя.
Они ведь прячут хлеб, масло, макароны, сахар  и тайком передают  семьям. Эти
мизерные порции навряд ли помогут голодающим, но понять отцов и мужей можно.
Они готовы жертвовать собой, чтобы не видеть страданий близких.

     21 ноября.  Немцы  не могут  угомониться, они обстреливают  голодающих,
разрушают дома, чтобы оставить людей без крова и тепла.
     Сегодня  по тяжелым батареям вели огонь  миноносцы и линкор "Марат". От
залпов его главного калибра сотрясается наш домишко.
     Когда наблюдаешь стрельбу линкора с Кроншлота,  то вначале видишь яркую
вспышку, потом  желтоватое, почти оранжевое облако газов и лишь затем в  уши
ударяет  грохот.  Снаряды проносятся над нами и  так далеко улетают на сушу,
что разрывов мы не слышим.
     На Кронштадт и Кроншлот надвигается промозглый туман.  На заливе  стоит
лед с синими проплешинами чистой воды. Хорошо, что у меня есть дрова. Сейчас
натоплю печку и станет тепло.
     22  ноября. С Гогланда  вернулся инструктор  нашего политотдела старший
политрук Филиппов. Он плавал  на катерах и на тральщиках, не  пробившихся на
Ханко. Хлебнул такой походной жизни, что в корне изменил свое мнение о людях
малых кораблей, а плавающих на тральщиках считает героями.
     - Их можно сравнить только с летчиками, сознательно идущими на таран, -
говорит  он.  -  И  положение  летчика  предпочтительней:  он  может  хорошо
разглядеть цель и  выбирает  момент  удара. Тральщик же,  который волочит за
собой трал, идет своим корпусом на невидимую  мину. Удар неожиданный. Тут на
парашюте  не  спасешься.  Корабль  подбрасывает и  разламывает.  Люди  сразу
попадают  в  ледяную  воду.  Они  барахтаются,  спешат  отплыть  подальше от
тонущего  корабля,  чтобы не  затянуло  в воронку.  А  рядом корабль  звучно
вбирает в себя воду.  Он сопит и  чавкает.  Страшные это звуки!  После этого
похода что - то изменилось  во мне.  Словно я с того света вернулся и на все
имею другую мерку.
     27  ноября.  Почти  все  корабли  уйдут  зимовать  в  Ленинград.  Когда
замерзнет  залив, к  Кронштадту  можно  будет подобраться по  льду.  Поэтому
усиливается круговая  оборона. Уже  были две ночные тревоги: учимся отражать
нападение лыжников. Неужели нам предстоит воевать на льду?

     Политотдел и штаб ОВРа перебираются в западные казармы Кронштадта.  Мне
приказано  в  течение  суток, пока  залив  не  замерз,  на  рейдовом  катере
переправить  типографию в  старое  помещение у  Петровского парка,  а самому
поселиться с политотдельцами.
     Мое "войско" научилось быстро разбирать  "американку"  и упаковываться.
До  обеда мы успели перебазироваться на Котлин. Теперь  мои  девушки и парни
жить будут в кубриках с матросами и старшинами базы.
     Я с политотдельцами поселился в старой двухэтажной казарме, построенной
из хорошо  обожженного темно  - красного  кирпича больше  ста лет назад. Над
входом  в казарму  снаряд разворотил стенку. Дыру уже заделали, но  розовыми
кирпичами; отметина выделяется, как свежезажившая рана.
     Все инструкторы нашего  политотдела поселены  в сводчатом зале.  В  нем
прежде размещалась рота курсантов.  Высокая круглая печь  не может  обогреть
обширное  помещение.  Приходится  спать в теплом белье, под двумя  одеялами.
Здесь же находится машинистка, секретарь начальника политотдела и  дежурные,
поэтому  в казарме круглые сутки  - суета. Посетители приходят днем и ночью.
Не сон, а какой - то полубред. А  днем  работать  негде. Рядом говор,  топот
ног, треск машинки.
     30  ноября.   Тихвин  еще   не  освобожден.   Грузы  с  Большой   земли
перебрасываются в Ленинград на самолетах. А разве  воздушной дорогой  армию,
флот  и  население  большого  города накормишь?  Да и  где  достать  столько
транспортных  самолетов   и  горючего,  чтобы   на  их  пути   барражировали
истребители?
     Сегодня, когда я  шел в типографию, в  воздухе  разорвался  шрапнельный
снаряд. Шрапнелины пробарабанили по железу мостика. Удивительно, что ни одна
не зацепила меня.
     Многотиражка учебного отряда  "Кузница" уже  имеет потери: тяжело ранен
редактор. Он вышел во двор, чтобы перейти из одной казармы в другую, и здесь
его настигли осколки разорвавшегося снаряда.

     3  декабря. Серый, пасмурный  день. Днем работаем со  свечками.  Но  их
мало, нужно  беречь.  После  потери  Тихвина  мы напрочно отрезаны  от  всей
страны.
     Раньше почти не думалось о еде, а теперь, когда паек стал мизерным, все
мысли  о  ней.  После обеда  - пустого  супчика и  ложки  черных  макарон  -
появляется  острое  желание плотно поесть.  Как о  чем  -  то несбыточном мы
вспоминаем о жареном картофеле и куске парного сочного мяса. А ведь до войны
эти лакомства порой съедались без особого удовольствия, лишь бы насытиться.
     Хорошо,  что папирос пока достаточно - на месяц выдается двадцать  пять
пачек. Я стараюсь укладываться в норму: выкуриваю по двадцать штук в день.
     4 декабря.  Сегодня утром на короткое время загорелась единственная  на
весь  политотдел электрическая лампочка.  Это  поступил  городской  свет. На
электростанции  работает на угольном мусоре лишь  один котел, но  скоро и он
застынет. Угля не хватает для боевых кораблей.
     Сегодня  подморозило.  Дует  поземка.  От   нас   два  человека  пешком
отправились  в Ленинград. По льду они пройдут до  Лисьего Носа, оттуда ходят
поезда. На дорогу у них  уйдет не менее десяти  часов. Еще недавно  за такое
время мы добирались до Москвы.

     5  декабря. Для  нас опять нет электроэнергии. Работаем,  как в прошлом
веке, при стеариновых свечах и коптилках.
     Мои парни совсем обессилели:  им приходится вручную  печатать газету. А
при скудном  питании много не наработаешь. После каждых двадцати экземпляров
они отдыхают.
     Я узнал, что интенданты на чердаке базы нашли несколько мешков сухарей,
припрятанных коками для кваса.  Оба кока  при налете авиации были ранены, об
их припасах никто не знал. Несколько килограммов сухарей могли бы поддержать
моих печатников. Я пошел к начальнику базы с просьбой дать хотя бы небольшую
долю найденного, но он, прищурив глаза с белесыми ресницами, спросил:
     - А колбаски и сыру не хотите?
     - Не откажусь, - ответил я.
     - А я  откажу, - отрезал он. -  Никаких мешков мы  не нашли.  Кто  - то
выдумал чепуху и всех всполошил.
     Мне показалось, что в  глазах  Белозерова мелькнул волчий  огонек лютой
ненависти,  но  он   прикинулся  добряком,  готовым  ради   меня   пойти  на
преступление.
     - Ладно, редактор, рискну, - отпущу тебе килограмма два, - пообещал он.
- Только об этом никому. Голову мне оторвут.
     Редакцию устроили и два килограмма сухарей.  Но не отдашь  же их одному
печатнику, пришлось часть разделить  среди девушек. Сегодня у них был особый
день: они стали  настоящими воинами военно-морских сил. Происходило это так.
Клецко выстроил мое "войско" в типографии, скомандовал "смирно" и доложил:
     - Товарищ старший политрук, личный состав газеты "Балтиец" построен для
принятия присяги Справцевой, Белоусовой, Логачевой.
     Девушки  по  этому случаю надели  парадные  форменки:  тельняшки, синие
фланельки с  голубыми воротниками,  черные  юбки,  матросские ремни  с  ярко
надраенными  пряжками, черные береты  со звездочками и кирзовые сапоги. Став
строгими, они по  одной выходили из строя,  взволнованными  голосами  читали
торжественные слова присяги, отпечатанные  на меловой бумаге,  и подписывали
листки. Мы, вытянувшись  по  стойке "смирно", выслушивали  их.  А  за стеной
бухала артиллерия, и где - то близко разрывались снаряды.
     В грозный час девушки присягнули Родине.
     6 декабря.  Еще  лежа  на  койке,  я услышал,  как  в морозном  воздухе
загудели барражирующие самолеты. "Кого они охраняют? Видно, пришли корабли с
Ханко", - решил я.
     Я быстро оделся и побежал к Усть-Рогатке.
     Петровский парк был заполнен ханковцами в ватниках и мятых шинелях. Все
они  были небритые, так как  несколько дней  провели  на  корабле, да еще  в
штормовую погоду.

     В походе им всем досталось. Ощутив под ногами твердую землю Кронштадта,
они готовы были плясать от радости.
     Часть  ханковцев  останется  на Котлине, а  часть будет переправлена на
ораниенбаумский пятачок.
     Пехотинцы  о  переходе  ничего  не могут рассказать.  Иду на ханковский
сторожевик "Лайне". Знакомлюсь с  военкомом - обрусевшим эстонцем политруком
Карузе и  командиром  корабля  -  старшим  лейтенантом  Антипиным.  Они  оба
влюблены в свой сторожевик, готовы без конца говорить о нем.

        "ГАНГУТСКИЙ ЛИНКОР"

     -  Мой корабль  построен перед самой  империалистической войной, - стал
рассказывать Николай Антипин. -  В царском флоте его назвали "Конвоиром". Он
предназначался  служить плавучей базой для подводных лодок. Но никогда ею не
был, так как оправдывал свое название... ходил в конвоирах.
     Во время гражданской войны "Конвоир" застрял  в Эстонии и получил новое
название "Лайне", что в переводе означает "Волна".
     "Лайне"  корабль неплохой, только  ход маловат  -  девять узлов. Но мои
механики при желании могут выжать одиннадцать.
     Получил я его  в июле. Сперва меня приписали к ОВРу Палдиски. Там я нес
дозоры у фарватера и сопровождал  транспорты на остров Осмусаар. Ханковскими
мы стали в конце августа, когда  с транспортом "Вахор" ночью эвакуировали из
Палдиски окруженный гарнизон.
     Транспорт и "Лайне" взяли на борт противотанковые пушки, боезапас к ним
и тысячу двести человек людей.  Перегруз  большой. Комендант порта в  панике
кричит:
     - Оверкиль будет. А я его успокоил:
     - С такой осадкой ничего с нами не случится, дойдем.
     Уже стало светать.  Первым вышел "Вахор". Я  тоже  собрался отвалить от
стенки.  Вдруг вижу, из огня и дыма выбегают наши пехотинцы, машут  руками и
кричат:
     - Возьмите нас... мы последние!
     - Сколько вас? - спрашиваю.
     - Два взвода.
     Пришлось взять и их. Солдаты несколько ночей не спали. Отступая чуть ли
не бегом, они взмокли. Есть не хотят.
     - Где тут можно прилечь? - спрашивают.
     Я их  уложил  на верхней палубе и,  чтобы  не простыли  на ветре, укрыл
брезентом. Так они под брезентом и спали до самого Ханко.
     Невдалеке от  Ханко нас встретили два гидрографических судна - "Веха" и
"Волна". Они поджидали нас, чтобы провести к полуострову среди минных полей.
Корабли приметил противник и  принялся  обстреливать из дальнобойных  пушек.
Нам отвечать  нечем. Из артиллерии  у меня была только старенькая  эстонская
пущенка. С ней много не навоюешь. Катер МО лучше вооружен. Отстреливаясь, он
поставил дымзавесу. В  этой белой пелене мы и проскочили на Ханковский рейд.
А там, укрывшись за скалами, высадили людей.
     На  Ханко  наш корабль оказался самым  крупным. В  шутку  его  прозвали
"Гангутским   линкором"   и   соответственно  вооружили:   установили   одну
семидесятишестимиллиметровую   пушку,  две   сорокопятки,   крупнокалиберные
пулеметы и счетверенную зенитную установку. Теперь, став канлодкой, мы могли
сражаться с любым шхерным кораблем.
     Зенитную  мощь своего  корабля мы проверили  в первые же  дни.  На рейд
повадился летать финский гидросамолет "Лапоть".  Он  охотился за  "Вахором".
Один раз  сбросил бомбы -  не  попал. Прилетел другой раз, но  мы  уже стали
рядом  с транспортом и встретили  его  таким  зенитным  огнем,  что он  едва
"лапти" унес.
     На другой день  гидросамолет опять прилетел. Хорошо,  что мои зенитчики
издали его приметили и подготовились встретить. Заградительный огонь летчику
не понравился. Он решил напасть не на "Вахор",  а на  нас. Обошел стороной и
стал снижаться из -  под солнца. Ему удалось сбросить две "двухсотки", но не
прицельно.  Видно,  мы ему уже прошили  снарядом  мотор. Гидросамолет  вдруг
задымил  и, теряя  какие - то ошметки, упал в море  и сразу  же утонул. Даже
"лапти", то есть поплавки, его не всплыли.
     С той поры гидросамолеты больше на рейде не показывались. Мы выходили в
дозор за наши  минные поля и охраняли полуостров. С  крупными  кораблями нам
сразиться не пришлось, но торпедных катеров мы несколько штук покалечили.
     Однажды  вышел я  в  дозор  и  вижу,  что навстречу мне  движутся  пять
катеров. Сперва я решил, что это наши мотоботы,  но  примечаю -  скорость не
та: с бурунами катятся на меня. Сыграл  тревогу, жду.  Катерники, видно, наш
сторожевик за свой корабль приняли, стали сигналить. Что же мне ответить им?
Я  приказал сигнальщику отщелкать  ратьером какую-нибудь  бессмыслицу, пусть
разбираются.
     Катерники заподозрили  недоброе, стали  уклоняться  от  встречи. Ну я и
ш